Valse melancolique (Меланхоличный вальс) Страница 2

Вы массой угнетаете нас, одиночек, и мы гибнем, как цветок без семени, — из-за вас. Но ты, как личность, этого не осознаёшь, и потому не понимаешь...

Затем она подошла ко мне в несколько шагов.

— Ты сердишься, Мартуся?

Я не ответила.

— А я тебе говорю, Мартуся, что царство на земле всё-таки принадлежит тебе.

— Та ну, брось...

— А я тебе говорю, Мартуся, что царство на земле всё-таки твоё. — И, обняв меня порывисто за шею, искала своими влажными глазами на моём лице признаков гнева.

Я никогда не могла долго сердиться на неё. Знала: если бы я действительно разозлилась, она не успокоилась бы, пока я хотя бы несколько раз не повторила, что «не сержусь».

У неё было необыкновенно доброе сердце: только что кипела, злилась, спорила, — а уже в следующую минуту становилась доброй. Окружение, в которое она входила, и подруги, что её любили, избаловали её, угождая в каждой мелочи, боготворя её за красоту и талант, а также за её оригинальные идеи. Состояла в разных обществах, ничего не жалела, а занятые подругами деньги никогда не брала обратно. Больше всего она любила элегантность, называя её третьей важной заповедью в рецепте счастья; из-за этого нередко бывала несправедливой в суждениях о людях, но к элегантности её тянуло, как ребёнка к цветку.

— Успокойся, я не приведу в дом ни одного неподобающего элемента, и ты, и твоё артистическое milieu не будете шокированы ни внешностью, ни поведением. Я уж постараюсь. И я кое-что понимаю!

— Ого! — усмехнулась она. — И «вы» кое-что понимаете? Прекрасно подаёте чай, у вас все таланты хорошей хозяйки, матери и жены, вы славный казначей и будущая опора семьи, но в психологии, цветах и нюансах искусства вы не разбираетесь. Вот я и боюсь, что вы приведёте мне в комнату слона. Судя по вашему доброму сердцу, вы готовы принять к себе первую попавшуюся швею, если только у неё будет справка о моральности — разумеется, мещанской — и божий вид...

— Не бойся! — ответила я. — Я уже научилась у тебя замечать искусство в жизни, а тонкости в людях подсказывает мне инстинкт. Он всегда был моим лучшим проводником.

— Посмотрим.

— Увидишь.

— Только запомни! Если она будет с виду «невозможная», значит — дурная и без манер, — я с ней за один стол не сяду.

— Можешь.

— У тебя уже есть кто-то на примете, раз ты так уверена, что меня удовлетворишь?

— Нет. Но я уверена, что найду подходящего человека.

— Ну, тогда делай, что хочешь.

Я сказала, что нет, что пока никого не имею на примете — и это была правда. Я действительно никого не имела в виду, даже не представляла и не чувствовала, кто мог бы быть подходящим для нас человеком. Однако… именно в тот миг, когда я произнесла слово «нет», перед моей душой вдруг возник, промелькнул, как видение, какой-то женский лик — исхудавший, с печальными глазами, и меня пронзил странный, невыразимый смуток, как нежное, мимолётное ощущение не сказанной жалости, — и прежде чем оно оформилось, уже исчезло...

Знала ли я кого-то подобного?

Нет!

Видела ли где-то?

Наверное, никогда. Разве что на улице мельком встречала?

Может быть...

* * *

Мы вывесили объявление о поиске соседки и ждали.

Однажды — это было уже в декабре — мы вернулись обе после обеда домой, и женщина, которая приходила помогать нам по дому, передала визитку от какой-то незнакомой «пани», приходившей по поводу жилья.Ганнуся жадно схватила визитку, почти вырвала её из рук старухи. «София Дорошенко», — прочитала она вслух сквозь густую чёрную вуаль, закрывавшую её свежее румяное лицо, а затем с любопытством стала рассматривать карточку со всех сторон... Она была узкой, продолговатой формы, с золотыми краями. На ней ничего не было написано, и только едва уловимый аромат фиалок исходил от неё...

— Кто это? — с интересом спросила она у меня.

Я пожала плечами, взяла визитку у неё и тоже прочитала вслух: «София Дорошенко», как и она, и так же внимательно осмотрела её со всех сторон.

— Как была одета? — спрашивала Ганнуся. — Красиво?

Старуха пожала плечами:

— Откуда мне знать? Не обратила внимания. Кажется, как-то чёрно... вроде бы не особенно красиво... голову она обмотала поверх шапочки шёлковым шарфом, таким, как барышни носят в театр, только что чёрным, но, впрочем... не так, как вы, мои панночки! — И с этим ласково, почти боготворяще, провела рукой по рукаву Ганнуси, на которой был великолепный тёмно-синий костюм, отделанный настоящим крымским каракулем, с такой же шапочкой и муфтой.

— Вот видишь? Я же говорила, — сказала Ганнуся мне, — что это какая-то швея?

— А как выглядело лицо? — спросила я, чувствуя потребность защищаться.

— Откуда мне знать? Ну, как-то так. Не красивая. Лицо худое, с печальными глазами...

— Слышишь? — И она дёрнула меня за рукав. — Наверняка это какая-то швея, которая вечно мучается с зубной болью и закутывает голову в шарф!.. Что она говорила, Катерина?

— Что ей было говорить? Ничего особенного, — ответила старуха. — Спросила, сдаются ли комнаты для совместного проживания и можно ли их осмотреть.

— И вы, Катерина?

— Я сказала, что можно, и показала комнаты.

— А она?

— Осмотрела, что-то обдумывала и спросила, тёплая ли квартира, потому что у неё есть фортепиано, она играет и не выносит холода.

