Тарас Бульба Страница 4

Он представлял собой довольно забавное зрелище — с открытым ртом и уставившимися на её чарующие глаза. Стук у дверей напугал её. Она велела Андрею спрятаться под кровать, а когда испуг прошёл, позвала свою служанку — пленную татарку — и приказала осторожно вывести его в сад, а оттуда — за забор. Но на этот раз наш бурсачок перебрался через ограду не так удачно: сварливый сторож как следует всыпал ему по ногам, а прислуга, сбежавшаяся на шум, долго лупила его уже на улице, пока проворные ноги не спасли его.

После такой истории приближаться к дому стало опасно — у воеводы было множество челяди. Он увидел её ещё раз в костёле: она заметила его и ласково улыбнулась, как давнему знакомому. Случайно он встретил её ещё раз, и вскоре ковельский воевода уехал, а вместо прекрасной черноглазой полячки в окне появилась какая-то толстая физиономия.

Вот о чём думал Андрей, опустив голову и уставившись в гриву своего коня.

А между тем степь уже давно приняла их в свои зелёные объятия: высокая трава плотной стеной обступила и поглотила их, и только чёрные казацкие шапки мелькали между её колосьев.

— Эге-ге! А чего это вы, хлопцы, приуныли? — наконец произнёс Бульба, очнувшись от своих дум. — Будто какие монахи! Ну, довольно, довольно! К чёрту все мысли! Давайте-ка люльки — закурим, да пришпорим коней, да понесёмся так, чтоб и птица не догнала!

И казаки, пригнувшись к седлам, исчезли в траве. Уже и шапок не было видно — только вздыбленный след рассечённой травы показывал путь их стремительного скаку.

Солнце давно уже выглянуло в чистом небе и своим живительным, тёплым светом залило степь. Всё печальное и сонное, что было в казацких душах, мигом исчезло; их сердца встрепенулись, как птицы.

Степь становилась всё прекраснее. Тогда весь наш юг, вся та равнина до самого Чёрного моря была нетронутой зелёной пустыней. Ни разу плуг не прошёл по этим бескрайним волнам диких трав. Только кони, скрываясь в них, словно в лесу, вытаптывали их. Ничего в природе не могло быть прекраснее степи. Вся поверхность земли казалась зелёно-золотым океаном, по которому пестро рассыпались миллионы цветков. Сквозь тонкие высокие стебли травы пробивались голубые, синие и фиалковые васильки; жёлтый дрок торчал пирамидальной вершиной; белая кашка зонтиками белела на поверхности; из ниоткуда занесённый колос пшеницы наливался в гуще. У корней рылись куропатки, вытянув шейки. Воздух был полон птичьего пения и посвистов. В небе, распластав крылья, замерли коршуны, уставившись в траву. Гогот диких гусей, тянущих стороной, откликался эхом где-то в далёком озере. Из травы, ровным взмахом крыльев, поднималась чайка и, наслаждаясь, купалась в синих воздушных волнах. Вот она исчезла в высоте и только мерцает чёрной точкой. Вот перевернулась на крыльях и блеснула в солнце… Степи, степи! Черт возьми, какие же вы красивые!..

Наши путешественники останавливались лишь на несколько минут, чтобы перекусить, и тогда отряд из десяти казаков, ехавший следом, слезал с коней, развязывал деревянные баклажки с горилкой и тыквы с водой, служившие вместо бутылей. Ели хлеб с салом или лепёшки, выпивали по рюмке — только чтобы подкрепиться, потому что Тарас Бульба никогда не позволял напиваться в дороге, — и ехали снова до самого вечера. А вечером весь степь менялся. Вся его разноцветная даль загоралась последними отблесками солнца и постепенно темнела, так что даже было видно, как тень перебегала по ней, и она становилась тёмно-зелёной; испарения поднимались гуще; каждая травинка, каждый цветок излучал аромат, и вся степь дымилась запахами. По небу, теперь синевато-темному, словно великанской кистью, были размазаны широкие полосы розового золота; кое-где белели горсти лёгких прозрачных облаков, а свежий, словно морская волна, ветерок-бродяга лишь скользил по верхушкам трав, едва касаясь щёк. Вся дневная музыка утихала и сменялась другой. Пёстрые суслики вылезали из норок, становились на задние лапки и свистели, переговариваясь на весь степь. Стрекот кузнечиков звучал всё громче. Иногда с уединённого озера доносился лебединый крик и серебряной волной разливался по воздуху.

Путники, остановившись на ночь в степи, выбирали место, разводили костёр, ставили котёл и варили кулеш; пар поднимался и струился в воздух. Поужинав, казаки ложились спать, отпустив спутанных коней пастись. Сами они устраивались на свитках. Прямо над ними сияли ночные звёзды. Они слышали весь бесчисленный мир насекомых, кишащих в траве: весь их треск, свист, стрекотание — всё это звенело в ночи, очищалось свежим воздухом и убаюкивало слух. Когда кто-нибудь из них просыпался и вставал ненадолго, степь раскрывалась перед ним, усыпанная искрами светлячков. Иногда ночное небо освещалось далёким заревом от выжигаемого камыша на лугах и реках, и тёмная стая лебедей, летевших на север, вдруг озарялась серебристо-розовым светом — казалось, по небу плывут алые платочки.

