Зачарованная Десна Страница 6

Шуму было много. Однако, если вдуматься, это были вовсе не антирелигиозные безбожные разговоры. Сидя на крышах с неосвящёнными пасками среди утонувшего скота, верующие, очевидно, хотели, чтобы бог был немного внимательнее к созданному им миру. Проще говоря, им хотелось от бога, богородицы и всех святых чего-то лучшего, а не таких угнетающих и не ко времени неприятностей.

— Ну скажи на милость, какая это, прости господи, пасха, если её приходится есть неосвящённой. Вся парафия на крышах, а в хатах — сомы плавают.

— Христос воскрес, мокрожопики! — весело крикнул мой отец, когда лодка, проплыв поверх плетня во двор, стукнулась носом под крышу.

— А, ну его к лешему, — отозвался с крыши уже немолодой Лев Кияница и протянул отцу чарку. — Воистину воскрес. Спасай, Петре, только не смейся. Скоро хату унесёт. Смотри, уже шевелится!

— Ой, господи! Спасите! Бочонок! — закричали бабы.

— «День воскресения просветимся, люди! Пасха господня, пасха от смерти к жизни и от земли к небесам…»

— Спасайте! Тонем…

Скоро из-за дома выплыла небольшая лодочка, а в лодочке и певчие — отец Кирилл, дьяк Яким и рулевой с веслом — пономарь Лука. Священнослужители уже давно плавали между хатами и освящали паски, поддерживая морально-религиозный дух прихода.

— Сюда давайте, батюшка! Дети за пасками плачут.

— Потерпите, православные! — крикнул отец Кирилл. — Преблагой создатель посылает нам знамение в водах своих, яко благое предвестие урожаю злаков и трав… Куда гребёшь, Ироде! К крыше, к крыше держи. Ой, сейчас упаду!

Пономарь Лука аккуратно причаливал к крышам. Служители культа кропили паски и крашенки весенней святой водой, и так слегка захмелели от чарок на холоде, что уже и не помнили, что петь.

— Тут, батюшка, не «День воскресения», а «Вниз по матушке» петь бы впору, — пошутил мой отец, смеясь.

— Чего смеёшься! — рассердился отец Кирилл. Он не любил моего отца за красоту и насмешливый нрав. — И здесь ты против бога, нечестивец, лукавый безбожник!

— Батюшка, и вы, дьяче, и ты, пономарь, давайте сразу условимся о вероисповедании: я не против бога, — весело сказал мой отец, подтягивая к лодке арканом наполовину утонувшую телицу. — Сашко, хватай её за рога. Держи, не бойся! Я заведу аркан под брюхо... Не против бога я, отцы духовные, не против пасхи и даже не против великого поста. Не против вала его, и осла его, и всякого скота его… И если я порой гневлю его всесильное, всеблагое, всевидящее око, то вовсе не потому, что я в него не верую или верую в какого-то другого бога.

— Вот будешь ты жариться в аду за такие слова! — заступился за господа дьяк.

— Ну и пусть, — сказал отец и, поддев телицу большим колом, ловко втянул её в лодку. — Раз уж я грешник, то где ж мне и жариться, как не там, где вы говорите. Конечно, богу с неба виднее, что и как — какой огонь или воду пустить на брата нашего, или мышь, или червя, или суховей, или злую власть, или войну. Но с другой стороны, я ведь тоже — божье создание, имею свой интерес и рассудок, пусть мелкий, но не злой и не глупый вроде. Действительно, за что мне хвалить бога, особенно на Пасху, вот за такое наводнение? Мне неведомы божьи планы насчёт такой порции воды. Не вижу я в этой воде никакого добра.

— Пути господни неисповедимы, — строго произнёс отец Кирилл.

— Конечно, — согласился отец и по-хозяйски оглядел паводок. — В таком планировании воды должен, очевидно, быть великий божественный смысл, но лично я знаю одно: штаны у меня мокрые, и чуб не просыхает.

— Замолчи, нечестивец! — гневно крикнул отец Кирилл, и тут случилась неприятность. Пошатнувшись в лодке, священник замахал руками и грохнулся прямо в воду! А лодка тогда — хлысь на другой бок, — и от дьяка с пономарём только брызги и остались.

Ой как же не заржало наше потопленное село, как не возрадовались крыши! Бабы, девушки, деды, мужики, дети! Вот народ! Вот так смеяться с самой пасхи, с самих себя, со всего на свете — и в день Воскресения! И где? На крышах, в окружении лошадей и коров, у которых из холодной воды только рога и головы торчат. Нет! Национальный характер загреблян не поднялся до высот осознания закономерности и целесообразности бедствий. Он соблазнил их на смех даже с самой святой Пасхи. Глядя на людей, улыбался и мой отец — великий добрый человек.

— Ну и прихожане! Каждую весну вот так мокнут уже, может, тысячу лет, а чёрт их не утопит и не выгонит отсюда. Природа!…

Зацепив отца Кирилла за золотую цепь ручкой весла, отец вытащил его, как сома, в свой ковчег — к коровам и овечкам. Потом стали вытаскивать дьяка и так нареготались, что забыли про пономаря Луку, которого, может, уже раки съели — не знаю. Вот такая была вода.

Село моё исчезло с лица земли не от воды, а от огня. И тоже весной. Полвека спустя. Село сгорело в огне за помощь партизанам, и люди, кто не был убит, кидались в воду, объятые пламенем.

Сгорела церковь, полная кричащих людей. Высокое пламя бушевало в ночи, трещало, взрывалось глухими хлопками, и тогда большие огненные пласты соломы, словно души погибших матерей, разносились ветром в тёмную пустоту неба. Каратели гонялись по улицам и огородам за женщинами, отбирали у них детей и бросали в огонь горящих хат, а женщины, чтобы не жить больше, не видеть, не плакать, не проклинать, прыгали вслед за детьми и сгорали в пламени страшного фашистского суда.

