Зачарованная Десна Страница 5

Над хатой взвелись в небо голуби, возвещая мир и благодать. Я захлёбывался от счастья и так насмеялся, что продолжать в том же жанре уже не хватает сил. Поэтому, чтобы не скатиться с детства в символику или биологизм, перейду лучше к бытовой прозе, тем более, что она уже сама к тому и ведёт.

С правой и с левой стороны от колодца, из-за сарая, журавлиными ключами появляются новые старцы. Почувствовав, наверно, носом мертвый бабкин дух, слепцы безошибочно сворачивают с большого тракта на нашу улочку и сразу начинают петь:

Ти-ги-ла-а ваши ляжут червям на возрастани-е-е…

Кости ваши примет сырая мать-зе-мля-а,

Тогда не помогут ни друзья, ни братья,

Только вам поможет милостыня ва-га-ша-а!

Обвешанные большими торбами, закатив бельма, будто улыбаясь в небо, они пели свои жуткие песни, держась друг за друга и за длинные посохи. И тут на них с яростным лаем бросился Пират. Он ненавидел старцев, к тому же ему хотелось услужить отцу, который тоже презирал нищенство. Только позабыл неосторожный Пират, что у слепцов своя хитрая тактика, в чём тотчас и убедился на собственной спине.

— Ой-ой-ой! — жалобно взвыл он, когда старший среди старцев, Богдан Холод, огрел его посохом по спине.

Таких старцев теперь уже нет. Ни молитв, ни торб в бедности не осталось. Нет больше ни слепоты, ни диких бельм на глазах, ни кривых ног, ни горбов… Перевелись и исчезли вместе с кулаками.

Мать боялась и ненавидела старцев, но всегда одаривала их щедро. Она была горделива, и ей очень хотелось, чтобы хотя бы слепые считали её богатой.

Старцев набилось полный двор. Богдан Холод, могучий и уже пожилой их вожак, не любил ходить с торбой по хатам. Ему не нравились ни люди, ни собаки, и неизвестно — был он слепой или зрячий. Он смотрел только вниз и имел такие нахмуренные брови, что из-под них, если у него и были глаза, видно было разве что только землю под ногами. А страшен был до того, что при его приближении запирались все двери, и стихало всё в хатах и сенях, пока он не уходил. Поэтому он почти никуда не ходил, а собирал свою дань, сидя у базара на углу. Он не просил, он требовал. Его оглушительный, злобный голос никак не подходил для прошений.

— Подайте мне! Или копеечку!.. Или бубличек!.. Или яблочко!.. — кричал он грозным хриплым басом, полным раздражения и досады. — Ну-бо, люди, ну!.. давайте, что милость ваша! Подайте, хоть что-нибудь!.. — И если долго никто не откликался на его выкрики, он с яростью ударял посохом об землю. — Га! А чтоб вам добра не было, волки бы вас загрызли… По-да-а-ай-те!

Однажды, ударив вот так посохом об землю, он до смерти напугал дочь справника Конашевича, шедшую в задумчивости на свидание к какому-то паничу.

— Ай! — вскрикнула панночка и подпрыгнула, как безумная. — Спаси-и-ите!

— Подайте!..

На следующий день полицейский Овраменко лишил старца права сидеть у рынка. Холод перебрался на окраину, в безлюдье, под старый хлев, где его со временем замучили жестокие дети местных мещан.

— Туда ему и дорога, идолу. Людей хоть не будет пугать, — сказал наш отец и сплюнул. — Не старец, чёрт его побери, а будто дуб, расколотый молнией.

Отец относился к Холоду с презрением и сам не знал за что, наверное, за напрасно загубленную силу или за пропащий богатырский голос, что всегда вгонял его в грусть. Вообще отец так ненавидел всякую нужду, что даже самого слова «бедность» не употреблял по отношению к себе. Вместо «моя бедность» он говорил, например: «Моё богатство не позволяет мне купить себе новые, простите, сапоги».

Из всех старцев отец признавал только одного — Кулика. И хотя Кулик, в чёмёрке и огромных неубиваемых сапогах, внешне выглядел богаче отца, тот не жалел для него подаяния и никогда не обидел его словом. Он уважал в нём художника. А Кулик всегда ходил с бандурой и пел не о божественном. Отец уважал в Кулике внешнюю пристойность артиста. Сам же, хотя и выглядел как актёр императорских театров, переодетый в убогую одежду, петь не умел. Лишь изредка, напившись с соседом и другом Николаем Тройгубом, они пытались вдвоём затянуть свою единственную бурлацкую, вспоминая молодость на Дону, в Каховке, в запорожских степях:

Чувалы тяжелы, да плечушки болят, эх!

Да лучше бы я нанялся судном бортижать,

Лучше бы я нанялся… Э-эх! Да судном бортижать…

Ой да за рюмочку водки... и... и!..

Дальше песня не шла. Они тянули её, как тяжёлую берлину против течения, но пение расползалось и глохло от фальши голосов. Тогда певцы переставали дирижировать друг другу руками, замирали, досадливо дивясь своему неумению петь, и молча выпивали, что-то мыча и тяжело вздыхая: «Ой-ой-ой… ну!..»

Так. На чём мы остановились? На старцах.

Кричит в луже дед-кузнец Захарко. Мина хочет продырявить деда рогами. Голуби в небе. С крыш капает вода. О муках адских поют старцы. Пират беснуется. На куче навоза петух топчет курицу. Воробьи на сарае. А я — на лозе. Качаюсь на мокрой лозе, кашляю громко и хохочу, счастливый: я чувствую весну. И так мне хорошо. Всё такое весёлое. И пахнет всё навозом, пахнет мокрым снегом, мокрой лозой.

