Тарасовы пути Страница 12

Только потом тайком прочитал в газете «Северная пчела».

«При умеренной температуре в один градус и при благоприятной погоде на дороге собралась значительная толпа любопытных, хотя о проведении этих испытаний не было объявления. Поскольку и в этот раз можно было ехать по железной дороге бесплатно, пять экипажей быстро заполнились пассажирами; в некоторых находилось до пятидесяти человек — кто сидел, кто стоял. При этом трудно было удержать зрителей от того, чтобы они не стояли на дороге или не переходили её. И потому, чтобы избежать всякого несчастного случая... паровоз был пущен в движение значительно медленнее обычного, то есть проходил версту за 2½ или 3 минуты, что составило бы в час от 24 до 20 верст. Не можем передать, как величественно этот грозный великан, пыхтя пламенем, дымом и кипящими брызгами, двинулся вперёд».

Тарас перечитал ещё раз. Неужели это на самом деле? Тут, совсем рядом?

«...Зрители, стоявшие вдоль дороги, были поражены, видя величественное, ровное, лёгкое и к тому же быстрое движение машины! Первая поездка была совершена от станции при Царском Селе до конца дороги в Павловском парке на протяжении четырёх вёрст... Паровоз шёл до Павловска впереди экипажей, а на обратном пути оказался позади них и имел перед собой пять экипажей до Царскосельской станции! Экипажи прошли ещё две версты дальше до Петербурга и сделали таким образом шесть вёрст. Затем эти поездки в обе стороны повторились несколько раз.

Таким образом, 6 ноября 1836 года первый в России паровоз начал своё действие на железной дороге, и езда будет продолжаться при любой погоде».

Тарас прочитал этот отрывок и вслух для ребят. И всё никак не мог осознать и представить себе — какой же он, паровоз? А засыпая, всё думал и воображал себе бескрайние заснеженные или выжженные солнцем степи, леса; бесконечные дороги пересекают их вдоль и поперёк, идут по ним люди — и вдруг жарко пыхтит, пускает искры неведомый паровоз.

— Да нет, это, наверное, выдумали только для барских потех и здесь, под Петербургом, — вдруг говорит Хтодот, будто подслушав его мысли. — А простой народ катают только поначалу, для пробы, пока господа не привыкнут и не перестанут бояться.

БЕЛАЯ НОЧЬ. ПРАЗДНИК

У каждого человека свой путь. Одни окольными, трудными, камнями усыпанными тропами выходят к свету, другие — совсем забредают во тьму, а третьим — будто солнце сразу осветило дорогу и согрело их — и пусть уже непогода, пусть бури и грозы, они идут уверенно своим путём. А есть и такие, кто не идёт, а мчится, пышно и гордо, ещё и других давит, пока не споткнутся их кони и не рухнут они в пропасть. Но речь сейчас не о таких.

Разной жизнью живут люди, разными дорогами идут, и, начиная путь, не знают, не ведают, с кем из других пересекутся.

Встретятся неожиданно люди с разных дорог, переплетутся их судьбы — и зазвучит настоящая реальность как удивительный вымысел.

Так пусть никого не удивит, что мы на некоторое время покинем тёмный чердак учеников-маляров и летним вечером перенесёмся воображением на набережную Невы, мимо Университета, Академии наук — к тому дому, перед которым всегда сжимается сердце у мальчика Тараса, — к Академии художеств.

Перед этим зданием на берегу Невы стоят два сфинкса — фигуры двух таинственных созданий. На постаменте надпись: «Сфинксы из древних Фив в Египте перевезены в град святого Петра в 1832 году».

Да, их установили только в 1834 году. Много веков назад они украшали резиденцию фараона Аменхотепа III и неожиданно попали с берегов солнечного Нила в «Северную Пальмиру». Так с гордостью называют свою столицу петербуржцы.

Эти сфинксы были найдены во время археологических раскопок и отправлены на продажу в Александрию. Их увидел молодой русский писатель Муравьёв, написал письмо в Россию — и правительство приобрело их за 64 000 рублей.

«Сын Ра, Аменофис, правитель Фив, строитель памятников, что поднимаются к небу, подобно четырём столпам, что держат небесный свод» — вот что было высечено на одном из них.

Русский император не смог устоять перед искушением заполучить такой символ самодержавной грозной власти!

Но именно об этом символе пока меньше всего думала беззаботная молодёжь, ежедневно заполнявшая залы Академии художеств.

Поспешим и мы к этому дому, догоним шумную толпу молодых людей, студентов, спешащих к своей alma mater.

-

Я уже видел Брюллова, — взволнованно, с порывистыми движениями рассказывает один из них. — Я выходил из ворот Академии и встретил двух мужчин, закутанных в плащи. Лицо одного из них буквально поразило меня. Какое прекрасное! Лицо гения. Вы сами увидите. Такое величественное чело — будто олицетворение Юпитера Олимпийского. А голова! Это ведь голова Аполлона Бельведерского. Я не встречал мужчины красивее — такой мужественной, энергичной красотой. У меня сердце забилось, и я на мгновение остановился. Я не мог идти дальше, вернулся к привратнику и спросил, кто эти господа. И он, словно в такт с моим сердцем, просто ответил: «Это Александр Павлович Брюллов со своим братом Карлом Павловичем, который только что вернулся из Италии». Господа! Да ведь это я впервые увидел великого Брюллова!

