Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 63

Там, где должна начинаться шея, — ровное место. Если бы он спрятал голову под крыло, то хоть шею было бы видно, а так...

— Дед, — с изумлением спрашиваю я. — Дед, а где же его голова?

— Что? Голова? — как будто не понимая, переспросил дед Салимон и вдруг со стоном схватился за свою голову: — Ой, голова! Голова!

— Что с вами, дед? — пугаюсь я.

— Ой! Так болит, так болит, что не могу! Нет! Лучше уж совсем без головы! — говорит дед и вдруг, схватив себя руками за голову, срывает её с шеи и бросает в кусты. И его голова катится по земле, тяжело подпрыгивая, словно арбуз. Конечно, как арбуз! Дед Салимон ведь баштанник.

Я от ужаса замираю. А дед стоит рядом со мной — без головы, в белой рубахе — и размахивает руками. Наверное, он что-то говорит, но я не слышу, ведь нет головы. И тут я понимаю, что дед Салимон — призрак. Тот самый призрак, которого я видел позавчера ночью.

И ещё вдруг замечаю, что ульи, возле которых мы стоим, — это не ульи, а... гробы... Пять трухлявых гробов, присыпанных землёй.

И вдруг крышка одного из гробов заскрипела, приподнявшись, и из него вынырнула... голова отца Гоги.

— Здравствуй, рыбак! — и поп Гога расхохотался: — Го-га-га!.. Го-га-га!.. А ты уж думал... Вот-вот-о! — он показал мне рукой «нос». Потом внезапно стал серьёзным, нахмурился и молча кивнул крючковатым пальцем, подзывая к себе. И сдвинулся в гробу, уступая мне место.

И вдруг я увидел, что в гробу, рядом с попом Гогой, уже лежит... Павлуша. Неподвижный, с закрытыми глазами.

И невыразимый ужас охватил меня, не так за себя, как за Павлушу, который, наверное, уже мёртв.

Я хочу закричать, хочу броситься к Павлуше — и не могу.

Что-то наваливается на меня, растёт, растёт, растёт...

Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь... И просыпаюсь.

РАЗДЕЛ ОДИННАДЦАТЫЙ. Я всё же навещаю деда Салимона. Теперь уже наяву. Вот как оно!

Несколько секунд я ещё не могу осознать, что это был сон. Наконец прихожу в себя. Вспоминаю все вчерашние события, отца Гогу и своё твёрдое решение с раннего утра бежать к деду Салимону.

Отец и мать, хоть они и вернулись поздно после собрания, уже уехали в поле. Что это значит — передовики. Я их почти не вижу.

Быстро позавтракав, я помчался к деду Салимону.

Бежал и волновался: а что, если они не вернулись, ведь свадьбы гуляют несколько дней. И сам себя успокаивал: нет, не оставят надолго своё хозяйство, на день ещё как-то можно: соседей попросить — свинью покормить, курей, корову — доить и т. п., а дальше ненадолго. Да и Комишевка недалеко, в соседнем районе, сорок пять минут на автобусе. Да приедут.

Я издалека увидел, что приехали. Из трубы летней кухни во дворе клубился сизый дымок.

Дед Салимон, его жена баба Галя, племянник-москвич в белоснежной рубахе, его жена, крашеная блондинка, и двое маленьких детей сидели в саду за столом и завтракали. Подходить сейчас, конечно, было неудобно.

Я присел за забором, дожидаясь, пока они закончат завтрак.

Пришлось ждать довольно долго.

Они не столько завтракали, сколько болтали — о женихе, который им не очень понравился (особенно бабе Гале), потому что он всё время молчал и почти ничего не ел (наверное, горделивый и не слишком здоровый); о каком-то Павле Гаке, который, наоборот, всё время кричал и никому слова не давал сказать, а жена ему всё время говорила: «Сядь, сядь и помолчи. Это не твоя свадьба»; о закуске, которая вроде бы неплохая, но пирог недопечён, винегрет кислый, рыба пересолена, а яйца несвежие...

