Тарасовы пути Страница 10

Вместо солнца — это красноватое свечение в окнах, а самого солнца и не найдёшь за серым затянутым облаками небом.

Вставать очень не хотелось, но вставали сразу, и мальчишки тут же принимались за работу — растирать краску. Так повелось с давних времён. Первые годы учёбы у хозяина они были краскотёрами, а днём выполняли разные поручения не только хозяина, но и хозяйки.

На каждого из этих краскотёров был составлен с хозяином контракт. Был он составлен и на того сероглазого с пытливым взглядом парнишку, которого недавно прислал к мастеру господин Энгельгардт, и в том контракте было записано: «Отдаётся Тарас Григорьев Шевченков по указу своего господина Энгельгардта Павла Васильевича в Санкт-Петербургскую малярную и живописную артель мастера Ширяева Василия Григорьевича для обучения малярному и живописному ремеслу сроком заранее на четыре года, с тем, чтобы ему, Ширяеву, обучать Шевченко Тараса указанному ремеслу как следует. А Шевченко Тарасу жить у мастера в полном повиновении и покорности, ничем не ослушиваться и к мастерству быть прилежным, на всем его, Ширяева, содержании, в бане, стирке, а также в обуви…»

Контракт был длинный — и сколько хозяин получает от господина Энгельгардта, и сколько затем платит за Тараса, когда тот станет подмастерьем, и всё это было подписано старшиной артели и мастерами-свидетелями и под определённым номером внесено в книгу малярных дел Санкт-Петербургской Российской ремесленной управы.

Но Тарас чувствовал на себе ежедневно и ежечасно только один пункт из того контракта: «жить у мастера в полном повиновении и покорности, ничем не ослушиваться и к мастерству быть прилежным».

Последнее и записывать было бы излишне. Мог ли он быть неприлежным к мастерству, когда с самого детства, перенося издевательства и нищету, скитался от дьяка к дьяку, когда сам, прибыв в Санкт-Петербург, умолял господина отдать его в науку к Ширяеву?

Первые годы после приезда из Вильно Тарас жил то в Петербурге со своим господином, то у его тёщи, неподалёку от Луги, то работал у брата своего хозяина — Василия Васильевича.

О Ширяеве Тарас узнал случайно. Он возил стекло с завода Василия Васильевича Энгельгардта для артели Ширяева, которая тогда взяла подряд на малярные, живописные и стекольные работы в здании Сената.

Возвращаясь домой, Тарас с восторгом рассказывал своему земляку, спокойному и меланхоличному Ивану Нечипоренко, обо всём, что видел по пути, о чудесном, несравнимом ни с каким другим городе. Весь он был прорезан каналами, с гранитными набережными, с лёгкими мостами над каналами и широкой, властно-спокойной, величавой Невой. Пусть она и не была похожа на родной, буйный Днепр, но была не менее прекрасной — со всеми своими кораблями, мачтами, яликами, баржами, с разноязыкой гомонящей толпой в порту, принимавшем всевозможные товары для взыскательной столицы и где вставали на рейд суда из дальних стран.

Исполняя поручения своих господ, Тарасу приходилось бывать в разных концах Петербурга. На многие вёрсты тянулись петербургские трущобы, лачуги, где жили, точнее, выживали в постоянной борьбе с нуждой тысячи простых обездоленных людей — рабочих, мелких служащих, ремесленников. Может, они и не были крепостными, как Тарас, но в чём была их воля? Тянулись кварталы унылых огромных казарменных домов. И вдруг вырастали роскошные дворцы работы знаменитого архитектора Растрелли — и, казалось, Тарас попадал совсем в иное царство, невольно захватывала его дух красота этих величественных построек, памятников, колонн. Как перед чудом, останавливался он у фальконетовского памятника царю Петру I — Медного всадника.

Как человек смог передать этот неудержимый бег, эту властность, эту страсть? Вот он, настоящий, создатель этого невероятного города — и что ему до отдельных людей, если он в своём стремительном движении так высоко поднял целую страну? Много дум волновало юного Тараса. Сколько людей легло костьми, осушая эти болота, сколько изнемогло, возводя эти сказочные постройки во славу всевластного императора и его вельмож.

Памятник стоял у здания Сената, но разглядывать его долго не удалось. Надо было заносить стекло. Но и внутри здания многое привлекало Тараса. Хотелось смотреть на живописные работы.

Правда, внешний облик самого мастера Ширяева не особенно располагал. Высокий, худощавый, с редкой рыжеватой бородой, он смотрел на своих подмастерьев и учеников сурово, исподлобья, мгновенно замечая все огрехи и ошибки. Вся артель его боялась. Однако замечания его были хоть и строгими, но справедливыми. Архитекторы и художники разговаривали с ним с уважением, как с равным. Приехав со стеклом два-три раза, Тарас видел, как здание на глазах меняется, будто оживают холодные стены от прикосновения строгого волшебника. У него буквально руки чесались, когда он видел, как расписывают потолки, украшают стены.

Управляющий заметил, как горят у мальчика глаза, когда он смотрит на живопись, и замолвил словечко перед его господином. Господин Энгельгардт, прикинув всю выгоду — ведь он давно подумывал о «своём художнике», — отдал Тараса в учение к Ширяеву.

— Меня по головке не гладили, и я гладить не стану, — сказал скуповатый на слова цеховой мастер Ширяев. — Никаких шалостей не допускаю. Отдали в науку — учись.