— Та-ту-у! Бычок деда топчет!

— Где?

— В луже-е! — кричим вместе с петухом.

Мы жили в определённой гармонии с силами природы. Зимой мёрзли, летом пеклись на солнце, осенью месили грязь, а весной нас заливало водой — и кто этого не знает, тот не знает радости и полноты жизни. Весна плыла к нам с Десны. Тогда никто не слышал о преобразовании природы, и вода текла куда и как хотела. Иногда Десна разливалась так щедро, что в воде тонули не только леса и луга. Целые сёла уходили под воду, взывая о помощи. И вот тут начиналась наша слава.

Как мы с отцом и дедом спасали людей, коров и лошадей — об этом можно было бы написать целую книгу. Это был мой дошкольный героизм, за который меня теперь, пожалуй, послали бы в Артек. Тогда о Артеке ещё не знали. Давно это было. Забыл, в каком году, но весной, накануне Пасхи, наводнение было такое, какого не знали ни наш дед, ни дедова бабка.

Вода прибывала с поразительной скоростью. За один день затопило леса, луга, огороды. Стало смеркаться, разыгрался буран. Вся ночь над Десной ревел гул. Звонили колокола. Где-то в темноте кричали люди, жалобно лаяли псы, бушевала непогода. Никто не спал. А наутро все улицы оказались под водой, а она всё прибывает. Что делать?

Тогда полицейский исправник присылает к отцу огромного полицейского Макара.

— Спасай людей на Загребелье. Тонут, слышал? — приказывает он отцу сиплым голосом. — У тебя лодка на всю губернию, и сам ты мореплаватель.

Услышав о беде, мать сразу в слёзы:

— Пасха святая?!

А отец выругался, чтобы мать замолчала, и говорит Макару:

— Ой рад бы я людей спасать, боюсь греха. На рассвете Христово Воскресение. Святую паску должен съесть ломоть и выпить по закону. Два месяца не пил. Не могу паску обесчестить.

— Сядешь в карцер, — сказал Макар, принюхавшись к жареному поросёнку на припеке. — Вместо грамоты за спасение человечества и скотины будешь блох давить в тюрьме.

— Ладно, — сдался отец. — Чёрт бы вас побрал, душегубы. Иду.

Мать, как всегда перед Пасхой, казалась немного не в себе, закричала в жалобном отчаянии:

— Ну куда ты поедешь? Пасха!

— Давай неосвящённую. Грешить так грешить. Садись, Макар! Христос воскрес!.. Наливайте по второй! С весной вас, с вербой, с водой, с бедой!

Так, начав разговляться в субботу, потихоньку мы заснули, проспали службу, и только на рассвете с большими трудностями подплыли лодкой к затопленному селу Загребелье. Вся загребельская парафия сидела на крышах с неосвящёнными пасками. Вставало солнце. Картина была невероятная, как во сне или в сказке. Озарённый солнцем, перед нами раскрылся совершенно новый мир. Ничего нельзя было узнать. Всё было другим, всё лучше, сильнее, веселее. Вода, облака, плав — всё плывло, всё неслось, шумело, сверкало на солнце.

Весна красна!..

Мы гребли изо всех сил под мудрым руководством отца. Нам было жарко от работы и весело. Отец сидел с веслом на корме — весёлый и сильный. Он чувствовал себя спасителем утопающих, героем-мореплавателем, Васко да Гамой. И хоть жизнь подарила ему лужу вместо океана, душа у него была океанская. И именно потому, что души его хватило бы на целый океан, Васко да Гама не выдерживал этой диспропорции и топил свои корабли в шинке. Говорят, пьяному море по колено. Да где там! Неправда. Только узнал я об этом не сразу. Топил наш отец корабли затем, чтобы хотя бы иногда, в грязном шинке, маленькая лужа его жизни становилась хоть на время морем — бездонным и бескрайним.

Вода прибывала с яростью. Не успело село опомниться, как оказалось на острове, и остров начал уходить под воду.

— Спасите-е!..

Быстрая вода текла по улицам, левадам с пеной и аж шипела под порогами и дверьми сеней, заливала хлевы, сараи, амбары. Потом, поднявшись сразу на полтора аршина, ворвалась в дома через двери и окна.

— Ой, про-бьи, ря-а-атуйте!

Хаты качало течением. По сараям ревел скот. Лошади на привязи стояли по шею в воде, закоченевшие, свиньи утонули. Из соседних, задеснянских сёл несло раздувшихся быков. Вода добралась до церкви, до самых царских врат. Всё село утонуло. Один лишь Ярема Бобыр, наш родственник по дедовой линии, не пострадал в этом наводнении. Он знал приметы всех природных явлений и особенно верил мышам. Про паводок он узнал заранее, ещё зимой. Когда на Крещение мыши начали бежать из сарая и амбара по снегу, наш хитрый дядюшка сразу понял, что весной будет беда. И как ни смеялись тогда над ним глупые соседи, он молча разобрал крышу на сенях, построил на крыше сарай, соорудил лестницу, нанёс на чердак сена и зерна. И вот, когда село вместо: «Христос воскрес», — кричит в отчаянии: «Спасите!», — большое семейство Бобыря разговляется на крыше возле яслей в окружении коровы, лошадей, овечек, кур и голубей — прямо как на старинной иконе, что раньше висела в церкви.

— Спасайте! Хата плывёт!.. — кричали снизу.

— Христос воскрес!

Здесь Христу пришлось услышать за воду такое, чего не слыхал ни один следователь за «неподобающие дела». А кто-то ещё пустил провокационный слух, будто попадья во время великого поста ела скоромное, которое получала тайно из поповского распределителя.