Я терпеливо слушал эти разговоры и думал, что, возможно, согласился бы целый год питаться кислым винегретом, пересоленной рыбой, несвежими яйцами и недопечёнными пирогами, лишь бы выпутаться из этой скверной истории, в которую я сам так по-глупому вляпался.

Наконец они позавтракали.

Гости ушли в дом, баба Галя — мыть посуду, а дед Салимон остался во дворе один. Теперь можно.

— Здравствуйте, деда! — учтиво поздоровался я, заходя во двор. — Можно к вам?

— О! Здоров, шалунчик! — поднял брови дед Салимон. — Заходи! Что тебе? Мёду?

У меня вдруг задрожали ноги. Это ж были почти те же слова, что во сне. И я почувствовал, что сейчас скажу тоже так, как во сне, и испугался этого. И не мог решиться произнести. Лишь отрицательно покачал головой.

— Значит, просто так, в гости? — улыбнулся дед Салимон. — Пожалуйста! Проходи!.. Ну, как живёшь? Какую новую авантюру вы с приятелем придумали? Га?

Я растерялся. Как-то не знал, с чего начать, как заговорить о том, что мне хотелось.

— Чего стесняешься? Что-то же есть, я вижу! — подмигнул дед Салимон. — Так давай же!

— Да нет, я просто... просто хотел спросить... — наконец решился я.

— Тогда спрашивай — чего там. Поторопись, не мучай меня. А то я весь дрожу.

— Дед, вы позавчера ночью, перед тем как на свадьбу ехать, ничего не замечали?

— Ночью? Позавчера? — дед удивлённо опустил уголки губ. — Га... Ночью... Да, честно говоря, особо не присматривался, потому что... темновато было... А что?

— Ну, не ощущали ничего... такого?

— Ощущал? Хм... А-а! Кажется, укусило что-то. То ли комар, то ли, милостивый Бог, блоха. А что?

— Да нет! В таком... в душевном отношении.

— А-а... в душевном? Ощущал! Ощущал! Точно. Мучило меня, что за ужином я одного вареника с творогом не доел — скиснет, думаю, к утру. Оставил в сметане на тарелке.

— Ох вы, деда! Я не об этом! Я про видение. Видение какое-нибудь не являлось вам позавчера ночью?

— Фу! Видение! Я что, больной какой? Да Бог милует!

— Я тоже вроде бы не болен, а позавчера ночью в вашем саду у могилы Горбуши не только видел, но и сфотографировал... Вот, посмотрите! — И я протянул деду фотографию.

В этот момент я повернул голову в сторону огорода Карафельки и вздрогнул: там стояла вся наша компания: сам Карафелька, Васько Деркач, Антончик Мацевский, Коля Кагарлицкий и (я даже не поверил глазам) Павлуша с Гребенючкой. Они стояли, как гуси, вытянув шеи, и внимательно прислушивались к нашему разговору с дедом. Дед, наверное, давно их заметил, потому что стоял к ним лицом, а я спиной.

— Ну-ка! — с интересом приподнёс дед фотографию к глазам. — Что ж это такое? Га?

— Да что ж! Разве не видно... Я знаю... Кажется, призрак! Без головы!

— Ну-у? — раскрыл рот дед.

Из дома вышел племянник деда Салимона.

— Что там у вас? — спросил он без особого интереса, небрежно ковыряясь в зубах.

— Подойди, Серёжа, взгляни-ка! — позвал его дед Салимон. — Ты грамотный человек, помоги разобраться. Ребята вот тут призрак сфотографировали. У нас в саду. Позавчера ночью.

— Призрак? — племянник подошёл и взял фотографию у деда.

Посмотрел и покачал головой:

— Ай-ай-ай!.. Что ж вы, дядя! Плохо! Смеётесь над суевериями, а сами призраков в своём саду разводите. И это тогда, когда люди на Луне гуляют. Подрываете авторитет науки. Несолидно.

— Так-так, — смущённо развёл руками дед Салимон. — Конфуз вышел. Опозорился в старости лет. Ох, беда! Что теперь делать? Могут же быть неприятности...

