Valse melancolique (Меланхоличный вальс) Страница 4

— Здесь, видно, — добавила она, оглядываясь, — царит более утончённая красота, но я вынуждена искать любителей музыки.

Ганнуся зашевелилась.

Глянув на неё, я сразу поняла, что в ней что-то изменилось — верх взяла её добрая натура. Будто она и не сердилась вовсе, не бушевала ещё минуту назад — так сейчас она улыбнулась. Подняв удивлённо брови, спросила:

— Кто вам сказал, пани, что мы не любим музыку? Мы как раз любим музыку — настоящую, от души, которая не является следствием дрессуры и профанации того, что зовётся талантом, а льётся, как вы сейчас сказали, струнами одарённой души. — И, протянув к ней искренне руку, добавила: — Мы просим вас остаться с нами и перенести свою симпатию и на других. Они не такие уж страшные, как кажутся, когда в них сгущаются тучи... Не так ли, Мартуся?..

Я улыбнулась, кивнув головой. Я бы прямо сейчас обняла её за шею за то, что она оказалась такой доброй...

— А что до гармонии в отношениях — мы умеем её ценить. Именно в нашей жизни гармония играет важную роль, и если вы действительно захотите остаться у нас, мы составим законченное трио. Женщина! — обратилась она ко мне. — Подтверди мои слова и сделай мне рекламу...

А я, счастливая от такого чудесного поворота её настроения, подтвердила её слова, сделала ей «рекламу» и со своей стороны попросила девушку остаться с нами.

Она поблагодарила.

По ней было видно, что она рада, хотя и не выразила этого словами. Казалось, она не умела выражать чувства словами, и мы могли понять её удовлетворение только по глазам. Эти глаза осветили нас влажным, благодарным блеском, а затем она быстро опустила их, будто смутившись собственного волнения, вызванного искренним порывом артистки.

Я пригласила её остаться на чай, но она отказалась, сославшись на работу, которая ждёт её дома, если она собирается переезжать послезавтра. При этом достала из кармана деньги и сразу заплатила за три месяца. Потом немного посидела и попрощалась.

На третий день она переехала.

Артистка следила с любопытством, почти пожирающим взглядом, за каждой вещью, которую вносили в комнату, словно хотела угадать по ним характер девушки и понять, каким milieu дышит всё это, и стоило ли вообще «целоваться с ней в губы».

Но у неё было немного вещей.

Лучшее, что у неё было — её фортепиано.

Чёрное, из дорогого дерева, украшенное на углах арабесками из перламутра, блестящее, как зеркало.

Когда его вносили, она сама пришла с рабочими, что привезли его. Сама выбрала место, где оно должно стоять, и собственноручно расставила стеклянные подставки.

Когда всё было приведено в порядок и мы втроём вечером сидели за столом, на котором шипел самовар, она время от времени с довольством поглядывала в комнату, где стоял её любимый инструмент, словно обменивалась с ним улыбками, радуясь, что устроила его в таком хорошем месте...

— Здесь высокие потолки, он будет звучать прекрасно, — говорила она. — В нём великолепный резонатор, но он требует простора — тогда его только и стоит слушать! Я его знаю... я здесь оживу!

Комната, где он стоял, была неосвещённой, и её двери были сегодня широко распахнуты...

Широко распахнуты, и оттуда веяло чем-то, укутанным во тьму, неведомым мне по духу. Её глаза всё обращались туда, будто влекомые тайной силой, сияя торжественно, словно душа её без сопротивления подчинялась стихии, сильнейшей, чем она, страстно ею любимой и целиком побеждающей её.

Затем она сыграла для нас.

Полностью открыла инструмент, чтобы резонатор мог свободно «дышать в артистической атмосфере», — и играла. Не всякие разные произведения, а одно и то же — весь вечер.

— Это мне кажется, — объяснила она, — как если бы человек читал сразу нескольких авторов и не углублялся ни в одного. Играя композитора, надо разгадать его душу, чтобы понять мотив самой композиции. Иначе игра становится бесхарактерной. С одной стороны — без души композитора, с другой — без души исполнителя, который не находит между собой и произведением ни одной связующей струны и играет вслепую. То, что обычно называют «хорошей игрой», — лишь гармония звуков, достигнутая чистым мастерством.

Она играла этюд Шопена, ор. 21 или 24.

Несколько раз подряд.

И в том, что она говорила, было, наверное, правда. Я слышала этот этюд не раз — и забывала снова, но когда она играла его и снова, и снова — мне казалось, будто у меня появился новый слух.

Душа стала способна понимать музыку...

Наша комната преобразилась.

В неё входили мягко, волна за волной, один за другим — звуки. Всё звуки и звуки. То усиливаясь, то ослабевая, поднимаясь высоко и снова опускаясь, наполняя собой всё пространство.

Повторяясь, они незаметно становились красотой. И эта красота захватывала. Не грозной, всепоглощающей силой, а одной лишь нежностью и мягкостью. Побеждала, обвораживая звучными оттенками, и чувства отдавались ей, тонучи в ней без сожаления...

* * *

Артистка сидела напротив, откинувшись на спинку кресла. Вечно подвижные руки лежали безжизненно на коленях, а лицо побледнело. От сильного впечатления от музыки она побледнела, а её глаза буквально освещали ту, что играла. Впервые я видела, как над ней взяла верх сила, не её собственная, и как она подчинилась ей.

А пианистка сидела, как статуя, повернутая к нам своим классическим профилем, не двигаясь, и только руки её мелькали по клавишам, словно белые лепестки...