Повешенные смотрели в небо с жутких виселиц, покачиваясь на верёвках и отбрасывая на землю и воду свои ужасные тени. Всё, что не успело убежать в лес, в камыши или в тайные партизанские дебри, — всё погибло. Не стало прекрасного села. Не стало ни хат, ни садов, ни добрых, весёлых людей. Одни лишь пепелища долго белели среди золы.

Я горел тогда в том огне, погибал всеми человеческими, звериными, растительными смертями: пылал, как дерево или церковь, качался на виселицах, рассыпался прахом и дымом от катастрофических взрывов. Из мышц моих и раздробленных костей варили мыло в середине двадцатого века. Моя кожа шла на переплёты и абажуры для ламп, валялась на дорогах войны, выутюженная тяжёлыми танками последней войны человечества. И случилось так, что я однажды не сдержался и, выкрикивая из пламени боевые лозунги и призывы к свирепой мести врагам, закричал: «Болит мне, болит!»

— Зачем ты крикнул? — упрекнули меня. — Что заставило тебя в такой великий час — боль, страх?

— Страдание. Я художник, простите, и воображение всегда было моей радостью и моим проклятием. Оно вдруг предало меня. Увидев беду, на одно мгновение мне показалось, что погибает не просто моё село, а весь народ. Может ли быть что-то страшнее на свете?!

С того времени я начал утешать себя странной мыслью, что безупречность человеческая — это, в большей степени, дело удачи и счастья, чем добродетели.

И я был неправ, конечно. Нельзя никогда забывать о своём предназначении и всегда помнить, что художники призваны народом для того, чтобы прежде всего показывать миру, что жизнь прекрасна, что она сама по себе — величайшее из всех возможных благ. Странно и горько порой думать, что у нас не хватает силы и ясности духа, чтобы осознавать ежедневно счастье жизни, изменчивой в постоянной драме и радости, и что столько красоты проходит мимо наших глаз напрасно.

Но давайте сядем ещё раз в вербовые лодки, прошу вас. Возьмём ясеневые вёсла и вернёмся на Десну, на весёлые воды того года, когда мы с отцом спасали людей на Пасху.

Долго стояла весенняя вода, помню. Даже в переправную среду её ещё было много на лугах и в долинах, потому и сенокос в то лето начался поздно.

Собирались мы на покос всегда долго. Солнце уже зашло, а мы ещё собираемся. Сколько суеты, а ругани — мать кого-то бранит, потом, увидев меня, как закричит:

— Уже на телеге, ой!.. Мелкого хоть бы не брали! Комары съедят!

— Не съедят, целым будет, — сердится отец.

— Так утонет в Десне, чтоб я пропала, утонет!

— Не утону, мама!

— Невежда! Упадёшь там с обрыва в пропасть, ой, горе мне!

— Ну мама, почему бы мне падать с обрыва... ну хватит... — я чуть не плачу.

— Так косой зарежешься. Скажи, будешь прыгать между косами?

— Не буду! Ой, честно-честно, не буду!

— Врёшь! Сашечка, останься дома, — умоляет меня мама. — Там так страшно в кустах!

— Не страшно, мама.

— Там же ямы в озёрах!

— Я не полезу в яму.

— А змеи там, ой!

— Ну мама, ну хватит уже… ат!

— Не езжай, сыночек. Не пускайте его!…

К моему счастью, на мамины мольбы никто не обращает внимания. Отец в последний раз осматривает телегу.

— Всё взяли, что нужно?

Всё взяли: картошку, лук, огурцы, хлеб, котелок, большую деревянную миску, невод, рядно, косарский инструмент, грабли — всё уже на возу.

И вот открываются ворота, мать крестится и что-то шепчет, лошади трогаются — мы едем.

Я не оглядываюсь. Возле хаты мать-зозуля кукует мне разлуку. Долго-долго, не один десяток лет будет провожать меня мать, глядя сквозь слёзы на дорогу, долго крестить мне след и стоять с молитвами на вечерних и утренних зорях, чтобы не взяла меня ни пуля, ни сабля, ни злая клевета.

Долго буду я рваться в путь, спеша в тревожную даль. Прощание когда-нибудь перейдёт в мои картины, разлука свьёт себе гнездо в моём сердце. Все будут кого-то покидать и спешить навстречу неизвестному, и кому-то будет жаль. Только я пока ничего об этом не знаю.

Я лежу на возу. Вокруг, спинами ко мне, дед и отец с косарями. Меня везут в царство трав, рек и таинственных озёр. Наш воз весь деревянный: дед и прадед были чумаками, а чумаки не любили железа, потому что оно, говорили, притягивает гром. До Десны — вёрст пять очень сложной дороги. Надо переехать две большие лужи с топями, что никогда не высыхают, два моста, потом снова одну топь, потом два хутора с собаками и село Малое Устье по узким, извилистым улочкам, дальше надо ехать вдоль реки по крутому берегу и бояться, как бы не опрокинуться в воду, потом брать вправо вниз и с разгона — через речку бродом, затем на гору и с горы, и снова на гору и с горы, а дальше вправо раз и два, и снова вдоль реки среди осин и дубов — и вот уже там, у самой Десны, было моё царство.

По дороге косари болтали о разном, слезали с воза перед лужами и на подъёмах, потом снова садились, и я опять видел вокруг себя их великанские спины, а над спинами и косами, что они держали в руках, как воины оружие, в высоком тёмном небе светили мне звёзды и молодой месяц.

Пахнет огурцами, старым неводом, хлебом, отцом и косарями, пахнет болотом и травами, где-то кричат, и…