Зачарованная Десна

В этом кратком наброске автобиографического кинорассказа автор спешит сразу сделать некоторые признания: в его реальный повседневный мир всё чаще начинают вторгаться воспоминания.

Что вызывает их? Долгие годы разлуки с землёй отцов, или, может, просто так уж устроен человек, что наступает время, когда выученные в далёком детстве сказки и молитвы всплывают в памяти и заполняют её обитель, где бы она ни находилась.

А может, и то и другое вместе — в той же мере, как и непреодолимое желание, перебирая драгоценные детские игрушки, что всегда где-то проглядывают в наших поступках, осознать свою природу на ранней заре — у самых её истоков. И первые радости, и первые боли, и волшебство первых детских увлечений…

Как же было хорошо и весело в нашем огороде! Выйдешь из сеней, посмотришь вокруг — кругом всё зелёное и пышное. А как расцветал весной сад! А что творилось в начале лета — цветут огурцы, цветут тыквы, цветёт картошка. Цветёт малина, смородина, табак, фасоль. А сколько подсолнухов, мака, свёклы, лебеды, укропа, моркови! Чего только не насажала наша неугомонная мать.

— Ничего на свете так я не люблю, как сажать что-нибудь в землю, чтобы оно росло. Когда вылезает из земли хоть какая травинка — это для меня радость, — любила приговаривать она.

Огород так зарастал растениями, что где-то к середине лета им уже не хватало места. Они лезли друг на друга, переплетались, душили друг друга, взбирались на хлев, на крышу, ползли на плетень, а тыквы свешивались прямо на улицу.

А малина — красная, белая! А вишни, сладкие груши — как наешься, целый день живот как барабан.

И ещё, помню, росло много табака, в котором мы, маленькие, ходили как по лесу и впервые заработали мозоли на детских ладошках.

А вдоль плетня, за старой поветкой, росли большие кусты смородины, бузины и ещё каких-то неизвестных растений. Там прятались от матери куры и всякая мелкая птица. Мы туда редко лазили. Там было темно даже днём, и мы боялись гадюк. Кто в детстве не боялся гадюки — так и не увидел её за всю жизнь.

Возле дома, стоявшего в саду, цвели цветы, а за домом, напротив сеней, у вишен — заросшая полынью старая погребня с открытым люком, откуда всегда пахло плесенью. Там, в подполе, в сумраке прыгали жабы. Наверняка там водились и гадюки.

На погребне любил спать дед.

У нас был дед, очень похожий на Бога. Когда я молился Богу, я всегда видел на покуте портрет деда в старых серебристых одеяниях, а сам дед лежал на печи и тихо покашливал, слушая мои молитвы.

В воскресенье перед образами горела маленькая синяя лампадка, в которую всегда набивалось полно мух. Образ святого Николая тоже был похож на деда, особенно когда дед иногда подстригал бороду и выпивал перед обедом рюмку водки с перцем, и мать не бранилась. Святой Феодосий больше походил на отца. Феодосию я не молился — у него была ещё тёмная борода, а в руке — посох, обёрнутый почему-то в белую тряпку. А вот Бог, похожий на деда, держал в одной руке круглую солонку, а тремя пальцами другой будто собирался взять зубчик чеснока.

Звали нашего деда, как я потом узнал, Семёном. Он был высокий и худой, с высоким лбом, волнистыми седыми волосами и белой бородой. У него была большая грыжа ещё с молодых чумацких лет. Пах дед тёплой землёй и немного мельницей. Он был грамотен по-церковному и по воскресеньям любил торжественно читать псалтырь. Ни дед, ни мы не понимали, что он читает, и это всегда волновало нас, как некая загадка, придававшая прочитанному особый, необычный смысл.

Мать ненавидела деда и считала его чернокнижником. Мы не верили матери и защищали деда от её нападок, потому что псалтырь внутри был не чёрный, а белый, а толстый кожаный переплёт — коричневый, как гречишный мёд или старая сапога. Впрочем, мать всё-таки потихоньку уничтожила псалтырь. Она сожгла его в печке по одному листочку, боясь сжечь весь сразу — а вдруг взорвётся и разнесёт печь.

Дед любил добрую беседу и доброе слово. Иногда по дороге на луг, если кто-то спрашивал у него дорогу на Борзну или Батурин, он долго стоял на дороге и, размахивая кнутом, кричал вслед путнику:

— Прямо, и прямо, и прямо, и никуда не сворачивайте!.. Добрый человек поехал, дай ему бог здоровья, — вздыхал он ласково, когда путник исчезал в кустах.

— А кто он, деду, этот человек? Откуда он?

— А Бог его знает, разве я знаю... Ну, что стоишь, как вкопанный? — обращался дед к лошади, садясь в телегу. — Но, поехали, но...

Он был нашим добрым духом луга и рыбы. Грибы и ягоды в лесу собирал лучше всех нас, и разговаривал с лошадьми, телятами, с травами, со старой грушей и дубом — со всем живым, что росло и двигалось вокруг.

А когда мы, бывало, наловим волоком или топчейкой рыбы и принесём к шалашу, он, улыбаясь, с лёгким упрёком качал головой и говорил с оттенком тонкой грусти и примирения с бегом времени:

— А-а, да разве ж это рыба! Что попало, не рыба. Вот раньше была рыба, чтоб вы знали. Это мы с покойным Назаром, да упокой его Господь, как пойдём бывало…

И тут дед уводил нас в такие сказочные чащи старины, что мы замирали, переставали дышать и хлопать комаров по щекам и шее, и тогда уже комары пили из нас кровь с наслаждением, и уже давно наступал вечер, и огромные сомы выпрыгивали в Десне среди звёзд, а мы всё слушали, широко раскрыв глаза, пока не засыпали в душистом сене под дубами над волшебной рекой Десной.

