Зачарованная Десна Страница 8

Орудовал он косой, как хороший маляр кистью — легко и ловко. Дай ему волю, он бы скосил всю земную сферу, лишь бы была трава хорошая, да хлеб с кашей.

Помимо своего таланта, как это часто бывает среди узких специалистов, он был человеком недалёким и даже хилым.

Как ни проклинал он ворону, как ни грозил ей кулаками — не прошло и получаса, как из-за леса надвинулась большая тёмно-серая туча, и пошёл дождь.

Ворона знала каждого из нас, как облупленного, видела — кто чем дышит и чего хочет. Как-то отец, разозлившись за накарканный дождь, попросил Тихона Бобыря, единственного охотника на всю округу, пристрелить её из шомпольного ружья. И что вы думаете? Не успел отец и рта толком закрыть, как она слетела со своей тополи и перелетела за Десну на высокий дуб. И хотя Тихон наотрез отказался стрелять в запрещённую по божьему закону птицу, ворона вернулась с дуба лишь вечером и накаркала такого дождя и грома, что всё сено сгнило.

Тут читатель, возможно, скажет, что такая ворона — случай нестандартный и что дождь мог сгноить сено и без её карканья, и без дедова кашля, чисто по метеорологическим причинам. Я скажу — возможно. Но я и не собирался писать про стандартное. Я описываю только то, что однажды было на Десне — именно там, где в неё впадает Сейм.

К слову, раз уж речь зашла о погоде и о Тихоне, охотнике, отказавшемся стрелять вышеописанную ворону, стоит описать и самого охотника. Но, чтобы картина была полной, давайте взглянем на него не обычным способом, а так сказать — с точки зрения уток, живших в нашем озере. Делается это не для красоты стиля, а ради большей правды — ведь это он их убивал, а не они его.

— О! Уже ковыляет... — крякала старая утка своим утятам. — Шмыг в осоку! Смотрите, шатается, чтоб ему ни добра, ни удачи!

Утята мгновенно разбегались кто куда, утка тоже исчезала под воду. На озере воцарялась тишина. К берегу приближался Тихон с пёстрым охотничьим псом. Если утята, шаля в кувшинках, становились непослушными, встревоженная утка не находила себе места:

— Ай, спасите! Целится же! Видите? Сейчас как пальнёт — перья полетят...

Тихон Бобырь действительно уже целился с берега.

— Что же теперь будет? Ай-ай, пропали мы... Тихо, говорю, не хлюпайте, чтоб вы пропали... — крякала утка в отчаянии.

Утята замирали и не шевелились... Ни шороха...

Так. Ну, пока не прогремел выстрел, у нас есть время рассказать о Тихоне с человеческой стороны. Бедный он был человек, и чтобы не тратить зря заряды, вынужден был стать снайпером. Однако стрелять по диким уткам ему доводилось нечасто. Почему? А вот почему. У Тихона одна нога не дружила со второй. Была она заметно короче, тонкая, и даже во сне не разгибалась. Из-за этой природной «диалектики» все утки, нырки, кулички, чайки — всё пернатое царство — узнавали его издалека и прятались в осоку или под кувшинки. Так и кривизна ноги, бывало, служила равновесию в природе.

К тому же гармонию поддерживало и ружьё Тихона. Оно было столь древним, что курок он носил в кармане и ставил на место уже перед самым выстрелом. Целиться Тихон любил долго.

— Ну стреляйте уже, дядьку, — шепчу я Тихону, а сердце замерло от страха: сейчас как грянет! — Стреляйте... Вон, выплывают... Не видите разве? Ну, дядьку!..

Я поспешно набираю воздуха и замираю. Становлюсь синим от ожидания. Однако выстрела не происходит. В самый ответственный момент вдруг обнаруживается — курка нет. Где он? Наверное, отвалился и затерялся в траве. Долго мы шарили под кустом, уже и солнце на закат пошло — нет курка. Ах, какое же это несчастье! А тут утки летят в разные стороны. Старая тоже поняла, что у нас беда, и выплыла с выводком.

— Стреляйте уже, чего заснули! — доносится голос отца.

— Нет, дядьку, не получится. Курок, похоже, дома в жилетке остался, — уныло ответил Тихон и заковылял в село.

Я чуть не расплакался. Собака тоже стал печальный, повертелся и нехотя поплёлся прочь. Утки радовались, резвились, плескались. Уже и ночь, а они всё плещутся.

Чтобы вы знали, ни на одну птицу, кроме уток, у Тихона не поднималась рука. И это понятно: всякую птицу вроде деркачей, перепёлок, куличков, курочек можно было скосить косой в траве, если подвернётся. А уж вальдшнепы, дупели, кроншнепы — кто бы вообще подумал, что они существуют. Летает что-то под лесом, как тень, а что — чёрт его разберёт. Не разглядишь.

Диких зверей тоже было мало — ёж, заяц, хорёк. Волки перевелись, и даже само слово «волк» считалось уже как дедова ругань: «га, волк бы тебя съел». А вот львы — ну, тоже крайне редко. Лишь однажды по песчаной косе Десны прошёл лев, да и то, кому ни расскажи — не поверят.

