Тарас Бульба Страница 20

Знают ведь они, глупцы, цену ей! Я тебе пять тысяч дам. Вот тебе две тысячи сейчас, — и Бульба высыпал из кожаного кошеля две тысячи червонцев, — а остальное, когда вернусь.

Жид мигом схватил полотенце и накрыл им червонцы.

— Ай, славные деньги! Ай, добрые деньги! — приговаривал он, поворачивая червонец в руках и пробуя его на зуб. — Думаю, тот человек, у которого пан забрал такие добрые червонцы, и часа на свете не прожил: сразу же побежал к реке и утопился после таких славных червонцев.

— Я бы и не просил тебя. Может, и сам бы путь до Варшавы нашёл, но меня могут узнать да схватить проклятые ляхи — я не слишком силён на хитрости. А вас, жидов, на то и создано. Вы хоть самого чёрта — и того обманете. Вы всякие штуки знаете: вот почему я к тебе пришёл! Да и в самой Варшаве я бы сам ничего не добился. Сейчас запрягай повозку и вези меня!

— А пан думает, что так просто: взял кобылу, запряг — и «но, сива!» Думает пан, что можно, как есть, не спрятав, везти пана?

— Ну, так прячь, как знаешь; хоть в пустую бочку!

— Ой-ой! Пан думает, что его можно спрятать в пустую бочку? Пан разве не знает, что каждый подумает: в бочке горилка?

— Ну и пусть себе думает, что горилка.

— Как — пусть думает, что горилка? — воскликнул жид и схватился обеими руками за пейсы, потом поднял вверх обе руки.

— Ну, чего ты так перепугался?

— А пан разве не знает, что Бог создал горилку для того, чтобы её всякий пробовал? Там всё лизуны и лакомки: шляхтич пробежит пять вёрст за бочкой, пока не продолбит дырочку, да увидит, что не течёт, и скажет: «Жид не повезёт пустой бочки; значит, что-то есть! Схватить жида, связать жида, забрать у жида все деньги, посадить в тюрьму жида!» Всё плохое — на жида: каждый жида за собаку держит; думают, раз он жид — значит, и не человек!

— Ну, так клади меня на повозку с рыбой!

— Нельзя, пане, ей-богу, нельзя. По всей Польше народ голодный, как собаки: и рыбу растащат, и пана найдут.

— Так вези хоть на чёрте, только вези!

— Слушайте, слушайте сюда, пане! — проговорил жид, засучив рукава и подойдя к Бульбе с раскинутыми руками. — Вот что мы сделаем. Теперь повсюду строят крепости и замки, из Германии понаехало французских инженеров, и по дорогам теперь возят много кирпича и камня. Пан пусть ляжет на дно повозки, а сверху я уложу кирпич. Пан крепкий с виду, ему ничего, если будет немного тяжеловато, а я на дне повозки сделаю дырочку — кормить пана буду.

— Делай, как знаешь, только вези.

И через час повозка с кирпичом выехала из Умани, запряжённая двумя клячами. На одной из них сидел длинный Янкель, и длинные кудрявые пейсы его развевались из-под еврейской ермолки всякий раз, как он взнуздывал коня, длинного, как верста вдоль дороги.

XI

В то время, когда всё это происходило, на границах ещё не было никаких таможенных чиновников и объездчиков — этого страха всех ловкачей, и потому каждый мог везти всё, что хотел. Если уж кто и устраивал обыск, то больше ради забавы — особенно если на повозке лежало что-то привлекательное на вид, а его собственная рука имела вес и силу. Но кирпич никого не соблазнил, и без всяких помех въехала повозка в город через главные ворота. Бульба, лежа в своей тесной клетке, слышал только гомон и крики возчиков — и больше ничего. Янкель, гнусавя на своём низкорослом запылённом румаке, сперва долго кружил по городу, а потом свернул в тёмную и узкую улицу, называвшуюся Кална или Жидовская, потому что там действительно жило едва ли не всё еврейство Варшавы.

Эта улица напоминала вывернутую наизнанку заднюю часть двора. Солнце, казалось, и вовсе не заглядывало сюда. Почерневшие деревянные дома, усеянные жердями, торчащими из окон, ещё больше сгущали мрак. Тут и там краснела кирпичная стена, но и она в большинстве мест стала уже чёрной. Только где-то вверху кусок оштукатуренной стены, освещённый солнцем, слепил белизной. Казалось, кто-то нарочно собрал здесь всё самое несочетаемое: жёлоба, тряпки, очистки, выброшенные клёпки от разбитого ушата. Каждый выбрасывал сюда всё ненужное, предоставляя прохожим возможность насытить все чувства этой мерзостью. Всадник, сидя в седле, мог рукой достать до жердей, перекинутых через улицу от дома к дому, на которых сушились еврейские чулки, коротенькие штанишки и копчёная гусыня. Иногда из старого окошечка выглядывало довольно симпатичное личико еврейки с почерневшими бусами. Толпа жидят — замурзанная, оборванная, с кудрявыми головами — галдела и валялась в грязи. Рыжий жид с веснушками на лице, из-за чего оно напоминало воробьиное яйцо, высунувшись из окна, заговорил с Янкелем своей тарабарщиной, и Янкель тут же свернул во двор. По улице шёл другой жид, остановился и тоже присоединился к разговору — и когда Бульба наконец выбрался из-под кирпича, он увидел троих евреев, горячо беседующих между собой.