— Вот как! — воскликнула Ганнуся. — У неё есть фортепиано и она не выносит холода! Какая-то гувернантка! Думает, я приму её с фортепиано? Прямо сейчас, ага! Я тут буду писать картины, погружаться в работу, а вместо святой тишины меня будет оглушать глупый гам и упражнения. Нет, danke schön за такую гармонию. Может, ты поймёшь, что невозможно делить жильё с двумя объектами. Это наверняка какая-то учительница, которая весь день мучается с детьми, а вечером долбит по фортепиано, чтобы расшевелить свои отупевшие нервы. Теперь мне всё ясно. Шаль поверх шапки, худое лицо с печальными глазами, одета в чёрное... о, мы знаем этот тип! — И, сказав это, она широко распахнула дверь и гордо, будто в гневе, уплыла в комнату.

Я осталась ещё на мгновение в кухне с Катериной, рассеянно глядя на визитку...

Через минуту артистка снова появилась.

— Что ты тут стоишь? — спросила. — Что ещё хочешь узнать?

— Да ничего, — ответила я.

Мне стало грустно. Я хотела возразить ей. Впервые в жизни — всерьёз. Но не смогла. Кто она была? Что за человек? Сам факт, что она играла, не говорил в её пользу. Кто знает, как она играла, сколько играла!.. А ведь Ганнуся действительно нуждалась в тишине, и я — тоже... Что же делать?

— И что она ещё говорила? — обратилась я к старухе.

— Сказала, что придёт через два дня и поговорит с паннами.

— Больше ничего?

— Нет. А, да — ещё сказала: «Здесь красиво, говорит к душе...»

Ганнуся широко раскрыла глаза:

— «Говорит к душе!» — повторила. — Смотри, смотри... атмосферу искусства её тронуло. Но как она была одета, Катюша, как? — улыбнулась она насмешливо...

— Откуда мне знать как? — раздражённо ответила старуха. — Видела только, что как-то по-чёрному, что одна пуговица на пальто болталась на нитке, а перчатки на пальцах были порваны... да и вообще — что я, всех должна осматривать?

— Женщина, — уже всерьёз обратилась ко мне Ганнуся, — я не принимаю её в компаньонки! Это моё окончательное слово. — И, развернувшись, ушла в комнату.

Я спрятала визитку и пошла за ней. Больше мы об этом не говорили.

После обеда Ганнуся взяла на плечо лыжи и поехала кататься, а я отправилась на час разговорной практики английского языка.

У одной пожилой англичанки, которая преподавала английский, дважды в неделю собирались девушки и юноши, и всё происходило на английском языке. Это были для меня лучшие часы в моей жизни...

И вот мне пришло в голову спросить, не знает ли кто Софию Дорошенко.

Её знали. Одна молодая немка и один студент знали её. Немка уверяла меня, что «Sophie» — дама «höchst anständig und fein», а студент сказал, что она прекрасно играет и готовится в консерваторию.

Sophie» — дама «höchst anständig und fein», а студент сказал, что она прекрасно играет и готовится в консерваториSophie» — дама Откуда она? Не знали. Явно не местная, но по её манере держаться видно было интеллигентность и незаурядность.

— Но вы же её не видели? — спросила меня немка. — Она ведь сидит каждый раз, во время лекций по гармонии, прямо перед вами во втором ряду...

— Нет, я её не видела.

— Её легко узнать. Держится прямо… красива и с печальными глазами. Но по причёске вы её точно узнаете. Причёсывается совсем antique и дважды обвивает голову узким чёрным бархатным обручем, как диадемой. В общем, она в профиль совсем type antique. У неё лоб и нос — одна прямая линия... вы должны были её видеть...

— Не видела.

— Тогда завтра посмотрите — и увидите.

Вернувшись домой, я рассказала Ганнусе всё, что узнала о ней.

— Может, стоит её принять? — сказала я.

Ганнуся нахмурилась, явно хотела, как обычно, возразить, но, подумав, сказала:

— Присмотрись к ней завтра, а послезавтра, если она покажется нам подходящей, может, и примем.

На следующий день я пошла на лекцию по гармонии и стала искать «будущую соседку».

Увидела её. Вскоре после того, как я села на своё место, она тоже пришла и села во втором ряду, прямо передо мной. Сидела неподвижно, внимательно слушая теорию музыки. Я не могла видеть полностью её лица. Видела только тёмные, мягко блестящие густые волосы, аккуратно уложенные в тугой узел, и голову, дважды обвитую бархатной лентой, и частично — лицо в профиль. Профиль у неё был действительно чисто классический. Лоб и нос образовывали одну мягкую линию... Плавные плечи придавали ей нечто дворянское, уверенное...

Не знаю почему, но я всё время смотрела на неё. Будто меня тянуло к ней, будто что-то заставляло отдать ей всю свою сущность на службу или даже больше: подарить ей весь свет своей души, вдохновить её этим. Я сама не знала, что именно меня так к ней влекло...

«Если бы она обернулась! Если бы только обернулась! — думала я. — Неужели я раньше её не видела? Наверняка видела, если сидит всегда во втором ряду... Пусть бы хоть обернулась!..» — Она обернулась. Именно в этот момент она впервые за вечер повернулась и посмотрела мне прямо в глаза. Большим, удивлённым, почти вопрошающим взглядом...

Я смутилась и опустила глаза.

Больше в тот вечер она не оборачивалась.

Через час она вышла раньше меня и исчезла из поля зрения.

* * *

На следующий вечер около шести мы сидели вдвоём в полумраке молча. В комнате было тихо; в камине громко горел огонь, и его свет бросал красноватую тень на камин и оттоманку, на которой, вытянувшись во весь рост, лежала артистка.

Она была до крайности раздражена.

Она подалась на стипендию, была уверена, что её получит, а тут — не получила.