Путешествие проходило спокойно. Ни одного дерева не встречалось на пути: всё — степь да степь, бескрайняя, вольная, прекрасная. Иногда сбоку синева дальнего леса, тянувшегося вдоль Днепра, виднелась на горизонте. Один лишь раз Тарас указал сыновьям на маленькую точку в траве и сказал:

— Гляньте, дети, вон скачет татарин!

Небольшая головка с усами уставилась на них своими узкими глазами, принюхалась, как гончая, и, увидев, что казаков тринадцать, исчезла, как сарна.

— А ну, дети, попробуйте его догнать!… Да не стоит — всё равно не поймаете: у него конь шустрее моего Чёрта.

Однако, остерегаясь возможной засады, Бульба решил быть осторожным. Они домчались до речки Татарки, что впадает в Днепр, бросились в воду и долго плыли, чтобы скрыть свой след, а выбравшись на другой берег, спокойно продолжили путь.

Через три дня они почти достигли цели. Воздух стал заметно прохладнее: они почувствовали близость Днепра. Вот он заблестел вдали, отделившись тёмной полосой от горизонта. Он дышал холодными волнами, всё ближе и ближе, пока не охватил полземли. Это было то место Днепра, где он, доселе сжатый порогами, наконец брал своё, шумел, как море, разливаясь вволю; где острова, разбросанные посреди, ещё сильнее раздвигали берега, и волны его стелились широко, не встречая ни скал, ни возвышений. Казаки слезли с коней, сели на паром и через три часа были у Хортицы, где тогда стояла Сечь, что часто меняла своё местоположение.

Толпа ругалась с перевозчиками на берегу. Казаки подтянули подпруги. Тарас оживился, сильнее затянул пояс и гордо расправил рукой усы. Молодые его сыновья тоже оглядели себя с ног до головы с каким-то трепетом и неясной радостью, и все вместе въехали в предместье Сечи, что было в полверсте от неё. Их оглушил грохот пятидесяти кузнечных молотов, что стучали в двадцати пяти землянках, крытых дерном. Могучие кожевники сидели на крылечках, выходящих на улицу, и своими дюжими руками мяли воловьи шкуры. Под навесами сидели торговцы с кремнями, кресалами и порохом. Армянин развесил дорогие платки. Татарин вертел на вертеле бараний окорок в тесте. Жид, выставив голову вперёд, разливал горилку из бочки. Но первым, кто им попался, был запорожец, спавший посреди дороги, раскинув руки и ноги. Тарас Бульба не удержался, чтобы не остановиться и не полюбоваться.

— Смотри, как важно раскинулся! Вот это фигура! — сказал он, остановив коня.

Действительно, зрелище было величественное: запорожец, как лев, растянулся поперёк дороги. Его гордо закинутый чуб занимал поларшина земли; шаровары из дорогого красного сукна были измазаны дёгтем — в знак полного презрения. Полюбовавшись, Бульба стал продвигаться дальше сквозь тесную улицу, полную ремесленников и людей всякой веры, что толпились на предместье, больше похожем на ярмарку, которая и кормила, и одевала Сечь, любившую лишь кутёж да мушкетную стрельбу.

Наконец они миновали предместье и увидели несколько разбросанных куреней, крытых дерном, а то и — по-татарски — войлоком. Некоторые были обставлены пушками. Ни плетней, ни низких домиков с крылечками на низеньких столбиках, как в предместье, видно не было. Невысокий вал с засекой, ничем и никем не охраняемые, свидетельствовали о страшной казацкой беспечности. Несколько здоровенных запорожцев с трубками в зубах лежали прямо на дороге и взглянули на них довольно равнодушно, даже не пошевелившись. Тарас осторожно проехал с сыновьями мимо них, сказав:

— Здоровы будьте, панове товариство!

— И вам доброго здоровьица! — ответили запорожцы. Повсюду по полю виднелись живописные кучки казаков. Их смуглые лица говорили, что все они прошли бои и повидали всякого. Вот она — Сечь! Вот то гнездо, откуда вылетают гордые, как орлы, и сильные, как львы! Вот откуда разливается казацкая воля по всей Украине!

Путники выехали на широкий майдан, где обычно собиралась рада. На большом перевёрнутом бочонке сидел запорожец без рубахи; он держал её в руках и не спеша латал дыры. Им снова преградила путь толпа музыкантов, среди которых отплясывал молодой запорожец, заломив шапку по-чёрту и подняв руки вверх. Он только и кричал:

— Шибче, музыки! Не жалей, Хома, горилки для православных христиан!

И Хома с подбитым глазом щедро разливал всем желающим по огромной чарке. Возле молодого запорожца четверо старых казаков выделывали дробный гопак, срываясь в стороны вихрем чуть ли не на головы музыкантам, а потом пускались в присядку, крепко и звонко отбивая серебряными подковами по утрамбованной земле. Земля глухо гудела вокруг, и в воздухе громко разносились гопаки и тропаки, выбиваемые звонкими каблуками.