А было это так. Поставили мы с отцом перемёты на Десне и плывём к шалашу в плоскодонке, пальцем от воды. Вода тиха, звёзды, и так хорошо мне плыть за течением, словно не плыву, а лечу в синем просторе. Гляжу в воду — луна улыбается. «Плеснись, рыбка», — думаю — и рыба плещется. Смотрю в небо: «Звезда, покатись», — катится. Травы пахнут. Я к травам: «Дайте голос, травы» — кричат перепёлки. Смотрю на волшебный серебристый берег: «Появись, лев» — и появляется лев. Голова величественная, грива, хвост с кисточкой. Идёт медленно вдоль берега.

— Папа, посмотрите — лев, — шепчу я, зачарованный.

— Где там лев... То ж... — отец вглядывается, и когда лодка поравнялась с львом, он поднимает весло и с силой шлёпает по воде. Лев тогда как прыгнет да как взревёт! Эхо гремит. Душа моя выскакивает. Весь берег, обрывы, лозы — всё вздрагивает. Отец едва весло не выронил и, как ни был он смелым, а тоже занемел и сидел, пока лодку не отнесло к обрывистому берегу. Посидев молча с полчаса, мы оглянулись — ни льва, ни косы: ушёл в лозы.

До самого рассвета горел у нас огонь в шалаше на Десне. Мне было страшно и почему-то жалко льва. Мы не знали, что делать, если он начнёт есть наших лошадей или деда под дубом. Я долго прислушивался — не зарычит ли ещё. Не зарычал. Перед сном мне вдруг страстно захотелось разводить львов и слонов, чтобы было красиво везде и немного неспокойно. Мне надоели телята и лошади.

На другой день говорили, что льву ненадолго удалось вырваться из клетки. Когда под Бахмачем случилась авария поезда, клетка странствующего зверинца разбилась, и лев, выскочив, огляделся и, видимо, устав от публики и укротителей, ушёл к Десне — найти себе хоть немного покоя. Только не дошёл он и тридцати вёрст, как его окружили, поймали и убили. Потому что он был лев. Не мог он жить среди телят и коней. Его ж в повозку не запряжёшь. Какая от него польза? Если бы он ещё умел лаять или мычать — так ведь голос не тот: рявкнет — лист вянет, трава ложится… Ну ладно… Ох, что это я пишу! Похоже, я не плавал той ночью по Десне. Плыл один отец, а я лежал в шалаше под дубом, возле деда. Может, и так. Но лев всё-таки шёл по нашему берегу! И где-то под Спасским его убили стражники!

Тут, думаю, пора поставить точку на льве и перейти к описанию домашних животных, потому что чувствую — перо моё уже колеблется, встают мои внутренние редакторы. Они живут повсюду вокруг меня: один за левым ухом, другой под правой рукой, третий за столом, четвёртый в кровати — для ночных редакций. Все они полны здравого смысла и ненавидят неясность. Их цель — чтобы я писал или как все, или чуть лучше, или чуть хуже других.

Где сердце моё холонет — они подогревают. Где начинаю пылать страстью — они остужают разум, чтобы чего не вышло.

— Пусть выйдет что-нибудь, — говорю. — В моём деле главное, чтобы вышло. Умоляю!

— Нет!

— Почему бы не написать, что когда я был мальчиком на Десне, мне хотелось, чтобы повсюду водились львы, и чтобы дикие птицы садились мне на голову и плечи не только во сне?

— Это неправдоподобно, и потом этого могут не понять.

— Да я же был ребёнком и не обладал ещё здравым смыслом. Я тогда почувствовал — это может пригодиться.

— Зачем?

— Ну… может, для счастья.

— Вычёркиваем. Льва можно было не заметить, если он вообще был не фантазией.

— Ох! Ни за что!..

— Спокойно. Его можно заменить чем-то более правдоподобным. Можно честно написать про лошадей. Были ведь у вас лошади?

— Стыдно мне писать о лошадях.

— Почему?

— Они были худые и некрасивые.

— Ну, тогда можно их как-то обобщить.

— Их не обобщишь. Они были коростявые. И, кроме того, наши лошади были невесёлые.

— И что с того?

А и правда, были они невесёлые. Поэтому, прежде чем описывать их, я вспомню лучше что-нибудь утешительное, а потом уже перейду к лошадям.

Жил у нас долго собака Пират. Это был крупный, уже немолодой, важный и серьёзный пёс с двумя лохматыми хвостами и двумя парами глаз, из которых верхняя пара, если приглядеться, оказывалась парой рыжих пятен на тёмном лбу.

Однажды он пропал на ярмарке в Борзне, где отец продавал дёготь. Мы пожалели его, да и забыли. И вот в воскресенье, недели через пять, как раз после обеда, когда мы сидели у дома, лущили семечки, видим — бежит Пират, измученный, исхудавший. Завидев издали нас и дом, он упал наземь и пополз к нам шагов сто на брюхе, переворачиваясь на спину и громко рыдая от полноты счастья, как блудный сын в священном писании.

— Это я, ваш Пират, узнаёте? — лаял он сквозь слёзы. — О, как я счастлив! Как тяжело было мне без вас! Поверьте, чуть не сдох от тоски, чуть не свихнулся, ей-богу.

Он так растрогал нас слезами, что даже отец, который не терпел открытого выражения чувств, чуть не всплакнул. Вот так бывает! Просто пёс — а так тронет человека. Мать ревела взахлёб, приговаривая с непередаваемой улыбкой: «Ох, чтоб ты сдох! Подумать только — собака, а такой жалостливый и такое творит».