Никто не смеялся над этим восторженным и немного пафосным рассказом. Напротив, юноши, которые ещё не видели Брюллова, даже с лёгкой завистью смотрели на товарища. Он первым из них увидел Брюллова, Карла Павловича Брюллова, о котором говорила не только вся Академия, но и весь Санкт-Петербург. Да что там — о нём говорила вся Европа. Куда ни пойдёшь — везде разговоры о его картине «Последний день Помпеи» и о его возвращении из Италии.

Картина прибыла в Россию за несколько месяцев до приезда Брюллова, и тогда ещё художники, не в силах сдержать своего восторга, устроили перед ней банкет. Они подняли бокалы за здоровье её создателя, который так прославил, так возвысил русское искусство. Конечно, молодёжь — ученики Академии — не участвовали в этом банкете, они только каждый день бегали смотреть на картину, выставленную в одном из залов Академии, и всегда перед ней собиралась толпа народа. Не только люди высших кругов — каждый более-менее образованный житель Петербурга считал своим долгом увидеть картину собственными глазами. Такого в стенах Академии ещё никогда не бывало!

— А правда ли, Аполлон, — спросил один из юношей у счастливца, который уже видел Брюллова, — правда ли, что ты, вернувшись в Петербург, очень долго не хотел идти смотреть на картину?

— Не хотел! — вспыхнув, подтвердил тот. — Я не мог, скажу честно, просто боялся. Мне ведь все говорили о ней как о чуде из чудес. И действительно, когда я увидел — я был совершенно потрясён. Разве это картина? Было ли у нас в живописи что-нибудь подобное? После этой картины не хочется смотреть на холодные, безжизненные классические полотна на выставках Академии, которые никого не волнуют, никого не трогают, никого не заставляют задуматься. Николай Васильевич Гоголь написал в своей статье, что это — светлое воскресение живописи, которая долгое время пребывала в летаргическом сне, — и я полностью с ним согласен. Гоголь ставит его даже выше Рафаэля и Микеланджело. Ах, как прекрасно он написал о Брюллове! — Мокрицкий продекламировал: — «Он схватил молнию и бросил её целым потоком на своё полотно!» Или: «В его картинах — целое море блеска... Его кисть можно назвать солнечной и прозрачной». «В его кисти заключена та поэзия, которую только ощущаешь». Он сравнил её с оперой — разве это не так? Живопись, поэзия, музыка — всё слилось в этом произведении — смотришь и не можешь насмотреться!

— Аполлон Мокрицкий говорит правду, — тихо подтвердил молодой человек с мягким приятным лицом. — Сколько мыслей она пробуждает! Сколько я ни смотрю на «Последний день Помпеи», я не могу насмотреться, не могу оторваться. Он показал людей в самый страшный для них момент, когда неумолимая стихия обрушилась на них. Но вспомните эти благородные лица, человеческие чувства, которые в них отражены, чувство самопожертвования ради близких. Ведь каждый думает не только о себе — а сын о матери, муж о жене. А художник, который не бросает в такой момент кисть и краски? Какое вдохновенное, прекрасное лицо! Говорят, что это автопортрет самого Карла Павловича!

— Ты понимаешь меня, Сошенко, — проникновенно сказал впечатлительный, эмоциональный Аполлон Мокрицкий, сжимая руку друга. — Нужно самому иметь большую благородную душу, чтобы так передать на полотне эту человечность, заметить и возвысить именно это. Нет, невозможно говорить об этой картине спокойно.

— Тем более — идя навстречу с создателем этого чуда, — подхватил третий.

— Слишком пышно сказано! — засмеялся Сошенко. — Встреча с Брюлловым состоится с именитыми особами, а мы, скромные ученики Академии, только поприветствуем его. Но и то счастье, что мы, наконец, все его увидим.

В круглом зале Академии собрались её члены и почётные гости. Здесь художники, литераторы, музыканты. В широком кресле сидит тяжёлый, крупный, пожилой баснописец Иван Андреевич Крылов. Он слушает, прищурив один глаз, конференц-секретаря Академии художеств Василия Ивановича Григоровича. Справа от него — Василий Андреевич Жуковский, любимый всеми как поэт и как человек. Слева — известный в столице страстный любитель музыки и сам композитор граф Михаил Виельгорский, а вот талантливый медальер (художник, создающий рисунки для медалей) граф Фёдор Толстой, другие служители искусства.

Академия художеств сегодня даёт обед в честь Карла Брюллова, который, наконец, вернулся из-за границы на родину. Гости собрались, ждут виновника торжества.

Карл Павлович сам был воспитанником Петербургской Академии художеств. Его отец — художник, мастер декоративной резьбы — заметил в сыне, когда тот был ещё маленьким мальчиком, большие способности и сразу начал его учить, строго и неуклонно придерживаясь своих педагогических принципов. Пока маленький Карл не нарисует положенное количество человечков и лошадок, отец не разрешал ему завтракать. Но мальчик всегда с удовольствием рисовал, от детских лошадок и фигурок перешёл к изображению различных предметов, и в десять лет его приняли в Академию. Старые художники — профессора Иванов, Шебуев, Егоров — были очень довольны успехами Карла Брюллова. Особенно их поразила его картина, написанная на выпускной конкурс, — «Нарцисс».

Товарищи-однокурсники поняли, что такой сюжет им дан лишь как повод для анатомического этюда, и многие из них представили безупречно, но скучно нарисованную лежащую фигуру юноши.

Молодой Карл Брюллов долго не приступал к этой картине.