Янкель повернулся к нему и сказал, что всё будет устроено, что его Остап сидит в городской тюрьме, и хоть трудно будет уговорить стражу, он надеется устроить свидание.

Бульба пошёл с тремя жидами в комнату.

Жиды снова заговорили своей непонятной речью. Тарас поглядывал на каждого из них. Казалось, будто что-то перевернулось в его душе: на суровом и равнодушном лице его вспыхнул жар надежды — той надежды, что приходит иногда в миг величайшего отчаяния; сердце его забилось, как у юноши.

— Слушайте, жиды! — сказал он, и в голосе его зазвучало что-то горячее. — Вы можете всё на свете, хоть со дна моря достанете, и поговорка есть: «Жид и сам себя украдёт, если захочет украсть». Освободите мне Остапа! Дайте ему возможность вырваться из дьявольских лап. Я ему обещал двенадцать тысяч червонцев — прибавлю ещё двенадцать. Все, что у меня есть: драгоценные кубки, закопанное золото, дом и последнюю рубаху продам — и заключу с вами договор на всю жизнь: всё, что добуду на войне — делю с вами поровну!

— Ой, нельзя, милостивый пан, нельзя! — вздохнул Янкель.

— Нет, нельзя! — сказал и второй. Все трое переглянулись.

— Разве попробовать… — робко произнёс третий, поглядывая на двух других, — может, Бог поможет.

Все трое заговорили по-немецки. Бульба, как ни прислушивался, ничего не понял: слышал только часто повторяемое слово «Мордехай» — и всё.

— Слушайте, пане! — сказал Янкель. — Надо посоветоваться с таким, какого ещё и на свете не бывало! Ой-ой! Такой мудрый, как Соломон, и если уж он ничего не придумает, то уже никто в мире не придумает. Сидите здесь, вот ключ — никого не впускайте!

Жиды вышли на улицу.

Тарас запер дверь и смотрел в маленькое оконце на грязный еврейский проспект. Трое жидов остановились на улице и начали горячо переговариваться; к ним быстро подошёл четвёртый, потом и пятый. Он снова услышал имя: «Мордехай! Мордехай!» Жиды всё поглядывали в конец улицы — и наконец оттуда, из-за облезлого домика, показалась нога в еврейской туфле, замелькали полы лапсердака. «А, Мордехай! Мордехай!» — заголосили жиды в один голос. Худой жид, чуть ниже Янкеля, но куда более сморщенный, с огромной верхней губой, подошёл к нетерпеливому кружку, и все жиды заговорили вперебой, стараясь рассказать ему всё. Мордехай несколько раз глянул на оконце, и Тарас догадался, что разговор о нём. Мордехай размахивал руками, слушал, перебивал, часто плевал в сторону, задирал полы лапсердака, лез в карман и доставал оттуда какие-то побрякушки, выставляя напоказ свои ужасные штаны. Вскоре шум поднялся такой, что сторожевому жиду пришлось сделать знак умолкнуть, и Тарас уже начал тревожиться за свою безопасность, но вспомнил, что жиды иначе разговаривать не умеют, как только на улице, да и язык их сам чёрт не разберёт — и успокоился.

Через две минуты все они вошли в комнату. Мордехай подошёл к Тарасу, хлопнул его по плечу и сказал:

— Если мы с Богом захотим что-то сделать — сделаем как надо.

Тарас взглянул на этого Соломона, которого ещё и не бывало на свете, и надежда зашевелилась в его сердце. Вид и правда внушал доверие: верхняя губа у него была страшная — явно утолщённая по неестественной причине. В бороде того Соломона было не больше пятнадцати волосков, и то только с левой стороны. А на лице — столько отметин от чужого кулака, полученных за отвагу, что он давно, должно быть, потерял счёт и считал их родимыми.

Мордехай вышел с восхищёнными его мудростью товарищами. Бульба остался один. С ним происходило нечто странное: впервые в жизни он чувствовал тревогу. Душа его горела, будто в горячке. Он больше не был прежним — непоколебимым, твёрдым, как дуб; он стал слабым и трепетным. Вздрагивал от каждого шороха, от каждой новой жидовской фигуры на конце улицы. Так просидел он целый день — не ел, не пил, не отрывая взгляда от маленького оконца. Наконец, поздно вечером, появились Мордехай и Янкель.

Сердце Тараса замерло.

— Ну что? Вышло? — спросил он с нетерпением дикого коня. Но прежде чем жиды осмелились ответить, Тарас заметил, что у Мордехая нет уже и последнего пейса, пусть и не слишком чистого, но всё же вившегося из-под ермолки. Видно было, что он хотел что-то сказать, но наговорил такой ерунды, что Тарас ничего не понял. А сам Янкель всё время прикладывал руку ко рту, словно у него зубы ныли.

— Ой, милостивый пан! — сказал Янкель. — Теперь совсем нельзя! Ей-богу, нельзя. Такой дурной народ, что ему хоть на голову плюй! Вот и Мордехай скажет то же самое. Мордехай делал такое, чего никто в мире не делал, но Бог не захотел, чтобы вышло. Стоит три тысячи войска, и завтра их будут казнить.

Тарас посмотрел жидам в глаза — но уже без нетерпения и злобы.

— А если пан хочет повидаться, то завтра надо рано, ещё до восхода солнца.