Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 58

Его все ребята боялись. Но у него был лучший в селе фотоаппарат — «Киев», с телескопическим объективом и такой чувствительностью, что сам Фарадеевич, наш деревенский Эдисон, говорил, будто этим аппаратом можно снимать даже под землёй. Бардадим увлекался фотографией, его снимки часто печатались в нашей районной газете. Своим аппаратом он очень гордился и, конечно, за него мог бы запросто вырвать руки и ноги. Но если уж фотографировать привидение — то только Бардадимовым аппаратом. А что касается риска… Ну и пусть. Уже само воровство у Бардадима — дело немалое, достойное широкой общественности. А мне надо, надо доказать тому искаariotскому Павлуше, кого он, Иуда, променял на ту ощипанную аистиху. Пусть плачет, такими вот слезами плачет в подушку, мучается, страдает и раскаивается. А я на него даже не посмотрю. Пусть мучается! Пусть! Чтобы знал, как друзей предавать. Пусть рыдает! Ради этого можно и рискнуть.

— Но, наверное, уж на следующей неделе придётся, — с надеждой сказал Антончик. — Ведь сегодня же пятница, а мы не успеем и украсть, и всё остальное. А?

— Сегодня, — твёрдо сказал я. — Прямо сейчас и пойдём.

— Да зачем так спешить? Это же операция. Надо всё продумать, рассчитать.

— Что тут рассчитывать? Пойти украсть — и всё. Пошли!

Я сказал это просто так, не задумываясь. А вышло так, будто заранее всё знал, как в воду глядел. Антончика даже на шухере стоять не пришлось.

Окно Бардадима было открыто, на стене возле окна висел аппарат, и в доме, и возле дома никого не было. Протяни руку и бери. Я так и сделал. И мы с Антончиком через огороды смылись к реке.

— Вот это да! Честное слово! Никто бы из ребят не решился, а мы… Да что там ребята — никто бы во всём селе! Никто бы вообще в мире… А мы… У Бардадима! Скажи!.. Правда же? Вот!..

Антончик аж лопался от гордости.

И тут у реки мы неожиданно увидели Павлушу.

Он сидел на берегу, держал на колене продолговатую дощечку и что-то мазал на ней кисточкой.

Увидев его, Антончик зыркнул на меня и осклабился:

— Га! Художник!

Он знал, что мы поссорились, и хотел сделать мне приятное — старался изо всех сил: кричал, корчил рожи и подплясывал. Антончик сам раньше дружил с Павлушей, но после того, как бросил его в трудный момент на бахче, когда мы играли в фараона, тот перестал с ним общаться. И теперь Антончик мстительно издевался над Павлушей. Это было некрасиво, недостойно, и поддерживать его не стоило бы. Но я поддержал. И тоже злобно рассмеялся. Может, я бы и не засмеялся, если бы не эта дощечка. Я сразу понял, что это такое. Это была крышка от посылки. На обратной стороне чёрным карандашом был написан адрес:

Село Васюковка, ул. Гагарина, 7, Гребенюк С. И.

У меня екнуло сердце, как только я это увидел. Ну всё! Эх ты! На Гребенючкиной дощечке рисуешь! На семейной, можно сказать, дощечке. От посылки, — которую им прислала какая-то ихняя тётя Мотя. Скоро ты её юбку носить будешь! Ну на тебе:

— Га-га-га-га-га!

Он посмотрел на меня долгим грустным взглядом, и в этом взгляде было столько упрёка и горечи, что мне аж...

И ничего мне не «аж»! Можешь себе смотреть, сколько влезет! И можешь себе рисовать на Гребенючкиных дощечках сколько хочешь. И вообще можешь… Но скоро ты узнаешь...

Я крепче прижал под рубашкой Бардадимов «Киев». Скоро…

— А ты тут, художник, краску переводишь, а мы…

— Цыц! — раздражённо перебил я его. — Пошли скорее.

— Так-так, готовиться же надо… Такая операция! — многозначительно, заговорчески подмигнул Антончик — и не мне, а Павлуше. Вот болтун! Хотя, пусть Юду покоробит. Он же страшно любопытный, я его знаю.

С каменным лицом я прошёл мимо него, даже не взглянув на его дощечку, хотя очень хотелось глянуть, что он там намалевал. Правда, на миг я всё-таки бросил взгляд искоса и успел заметить, что он рисовал куст и чуть-чуть воды возле него. Нашёл, что рисовать! Хоть бы вербу нарисовал, с которой мы в реку прыгали. Всё-таки историческая верба. Я на ней рекорд поставил — с самого верхушечка в воду сиганул. Никто ещё этот рекорд не побил. А тут — куст… Хотя… Может, под тем кустом Гребенючка когда-то сидела. Дульцинея! Ну и катись ты вместе с ней!

Я был взволнован, и в моём сердце ещё не было страха перед тем, что мне будет за кражу. Этот страх появился только тогда, когда, забравшись в кусты, мы с Антончиком начали рассматривать аппарат. Это была штука — ух! Хоть я и мало разбирался в фотоаппаратах, но сразу понял: машина — что надо! Антончик в технике понимал больше меня. У него была ученическая «Смена», он делал ею паршивенькие снимки и считал себя большим специалистом. Он отобрал у меня аппарат, начал вертеть его во все стороны и, будто меня тут и не было, захлёб говорил сам себе под нос:

— Клёвый аппарат… Автоматическая экспозиция… Оптика… Ах, какая оптика! Затвор очень удобный. Такой плавный спуск!

Он всё время прикладывал аппарат к глазу и наводил его то на меня, то сквозь кусты куда-то вдаль. И всё время восхищённо ахал.