Где же вы, мечты о живописи? Тарас вместе с товарищами трёт краску, таскает вёдра с охрой и мелом, длинные малярные кисти. На него прикрикивает хозяйка — Катерина Ивановна, жена Ширяева, куда моложе мужа, но вполне ему под стать, женщина с характером, скупая. Ругливым, всегда надменным голосом она посылает его то на рынок, то в лавку, то поручает всякую чёрную домашнюю работу, которую Тарас с детства, со времён служения у пана, не переносит. Лишь изредка, в лучшие дни, ему доверяют красить простые заборы и крыши. И снова, как когда-то, Тарас говорит себе: «Терпи, казак, атаманом будешь».

Иногда до боли хочется с кем-то поговорить, выговориться. Даже когда удаётся повидаться с Иваном, Тарас чуть ли не бросается ему на шею. В артели с ним ещё трое мальчиков, младше его. Среди них и земляк — Хтодот Ткаченко, худенький, бледный, больной, забитый мальчишка. Он молчалив, неразговорчив. Тарасу кажется, что, уработавшись, у него просто не остаётся сил говорить.

Раскрашивая заборы или крыши, растирая краски, Тарас вполголоса напевает родные старые песни.

Как-то всё же Хтодот заговорил:

— У нас не так поют. Не те слова. Ты что-то выдумываешь, Тарас… Не те слова…

Дома, конечно, не до песен — бы поскорее лечь и выспаться.

Хозяин жил на Загородном проспекте, в довольно хорошем доме, но мальчики в «чистую» половину почти не заходили. Их помещением была мансарда — низкая комната под самой крышей, с отдельным чёрным ходом.

Однажды, когда хозяин с хозяйкой ушли в церковь, Тарас завернул в хозяйскую гостиную. Ни аккуратная мебель в чехлах, ни чистота и порядок не привлекли его внимания. Его поразили гравюры на стенах. Это были не лубочные картинки. Многие из них напоминали иконы, но висели не в углу, а вдоль стен, и лица на них были как-то не по-святому.

— Нет, не иконы, — решил Тарас и сделал ещё шаг вперёд.

В шкафу лежали книги.

— Путешествия Анахарсиса, — только успел прочитать Тарас, как за дверью послышались шаги и разговор. Парень быстро выскользнул из комнаты и бросился к себе наверх.

А ещё в субботу к хозяйке пришли гости — родственники, братья хозяйки с товарищами. Один из братьев, как уже слышал Тарас, учился в Академии на художника. На этот раз Тарас просто с радостью побежал в трактир за дешёвым вином — хозяин не любил тратиться на гостей. Мальчик быстро появился с бутылкой в руках, но Катерина Ивановна, хозяйка, замахала на него руками, чтобы не шумел. В комнате было тихо. Один из молодых людей — стройный, кучерявый, живой — читал стихи:

— Буря мглою небо кроет,

— Вихри снежные крутя.

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя…

Сначала, даже не вникая в слова, Тарас уловил лишь музыку стиха. Он остановился, широко раскрыв глаза, боясь пропустить хоть одно слово. А потом сразу всё увидел перед собой: и бурю-метель, и одинокую избушку, и старую-престарую бабушку с прялкой в руках.

У хозяйки глаза стали необычно ласковыми, и даже у строгого хозяина разошлись всегда хмурые брови и разгладились морщины на лбу.

— Вот это Пушкин! Вот это да! — воскликнул в конце чтения брат хозяйки.

— Вот это точно! — сказал и сам хозяин.

— Друг! Прочитай ещё! — загомонила молодёжь. — Что ты ещё с собой принёс?

— У меня есть ещё «Ундина» Жуковского, «Руслан и Людмила» Александра Сергеевича Пушкина. «Руслан и Людмила» — первая настоящая русская поэма, — с удовлетворением сказал чтец. В этот момент он словно делил лавры успеха с самим автором.

— Чего ты там стоишь? — заметила хозяйка Тараса. — Давай сюда, что принёс, и иди себе.

Она забрала вино и понесла в комнату. «Вот так я и послушал! — подумал Тарас. — Дураков мало — были, да повымерли».

Он стремглав бросился на чердак.

— Ребята, там у хозяйки гости, студенты, стихи читают. Пошли послушаем. В коридоре всё слышно.

К его удивлению, самым живым оказался молчаливый бледненький Хтодот. Он молча снял сапоги, чтобы не скрипели, и спустился за Тарасом.

Возможно, хозяин и хозяйка видели вытаращенные от любопытства глаза ребят, выглядывающих из коридора, но они и сами были увлечены и растроганы чтением. Да, собственно, ребята ничуть не мешали. Как бы там ни было, их не выгнали из коридора. Ещё долго в хозяйской гостиной читали, пели, разговаривали. Разошлись поздно. Удивительно было слышать, как гости говорили о Пушкине, о Жуковском, что они живут тут, в Петербурге. «Разве такое возможно? — не мог понять Тарас. — Они же стихи, книги пишут. Неужели они обычные люди, чтобы жить в обычных домах, ходить по улицам, встречаться с людьми? Странно это всё!»

Тарас долго не мог уснуть. Достать бы книги, почитать! Эх, что за жизнь безотрадная!

Но с того времени Тарас уже никогда не пропускал таких вечеров и особенно напрягался, когда читали Пушкина. Так он прослушал чарующие своей простотой «Повести Белкина», поэмы, сказки.