Лучшей рыбой дед считал линя. Он не ловил линей ни волоком, ни топчейкой, а будто бы просто доставал их из воды руками, как китайский фокусник. Они будто сами плыли к его рукам. Говорили, он знал особое слово.

Летом дед часто лежал на погребне ближе к солнцу, особенно в полдень, когда припекало так, что все мы — и наш кот, и собака, и куры — прятались в тень под любисток, под смородину или в табак. Тогда ему было особенно хорошо…

Больше всего на свете дед любил солнце. Он прожил под солнцем почти сто лет, никогда не прячась в тень. И под солнцем, на погребне, возле яблони, он и умер, когда пришёл его час.

Дед любил кашлять. Кашлял он иногда так долго и громко, что как бы мы ни старались, никто не мог его как следует передразнить. Его кашель слышал весь угол. Старики по дедовому кашлю даже погоду предсказывали.

Иногда, когда солнце припекало особенно сильно, он весь синил от кашля и выл, как волк или лев, хватаясь обеими руками за штаны — там, где была грыжа, — и задирая ноги вверх, совсем как маленький.

Тогда Пират, спавший рядом на траве, просыпался, убегал в любисток и оттуда, испуганный, лаял на деда.

— Да не лай ты мне, — жаловался дед. — С чего бы это я лаял?

— Гав-гав!

— Чтоб тебе кость в горле встала! Кахи-ках!..

Тысячи тоненьких дудочек вдруг начинали играть у деда внутри.

Кашель бурлил у него в груди, как лава в вулкане, долго и грозно, и только не сразу после самых высоких нот — когда дед был уже весь синий, как цветок вьюнка, — вулкан начинал извергаться, и тогда мы разбегались кто куда, а вслед нам долго ещё неслись дедовы раскаты и блаженное кряхтение.

Убегая от дедова рева, я однажды прыгнул из-под смородины прямо в табак. Табак был высокий и густой-прегустой. Он как раз цвёл крупными золотыми кистями, как у попа на ризах, а над ними кружились пчёлы — видимо-невидимо. Большие табачные листья сразу опутали меня. Я упал в зелёную чащу и пополз под листьями прямо к огурцам.

В огурцах тоже были пчёлы. Они копошились у цветков и так проворно летали к подсолнухам, к маку — и домой, и так были заняты, что, сколько я их ни дразнил, ни одна почему-то меня не ужалила. А пчелиное жало хоть и болит, зато когда заплачешь, дед или мать сразу дают медную копейку, которую нужно приложить к больному месту. Тогда боль быстро проходила, а на копейку у Масия можно было купить аж четыре конфеты и лакомиться ими до самого вечера.

Погуляв у пчёл и наевшись огуречных завязей, я наткнулся на морковь. Больше всего почему-то я любил морковь. Она росла у нас ровными кучерявыми рядками повсюду между огурцами. Я огляделся — не смотрит ли кто. Никто не смотрел. Вокруг только густой табак, мак да кукурузные «тополя» и подсолнухи. Ясное полуденное небо и тишина, будто всё уснуло. Только пчёлы гудят, да из-за табака, от погребни, доносился дедов рёв. Тогда мы с Пиратом кинулись к моркови. Вырвал одну — мала. Ботва большая, а сама морковка крохотная, белая и совсем не сладкая. За вторую — ещё тоньше. Третью — тонкая. А так хотелось морковки, аж весь дрожу! Перебрал я целый ряд — и ни одной. Огляделся — что делать? Тогда я всю морковку посадил обратно: пусть, думаю, дорастает, — а сам пошёл дальше искать вкусного.

Долго что-то ходил я по огороду. После морковки высасывал нектар из табачных и тыквенных цветов, пробовал зелёные калачики и молочный, ещё недозрелый, мак, попробовал вишнёвую смолу с вишен, понадкусывал на яблоне десяток зелёных кислых яблок и уже хотел было идти домой. Смотрю — бабушка хлопочет у моркови, деда мать. Я — бегом. А она — взглянула и за мной. А я — куда бежать? — повалил один подсолнух, второй:

— Куда ты, чтоб тебе ноги отсохли!

Я — в табак. «Побегу, — думаю, — в малину, да рачки под табаком». Пират за мной.

— Куда ты табак ломаешь, чтоб тебе руки и ноги переломало! А чтоб ты не вылез из того табака до второго пришествия! Чтоб ты увял, невежа, как та морковка от твоих каторжных рук!

Не углубляясь в исторический анализ некоторых культурных пережитков, следует сказать, что у нас на Украине простые люди в Бога не очень-то верили. В личном плане больше верили в Богородицу и святых — Николая угодника, Петра, Илью, Пантелеймона. Верили также в нечистую силу. Самого же Бога не то чтобы не признавали, а скорее по деликатности не осмеливались утруждать Его напрямую. Простые люди хорошего воспитания, к числу которых принадлежала и наша семья, повседневные свои заботы считали по скромности недостойными божественного вмешательства.

Поэтому с молитвами обращались к инстанциям пониже — к тому же Николаю, Петру и прочим. У женщин была своя дорожка: они доверяли жалобы Богородице, а та уже передавала Сыну или Святому Духу — голубю.

Верили в праздники. Помню, бабушка часто говорила мне: «А чтоб тебя побило святое Рождество», — или: «Побей его святая Пасха».

Вот и кинувшись через табак в сад, прабабушка бухнулась с размаху на колени.