Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 64

Будто и не было ничего.

А как же тяжело, как долго тянулись эти несколько дней! Долго, нудно, грустно и тоскливо — будто в тюрьме, в одиночной камере.

Как назло, снова испортилась погода.

Дождь лил с утра до ночи. И носа было не высунуть из дому.

Сядешь у окна, уставишься в лужи-хлюпажи во дворе и только и слышишь, как непрерывно журчит по водостоку вода. И так тебе паршиво, так тебе хреново, что и словами не передать. Словно весь этот дождь — сплошные твои слёзы.

До чего дошло — я начал перечитывать учебники за прошлый год. А тут ещё и мать душу вынимает:

— Сходил бы хоть к Павлуше — не скучал бы так.

За своей работой, за этими общественными обязанностями она всё время забывала, что мы с ним поссорились навеки.

А тут ещё и отец. Душу выворачивает своей музыкой.

Придёт с работы, достаёт скрипку — и как заведёт жалобную — будто не по струнам, а по жилам твоим водит смычком… Лучше бы он этой скрипкой по башке меня саданул.

Впервые, наверное, в жизни я по-настоящему понял, что такое безысходное одиночество. Когда даже в мыслях не к кому обратиться.

И делать ничего не хочется, и читать не хочется, и играть не хочется — ничего не хочется…

Павлуше хорошо — сидит, наверное, и рисует какого-нибудь пса.

А с чего это я о нём думаю?! Пусть хоть на голове стоит — мне-то что! Плевать я хотел! Иуда! Продажная душа! Холуй Гребенючки!

А дождь всё льёт… А вода в водостоке журчит без передышки… А лужи-хлюпажи уже всю землю покрыли, и кажется, что дом плывёт среди волнистого бушующего моря. И нет у того моря ни конца, ни края — безбрежное оно и безлюдное, как при всемирном потопе. И кажется, солнце уже никогда не пробьётся сквозь густые мутно-серые тучи.

А в голову лезут непрошеные воспоминания… Я их гоню, вытесняю, но они всё лезут и лезут…

О робинзонадe на безлюдном острове в плавнях, о путешествиях в кукурузе, о незнакомце из тринадцатой квартиры, о киностудии, о лаврских подземельях, о бое тореадоров с Контрибуцией, о ВХАТе с «Ревизором», об атомной бомбе на транзисторах и так далее, и тому подобное.

И что бы я ни вспомнил — всегда, хоть ты тресни! — в голове Павлуша, всегда с ним связано, всегда он обязательно там. Будто у меня и не было своей личной жизни. Только общая с ним. Будто я сам не целый человек, а полчеловека. С одной ногой, одной рукой, полживота и полголовы. А вторая нога, вторая рука, вторые полживота и полголовы — Павлушины. Вот те крест!

Я даже по лбу себя кулаком бил, чтобы выбить эти воспоминания, но — напрасно. «Наверное, это оттого, что я всё время сижу без движения, — наконец решил я. — Надо двигаться, надо действовать, что-то делать — и воспоминания сами выветрятся».

Я вскочил с подоконника и начал двигаться — быстро ходить по комнате из угла в угол, сначала просто так, а потом ещё и размахивая руками.

Дед Варава, дремавший на печке, приоткрыл один глаз и спокойно спросил:

— Чешется? Или укусило что?

— Зарядку делаю, — соврал я. Не объяснять же, что это я так воспоминания из головы выгоняю.

И всё-таки эти несколько дней прошли.

Как-то проснувшись утром, я увидел, что дождя больше нет и светит солнце. Мне стало чуть легче. Я вывел велосипед во двор, прищепкой на правой штанине закрепил штанину (я всегда так делаю, чтобы не зажевало её между цепью и звёздочками), сел и поехал.

Чистое солнце купалось в грязных лужах и делало их чистыми.

Я с разбега влетал в лужи, и они разлетались в стороны солнечными брызгами.

Я выехал за село и погнал по полевой дороге. Ветер свистел в ушах весёлую песню без слов. А потом вдруг появились слова. Это уже был не ветер. Это навстречу мне шло войско. Шло, дружно напевая бодрую песню:

Ой на, ой на горе

там жнецы жнут!

Ой на, ой на горе

там жнецы жнут,

а внизу под горо-о-ю,

оврагом доли-но-о-ю

казаки идут…

Гей, долиною,

Ге-ей, широ-о-ко-о-ю

Казаки идут!

И после этих серьёзных слов солдаты вдруг вдарили детским стишком из детсада:

Ой на горе — жито,

сидит зайчик.

Ножками топочет,

весело чирикает.

Были бы такие ножки —

я бы тоже чеберяла, как тот зайчик!

Гей, долиною,

Ге-ей, широ-ко-о-о-ю

Казаки идут!

Я съехал на обочину и остановился, пропуская их. Все они были очень молодые, эти солдаты, большинство, наверное, ещё и не бреются, и тот детсадовский стишок был у них свеж в памяти. И пели они так весело и дружно, что мне стало завидно. Хорошо, наверное, быть солдатом и чувствовать себя в таком коллективе. Идти вот так полем и петь.Солдат и вообще военных мы видели часто. Километрах в пяти от нас, за Дедовщиной, в лесу были военные лагеря, а дальше, в степи — артиллерийский полигон.

И уже год или больше в центре села возле сельмага на столбе под громкоговорителем висела доска с объявлением:

ВНИМАНИЕ!

На полигоне постоянно днём и ночью проводятся стрельбы. Красный флаг на вышках — на полигоне стрельба. Выпас скота, сбор грибов и ягод в районе полигона — только с разрешения начальника полигона.

