Зачарованная Десна Страница 4

Всё жило в моих глазах двойной жизнью. Всё взывало к сравнению, всё было на что-то похоже, будто давно где-то виденное, воображённое и уже пережитое.

Ну что же я делаю? Мне ведь нужно писать о лодке, а я забыл и пишу о облаках. О той старой лодке в сарае, в укромном уголке, о той лодочке...

Так размышляя, я медленно закрыл глаза и уже начал расти. И вдруг понемногу, тихо-тихо лодка будто закачалась подо мной и поплыла из сарая в сад по траве, между деревьями и кустами, мимо погреба и любистка, проплыла мимо деда. Дед почему-то стал маленьким, меньше меня. Он сидел у бабушки на руках в белой рубашке и ласково улыбался мне вслед. А лодку понесло и понесло через сад, через пастбище — на Заречье, с Заречья мимо хуторов — на Десну.

Заиграй, музыка, запойте, ангелы в небе, пташки в лесу, лягушки под берегами, девчата под ивами. Я плыву за водою. Я плыву за водою, и мир плывёт надо мною, плывут весенние облака — весело соревнуются в небе, под облаками летит перелётная стая — утки, чайки, журавли. Летят аисты, как мужчины во сне. И плав плывёт. Проплывают лозы, ивы, вязы, тополя в воде, зелёные острова.

Вот такое, ну такое что-то прекрасное приснилось в лодке. Забыл. А может, и не снилось, может, и вправду было на Десне? Было-таки и вправду, да уж давно прошло и затерялось на дорогах, и уже никогда не вернётся святость босоногого детства. И табак уже не зацветёт для меня поповскими ризами, и не испугает меня страшный суд божий, если уже не испугал человеческий.

Одни лишь желания творить добрые дела и остались со мной на всю жизнь.

Вечереет мой день, туман покрывает ясное поле, и я тревожно оглядываюсь — мне надо спешить. Гости плывут на вербовых лодках, волна волну с-за Десны догоняет, частые думы из далёких тёплых краёв везут мне... Чего тебе? Ну что тебе?..

Присматривали за мной с малых лет аж четыре няньки. Это были мои братья: Лаврин, Сергей, Василько и Иван. Пожили они недолго — рано, говорили, начали петь. Было, взберутся все четверо на плетень, сядут рядком, как воробьи, и как начнут петь. И где они перенимали песни, кто их учил? Никто не учил.

Когда они умерли от заразы все сразу в один день, люди говорили: «То господь забрал их к своему ангельскому хору». Они и вправду успели пропеть все свои песни за короткую свою жизнь, будто предчувствуя свою мимолётность.

Недаром некоторые тонкие женские души не выдерживали их концертов. Женщины смотрели на них, печально качали головами, крестились и даже плакали, сами не зная почему: «Ой, не будет добра из этих детей...»

Случилось это, говорят, как раз на зелёную неделю. Беда пришла в наш беленький дом. Мне тогда ещё и года не было.

Узнав на ярмарке в Борзне, что дома дети умирают от неизвестной болезни, отец хлестанул коней. Как он промчал те тридцать вёрст, нещадно погоняя лошадей, чтобы скорее нас спасти, как кричал на переправе через Десну и как потом летел дальше — об этом долго рассказывали путники. А дома уже только и видели, как он влетел мокрыми лошадьми в ворота, так что ворота разлетелись, и измождённые кони рухнули в кровавой пене. Бросился отец к нам, а мы уже мёртвые лежим, только я один жив. Что делать? Бить мать? Мать полуживая. Горько заплакал наш отец над нами:

— Ой, сыновья мои, сынки! Деточки мои, соловейки!.. Так отчего ж так рано отзвучали…

Потом он называл нас орлятами, а мать — соловейками. А люди плакали и долго жалели, что ни рыбаками из нас не выйдет, ни косарями в лугах, ни пахарями в поле, ни доблестными воинами уже не станем.

С чем сравнить глубину отцовского горя? Разве что с чёрной ночью. В великом отчаянии он проклял имя божье, и бог вынужден был молчать. Явись он тогда ему во всей своей силе — отец, наверное, кинулся бы на него с вилами или зарубил топором.

Попа он выгнал вон со двора и заявил, что сам будет хоронить своих детей.

Подобный взрыв отчаяния и гнева — уже не на бога, а на нас, взрослых, — видели в нём над Днепром, полвека спустя, когда он снова плакал на заброшенных киевских горах, упрекая нас всех до одного. Был ли прав порабощённый старик — не нам судить. Ведь давно известно, что сила страдания измеряется не внешним гнётом, а глубиной потрясения. А кого только не потрясло в жизни!

Много я видел красивых людей, но такого, как отец, не видел. Голова у него была темноволосая, большая, и большие умные серые глаза, только в глазах всегда была грусть: тяжкие кандалы безграмотности и несвободы. Весь в плену у печали и в то же время с какой-то внутренней высокой культурой мыслей и чувств.

Сколько он земли вспахал, сколько хлеба накосил! Как ловко он работал, какой был сильный и чистый. Тело белое, без единого пятнышка, волосы блестящие, волнистые, руки широкие, щедрые. Как красиво он подносил ложку ко рту, поддерживая снизу корочкой хлеба, чтобы не капнуть на рядно у самой Десны на траве. Шутку любил, слово меткое, точное. Чувствовал такт и уважение. Презирал начальство и царя. Царь оскорблял его достоинство тщедушной рыжей бородкой, ничтожной фигурой и тем, что, якобы, имел чин ниже генерала.