Когда она перестала играть, Ганнуся бросилась к ней с восторженными похвалами.

— Вы — прирождённая артистка, — говорила она снова и снова, искренне сжимая ей руку, — и я безмерно счастлива, что вы оказались среди нас.

Она улыбнулась и не ответила. Видно, была привычна к таким словам. А я — не могла на такое решиться. Чувствовала себя такой маленькой и ничтожной рядом с ней, что даже не находила слов, чтобы выразить своё восхищение. Правда, любовь — великая сила, но и музыка — не меньшая!

А она сама ходила такая тихая, скромная, будто отталкивала от себя внимание, с которым к ней относились, как от неприятного груза, что катится под ноги...

* * *

Она была очень мила в общении, лёгкая, почти незаметная, но молчаливая и очень серьёзная.

Улыбка на её устах, появлявшаяся редко, всегда была как будто навеки затенена грустью.

На вопрос Ганнуси о её семье, она рассказала, что её отец был директором одного крупного банка и, потеряв состояние, внезапно умер; её мать живёт при своём брате, старом холостяке, прикованная вот уже несколько лет тяжёлой болезнью к креслу. София очень боится, чтобы дядя не женился, чем он иногда пугает, ведь тогда она не смогла бы пойти в консерваторию, а это было бы для неё равно смерти. Он содержит её и мать, и хотя она могла бы зарабатывать на жизнь и в Вене, — зарабатывает уже сейчас, давая уроки музыки, — но там не смогла бы этого делать, потому что весь свой день должна была бы посвятить учёбе. Больше мы от неё ничего не узнали.

— Я всё ещё не могу определить характер этой твоей type antique, — сказала Ганнуся, когда мы через неделю или две остались вдвоём дома.

— По её вкусам видно, что у неё утончённая натура, ценящая красоту и искусство в полном понимании. А с другой стороны — она для меня загадка. Безразлична ко всему, как дерево. Посмотри, какое у неё бельё? Тонкое и красивое, как у графини, а постель — ещё лучше. Спит, как царевна. Когда умывается, всегда капает в воду немного тонких духов, а вот верхняя одежда — просто «толпа»! Интересно, сколько ещё будут болтаться пуговицы на её пальто, когда она пришьёт кусок оторванного шнура, который пока приколола булавкой, и когда зашьёт свои перчатки!

— Она их грызёт, Ганнусю.

— Странная привычка — грызть перчатки.

— И ногти тоже.

— Констатирую: она нервная. Только нервные находят утешение в таких «разрывах», когда душа их переполнена чувством. Но, видимо, она надела на свои чувства крепкую узду. Всегда спокойна, как мрамор. По очертанию её правильных уст я думаю, что она не страстна; по широкому лбу — что верна; а по бровям, что сходятся у переносицы, — что умеет хранить тайны...

— Да ты, смотрю, Лафатер! — рассмеялась я.

— А может, и не угадала? Вот угадаю тебя. По губам видно, что целовалась бы с каждым парнем, если бы хоть немного был хорош собой и, по меркам тётушек и родителей, «порядочный». А ещё — ты болтлива, как сорока. По весёлым глазам догадываюсь, что ты бы обнимала целый мир и со всеми была бы сразу на «ты», а по рукам — что при случае и дров нарубаешь...

Я рассмеялась.

— Ну, насчёт рук — правда, — сказала я.

— А целый мир не обняла бы?

— Может, и так. Хорошо, что у меня столько тепла, что могу и других согреть. На то Бог и дал сердце...

— О, разумеется! Пора бы уже голову под чепчик прятать. Я говорю: царство на земле всё-таки твоё!

Этим она закончила весь свой разбор моей личности.

Через некоторое время, во время рисования, она снова заговорила:

— У Софии, должно быть, несчастная любовь. Несчастная любовь не раз меняет натуру человека до основания.

— Опять ты за своё! — возразила я, хотя давно уже сказала то же самое самой себе.

— Что ещё могло сыграть в её жизни такую роль, как любовь? — продолжала Ганнуся. — На ней вырастает всякая сила; а если она ранимая, как мне кажется, да ещё и верная — тогда метаморфоза обеспечена. О, у меня острое зрение, и я сразу распознаю тех, кто знает, что такое несчастье!

— Она сама призналась, Ганнусю, что нервная; сказала, что стала такой после смерти отца. Она была с ним, когда у него случился сердечный приступ, он умер почти у неё на руках. Потом она тяжело переболела. Врачи запретили ей даже заниматься музыкой какое-то время, но, как она сказала, без музыки для неё нет жизни, и потому она не соблюдала их запретов, играла и играет вволю. Сказала: «Знаю и без них, что унаследовала от отца нервную систему и его болезнь, но что мне один день жизни больше или меньше! Я не боюсь смерти! С ней замолкнет вся музыка моих нервов и то, что заглушило их звучание...»

— Видишь, Мартуся? — воскликнула артистка, торжественно подняв руку с кистью.

— За этим что-то скрывается, и я это узнаю. Мне ужасно интересно. Что за история подавила «музыку» её нервов?

Я пожала плечами.

— А ведь она всё равно играет чарующе...

И правда — играла чарующе...

* * *

Она полностью завладела нами.

Артистка влюбилась в неё, как мужчина, и чуть ли не задушила её своими искренними, но по отношению к Софии слишком бурными, шумными, чересчур явными чувствами!

А я молча молилась на неё.

Ганнуся ежедневно открывала в её существе новую красоту, а её внешностью занималась, как мать ребёнком.