И хоть грохотало там далеко не каждый день и не каждую ночь, пасти скот или собирать ягоды туда никто не совался, даже с разрешением. Только мы, мальчишки, пару раз ходили туда искать порох, гильзы и прочие боеприпасы. Да и то — больше «на слабо», когда кто-то поддевал: «Слабо тебе?..» — и без особого успеха.

Армия через наше село ездила постоянно — на всех возможных машинах: мотоциклах, бронетранспортёрах, на громыхающих огромных тягачах, для которых были отведены специальные грунтовые дороги в обход села.

А по субботам солдаты приходили к нам в клуб на танцы. И мы любили толпиться возле них и слушать их шутки. Особенно нам нравился невысокий, но какой-то весь вертлявый солдат по имени Митя Иванов, рыжий и курносый.

Он без устали подтрунивал над своим другом — вдвое выше его, неуклюжим громилой Всеволодом Пидгайко. Увидит, например, что мимо проходит красивая девушка — Митя неожиданно выкрикивает:— Солдат Пидгайко, стройсь! Равнение на середину!

Пидгайко краснел и отмахивался:— Отстань!

Тогда Митя начинал читать ему нотации:

— Кто такой солдат? — строго спрашивал он и тут же сам отвечал: — Солдат — это военнослужащий, который умеет — что? — отлично владеть оружием и который неукоснительно выполняет — что? — приказы своего командира. А ты, Пидгайко? Ты — лентяй, неряха и халтурщик. Ты думаешь только о еде и девушках. Позор! До чего ты докатился! Какой пример ты подаёшь подрастающему поколению?! — широким жестом он показывал на нас, мальчишек. — Позор! Мне стыдно за вас, солдат Пидгайко! Два наряда вне очереди! И три часа строевой. Кру-гом! От меня до следующего столба шагом марш! Песню!

Последние слова он произносил каким-то особым голосом — видно, пародировал кого-то, наверное, старшину.

Солдаты при этом всегда хохотали — видно, было похоже.

Вообще они были очень по-детски простыми и похожими на нас, эти солдаты. Передразнивали своих командиров, как мы — учителей, рассказывали, кто из них ходил в «самоволку» (то есть без разрешения начальства — вроде того, как мы «пасовали» уроки).

И всё время шутили и смеялись.

А по-моему, шутки в жизни — самое главное. Жизнь, по-моему, без шуток невозможна. Я, например, боюсь серьёзных взрослых, которые не понимают и не любят шуток. По-моему, это злые, неприятные люди. И даже если они ещё не сделали ничего плохого, они способны — и обязательно сделают.

А весёлые, остроумные люди — очень, по-моему, нужны в жизни, нужнее серьёзных, степенных и суровых. Потому что серьёзные только командуют и кричат. А какой-нибудь весельчак скажет что-то остроумное — и сразу работать легче, и дело спорится, когда среди людей весёлый человек. А если начальник весёлый и умеет шутить — вообще прекрасно. Вот у нас такой председатель колхоза — Иван Иванович Шапка.

А был когда-то председателем Припихатый — важный и суровый, всё время только кричал и руками махал. И от этого махания колхоз развалился. А этот не кричит никогда — только шутит, и колхоз — первый в районе.

И я уверен, что и в бою тот Митя Иванов и тот Пидгайко быстрее совершат подвиг, чем кто-либо другой.

И ничего, что Митя Иванов идёт в строю последним (потому что самый низкий). Но он — не последний. Я уверен, что именно он первым запел того «Зайчика» из детсада, а все подхватили.

Проходя мимо меня, Митя Иванов подмигнул и улыбнулся. И мне так захотелось побежать за ним и, пристроившись следом, зашагать и подхватить песню. Но… если бы я хоть во втором классе был… А так…

Но встреча с солдатами как-то сразу подняла мне настроение, и я понёсся по полевой дороге с удвоенной скоростью, и в душе моей сама собой пелась, мурлыкалась та лихая казачья песня: «Гей, долиною… козаки йдуть…»

Эх, как я люблю вот так нестись на велосипеде — среди бескрайнего поля или степи, или по лесной тропинке, или по берегу реки по мокрому песку прямо у воды (это лучше, чем асфальт!).

Что бы люди делали без велосипедов? У нас всё село на велосипедах ездит: и в поле — мотыгу к раме привязал, и на базар — корзины к багажнику и к рулю прицепил, и куда угодно.

Вообще велосипед сейчас — это основной транспорт на селе. Так говорит дед Салимон. В городе на велосипедах ездят только дети и спортсмены, а в селе — все. В городе вы не увидите старушку на велосипеде. А у нас какая-нибудь семидесятилетняя баба Палажка крутит педали — аж гай шумит, и никто и не смотрит, будто это не старая бабка, а спортсменка-девушка.

Я люблю свой велик, как, наверное, казак-запорожец когда-то любил коня. Даже представляю, будто это мой боевой конь. И ласково называю его конским именем — Вороной. Потому что рама у него чёрная.

И кажется мне — ни у кого в мире нет такого лихого коня, как у меня.

— И-го-го-о! — так громко заржал он на всё поле, что я аж охрип.

Разве есть преграды для такого коня!

Гоп-ля! — с ходу перепрыгнул он через какой-то сучок на дороге.

Гоп-ля! — перепрыгнул выбоину,

Го… Гоп! Шлёп!!! — перелетел я через руль велосипеда, пролетел несколько метров по воздуху и со всего размаху врезался мордой в жидкую грязь.

А чтоб тебя… Тьфу!

Тьфу!

Это была не просто лужа, как мне показалось.