Одно, что у отца было некрасивым — одежда. Ну такая неказистая одежда, такая безликая, убогая! Словно злые нелюди, чтобы унизить образ человека, обернули античную статую грязью и лохмотьями. Идёт бывало из шинка домой, ноги путаются, смотрит в землю в мрачной тоске — аж плакать хотелось мне, прячась в малине с Пиратом. И всё равно был красив — столько было в нём богатства. Косил он или сеял, звал мать или деда, улыбался детям или бил лошадь, или когда самого безжалостно били полицаи — всё едино. И когда он, всеми покинутый восьмидесятилетний старик, стоял на площадях бездомный в фашистском плену, и люди уже принимали его за нищего, подавая копейки — и тогда он был прекрасен.

Из него можно было бы писать рыцарей, богов, апостолов, великих учёных или сеятелей — он подходил на всё. Много он произвёл хлеба, многих накормил, спас от воды, много земли вспахал, пока не избавился от своей печали.

Во исполнение вечного закона жизни, склонив седую голову, сняв шапку и осветив мысли молчанием, возвращаю я, отягощённый печалью, свой дар к нему, пусть сам продиктует мне свой завет. Вот он стоит передо мной далеко на киевских горах. Прекрасное его лицо посинело от немецких побоев. Руки и ноги опухли, и скорбь залила глаза слезами, и голос уже уходит навеки. И я едва слышу то далёкое его: «Деточки мои, соловейки…»

Как-то ночью в нашем доме, который, как известно, уже врос в землю по самые окна, произошло два события.

Проснувшись утром на печи, где я спал в просе или в ржи — ой, вру — в ячмене, проснувшись, значит, в тёплом душистом зерне, слышу — что-то творится в доме необычное, как в сказке: дед плачет, мать плачет, курица в сенях кудахчет, и пахнет чем-то вроде церковного. А на дворе Пират злится на нищих. А нищие, слышу, уже скрипят в сенях и шарят по дверям, ища засов. Я открываю глаза и не успеваю ещё как следует очнуться, как мать подходит к печке и протягивает к печи руки с корытом, а в корыте, спелёнутое в белые пелёнки, как на картине — дитя.

— Ты уже проснулся, сынок? А я тебе куклу принесла, девочку. Вот посмотри, какая!

Я взглянул на куклу. Она мне сразу чем-то не понравилась. Я даже немного испугался: личико с кулачок и синеватое, как печёное яблоко.

— Какая красивая. Ну куколка! — нежно и трогательно произнесла мама. — И зевает, смотри. Голубушка ты моя сизая, цветочек...

На счастливом мамином лице, которое сияло и как бы светилось от радости, я увидел слёзы. Что мать была очень слёзливая, мы все хорошо знали. «Но чего ей сейчас плакать?» — подумал я.

— Почему вы плачете, мама?..

— Это я плачу для деда, чтобы не обижался, пусть ему не будет добра, — радостно прошептала она мне на ухо. — Знаешь, какое у нас чудо случилось?

— Какое?..

— А пропал я теперь, сиротиночка! Кахи! — вдруг раздался отчаянный крик деда, после чего дед зарыдал таким бешеным кашлем, что мел посыпался с потолка. Только в дудочках и петушках, что играли в дедовом кашле, где-то прорывалась отчаянная тоска. Я тогда быстро вскакиваю — и зырк через комин: ой! Прабабка лежит на столе под иконами, деда мать. Сложив ручки и вроде как улыбаясь по-своему, что уже никто теперь её не будет ни дразнить, ни упрекать за долгую жизнь, набегавшись и набив себе ноги за сто с лишним лет, лежит тихонечко, головой к царям, и князьям, и страшному суду. Закрылись всевидящие глазки, угасла народная страстная её энергия, и все её проклятия будто улетели из хаты вместе с душой. Ой, если бы кто знал, какая это радость, когда умирают прабабки — особенно зимой, в стареньких хатах! Какая это отрада! Хата сразу становится просторной, воздух чистый, и светло, как в раю. Я быстро слезаю с печи, оттуда — в дедовы валенки, и мимо нищих вылетаю стрелой на двор. А на дворе солнце греет. Голуби летают — никто их не проклинает. Пират весело играет цепью и проволокой. На рваной крыше кукарекает петух. Гуси с кабаном едят из одного корыта в полной гармонии. Воробьи чирикают. Отец строгает гроб. Снег тает. С крыши вода капает, с крыши вода капает... Вот я тогда влез на кучу лозы и давай качаться, и давай качаться, и давай качаться. А по дороге с вёдрами за водой идёт дед Захарко, дед-кузнец Захарко, идёт дед Захарко.

— Ой, дедушка, дедушка, у нас баба умерла. Честное слово, правда, — закричал я, счастливый, и начал хохотать.

— Ух ты, разбойник! — рассердился Захарко. — Так тебе уже смешно, всё тебе смешно, вот я тебе сейчас!.. Эй!

Откуда ни возьмись — рыжий бычок Мина, который любил бодаться, потому что рога чесались, а тут ещё кизяки к бокам примерзли и живот щекотали. Так он тогда, распахнув калитку своими зудящими рогами, и — гуру к Захарко! А тот начал ругать проклятого Мину и с криком: «Спасите, кишки выпускает!» — рухнул в лужу. Ой, как только наш верный Пират не увидел, как Мина бодает кузнеца Захарко, как гремят вёдра, кудахчут куры, отец делает гроб, с крыши вода капает — и как он не залаял! Закрякали утки, зашипели гуси, куры в панике, воробьи кто куда! А он, проклятый, как не подскочит, и, забыв, наверное, что он на привязи, кинулся догонять Мину, и натянул на проволоке через двор крещендо такую гулкую ноту, что проволока лопнула!

На какое-то мгновение наступила тишина.