Мне стало противно. Я украл, рисковал, мне, может, Бардадим руки и ноги повыдёргивает, а он тут ахает, распоряжается, да ещё и привидение, может, снимать собирается. И выходит, что он герой, а я где-то в стороне. На кой мне тогда всё это нужно!

Нет!

— Отдай сюда! Снимать буду я! Ты мне всё покажешь, как надо, а снимать буду я. Давай!

Антончик неохотно протянул мне аппарат.

— На! Только так сразу ты не научишься, это надо месяцев несколько…

— Может, лет несколько? — язвительно спросил я. — Умник какой! Сам же говорил, что тут всё автоматическое, только наведи и щёлкни.

— Да надо же знать, как кадр выстроить, как свет выбрать и ещё много чего.

— Ага… выстроить кадр! Нам не на фотовыставку. Главное — чтобы в кадре был призрак… И вообще — не зли меня, а то…

Антончик сразу приутих и начал показывать мне, что где крутить, на что нажимать и как наводить. Я довольно быстро всё это усвоил. И для практики снял пейзаж с рекой, Антончика, корову на берегу и крупным планом свою грязную потрескавшуюся ногу. Больше снимать не стал — оставалось всего десять кадров. Этого должно было хватить, ведь вряд ли привидение станет долго позировать, хорошо, если удастся щёлкнуть хоть один раз.

До ночи я спрятал аппарат в сене на чердаке. А потом мы с Антончиком пошли на кладбище на разведку. Нужно было выбрать удобное место для наблюдения и определить пути подхода, чтобы избежать всяких непредвиденных помех и неприятностей. Ведь, как вы знаете, ночью на кладбище всё пугает: куст может показаться человеком, самая обычная кошка — чертом (особенно если глазом сверкнёт), а если не знать дороги и ненароком угодить в ямку, то можно и с ума сойти, решив, что падаешь в могилу. Так что разведка в таких делах совершенно необходима.

Наше кладбище находилось на краю села. С улицы оно было отгорожено высоким плотным забором, в центре которого стояли тяжёлые дубовые ворота, всегда запертые на большой навесной замок («Чтоб покойники не разбежались», — шутит дед Салимон). Но если бы покойники и правда захотели разбежаться, им это было бы легко — кладбище было огорожено только со стороны улицы, а с других сторон — нет. Ворота открывались крайне редко — только когда кого-то хоронили. И тогда, открытые, они выглядели необычно торжественно и значимо — это были ворота, разделяющие этот мир от того, живой, шумный мир — от мёртвого, безмолвного…

А так, в обычные дни, ворота имели будничный, совсем не кладбищенский вид. Может, потому, что на них висел почтовый ящик. Кто и когда его повесил — я не знаю.

Но висел он давно. Наверное, потому, что больше некуда было — на всю длиннющую улицу кругом одни низенькие плетни или ворота. А почта с другим ящиком была на противоположном углу села: за три километра отсюда.

По поводу этого ящика дед Салимон тоже шутил, говорил, что туда можно бросить письмо на тот свет. «И дойдёт! Быстрее, чем до Жмеринки».

А ещё ворота имели не кладбищенский вид, возможно, потому, что за ними, немного правее, ближе к дому деда Салимона (его усадьба граничила с кладбищем), росла огромная сосна, и где-то на середине её голого ствола, там, где он изгибался и отходили вбок два сучка, было аистиное гнездо, устроенное, конечно, не без дедовой помощи. По поводу этого гнезда дед Салимон тоже шутил.

«Это, — говорил он, — не просто аисты. У них соревнование со Безносой. Она, значит, людей косой косит, а они всё новых младенцев приносят. И человечество всё растёт. Уже к трём миллиардам подбирается. А к двухтысячному году будет шесть. Смерть отступает, жизнь побеждает».

И как только дед Салимон мог без конца шутить, каждый день глядя прямо на кресты и могилы! Неприятное, однако, соседство. Да ещё и тот страшный Горбушин склеп почти прямо у дедового порога. Последние две дедовы вишни своими ветвями касались стен каплицы.

Конечно, проще всего было добраться до Горбушиной могилы через огород и сад деда Салимона. Не идти же через всё кладбище с поля.

Дома у деда как раз никого не было. Дед на бахче, бабка ушла на пляж к реке (к ним племянник с детьми из Москвы приехал, мы видели, как она их повела). Можно было спокойно всё продумать и пройти маршрут на месте. Итак: с улицы заходим не к деду Салимону, а сначала к Карафольке (так удобнее, у деда плетень, можно зацепиться, а у Карафольки — ворота), дальше через её огород — в дедову картошку, мимо свинарника, перелазим через погребню — и мимо ульев в сад (только бы улей не опрокинуть, а то беда). В саду лезем в кусты смородины — и всё. Отсюда Горбушина каплица — как на ладони. И главное — мы даже не на кладбище, а в саду, возле людей. В доме не только дед с бабкой, а и гости: племянник с женой и двое мелких детей. Значит, ничего страшного. Не сравнить с тем, как мы с Павлушей деда Салимонова родственника-запорожца шли откапывать или в Киеве в Лавру. Я повеселел.

— Будет порядок! Пошли, Антончик! Надо хоть немного вздремнуть, чтобы к ночи не разморило.

Мы полезли на улицу. И тут встретили Карафольку, который шёл домой. Он держался рукой за лоб, а лицо у него было такое, будто только что проглотил кислятину.

— Ой, ребята, — воскликнул он, — там такое творится, такое творится! У Бардадима кто-то «Киев» утащил.