— Ха, кто его знает... — пожал плечами племянник. — Надо что-то придумать. Как-то выкручиваться.

— А что, если... — задумчиво протянул дед и вдруг решительно повернулся к племяннику: — А ну-ка сними рубаху! — Затем крикнул девочке, что стояла на пороге: — Оксанка, давай плечики.

— И правда! — подхватил племянник и начал снимать свою белую нейлоновую рубаху.

Из дома вышла жена племянника с пластиковыми плечиками в руках.

— Что вы... — начала она. Но племянник прервал её:

— Тсс! Давай сюда! — И, подмигнув мне, таинственно добавил: — Пустим слух, что это была... рубаха! Га?

И только тогда до меня дошло, что они смеются.

Ох! Да это ведь действительно была рубаха! Обычная нейлоновая рубаха на плечиках, что сушилась на той вишне в конце сада. Постирали перед свадьбой, чтобы утром чистую надеть. Ветер штормил её, размахивал рукавами... А я... Ох ты ж...

Первым расхохотался Антончик. Сначала неуверенно, короткими смешками:

— Хи-хи... Хи-хи... Хи-хи... — Затем, почувствовав поддержку, разразился раскатистым смехом на всю грудь: — Га-га-га-га-га!

И ребята, те же самые, что вчера только рот раскрывали и были, так сказать, в нокауте, лёжа без сознания, те же ребята сейчас ржали надо мной, чуть не катаясь по земле. И Гребенючка пискливо хихикала. А Павлуша смеялся, глядя на меня с горьким сожалением, как смотрят на пьяного калеку. А жена племянника (видно, добрая душа) смотрела на меня с жалостью. Они жалели меня.

Они думали, что я переживаю от конфуза, как говорит дед Салимон. Но, боже мой, я не переживаю!

Я рад, страшно рад, что это не призрак был, а рубаха. Это же просто прекрасно. Я будто заново родился. Ведь снова стою двумя ногами на твёрдом материалистическом грунте.

И я смеюсь, хохочу вместе с ними. Но чувствую, что слишком громко, слишком сильно хохочу. И они мне не верят.

— Ну-ка расскажи, как же вы это устроили? —, наконец, спросил дед Салимон, сквозь смех.

— Да! — махнул я рукой: не хотелось ни вспоминать, ни думать об этом.

— Ну же!

— Да! — упрямился я.

— Вот это настойчивый! То давай ты! — кивнул он Павлуше и, обращаясь к племяннику и его жене, добавил: — Вот какие ребята! Всегда что-то замышляют, шалунчики, что аж пуп рвётся. Специалисты! Ну!

Павлуша пожал плечами.

— Ну что ж! Тебя просить надо? — насупился дед.

— А я тут ни при чём, — буркнул Павлуша.

— Как?! — удивился дед Салимон. — Разве вы не вместе?

— Нет!.. — сказал Павлуша, покраснев, затем развернулся и ушёл прочь.

— Вот так! Что ж это такое? Фу! — даже растерялся дед Салимон.

— Да они поссорились! Полностью! Уже не дружат! — вырвался Антончик.

— Э-э... Недопустимо. Что вы, такие друзья? Неловко! — протянул дед Салимон.

Я покраснел, повернулся и тоже ушёл прочь. Только в противоположную от Павлуши сторону.

Просто через кладбище, в поле, где только ветер, подальше от людей.

Ну, теперь всё! Конец!

Если раньше, добившись от Павлуши своими подвигами того, что он променял меня, героя, на какое-то чучело в юбке, я мог ещё простить ему измену и помириться, то теперь уже нет. Потому что он при всех, так сказать, официально отказался от меня.

Всё!

Наша дружба оборвалась, словно от гнилого каната. Весьм!

У меня больше нет друга. Всё!

РАЗДЕЛ ДВЕНАДЦАТЫЙ. Скука. Я отгоняю воспоминания. Мой верный друг — Вороний. Солдаты. «Восьмёрка»

Прошло несколько дней.

Всего три слова, три коротеньких словечка — «Прошло несколько дней...» Написал — и не видно их.