Тот, кто из других был охотнее к гитаре, а не к разговорам.
Дядечка оценил тщательность ямы и был бы поверил, но быстро смекнул:
— Вот тут? Да кому ж, простите, он аж вот тут нужен?
Это была та пауза, которой, сдерживая улыбки, копатели могли бы наслаждаться бесконечно.
— А мы, дядя, — бурчал рыжий парень с лопатой, — выкопаем его сперва вот тут хорошенько, а потом перенесём и продадим в село.
Так он простенько говорил вперемежку с штыкованием, что дядечка на миг поверил, если бы Роман не расхохотался.
Народный человек обиделся.
До первого мешочка яблок, который он притащил через час, копатели еле дождались перекура и набросились на фрукт; пока они не умяли, он говорил:
— Да, ребята, ага. Очень жаль. Что у нас, видите ли, история не такая. Да она правда есть, есть, но вся, видится, глиняная. Ни тебе, этих, пирамид, например. Это ж сколько камня надо. Вот теперь у нас есть и камень. А кто теперь будет историю строить? Как оно и китайцы уже её не строят.
— Как это ещё? — поинтересовался сквозь яблоко Роман.
— Не хотят уже дальше, к примеру, тянуть свою китайскую стену. Хотя, подумав: кто им мешает? Камня у них же, рядом, сколько хочешь: бери себе со скалы, колупай да тяни её дальше, сколько пожелаешь.
Тут он вспомнил, что врёт.
Туда, ниже по Истрисе, там были когда-то каменоломни — оттуда камень возили наверх, когда строили крепость, но камень закончился и крепость тоже. В ответ от копателей он слышал лишь громкое яблочное хрустение бригады. Поэтому:
— А если подумать, то славянская нация не моложе. Раз мы существуем, например, сейчас, то мы и в те, давние времена где-то же были? Потому что откуда бы мы иначе взялись с тех времён? Правда, незаметные такие, потому что из дерева. А дерево — сколько из него не строй, а оно, как глина. Раз — и нет. Будто и не было. Раз — и грязь.
Это уже когда прошло мешков несколько, он мог вот так часами. Странно, что под его голос руки меньше уставали от лопат...
— ... роска́лев! — каждый раз поправлял он всех. — Если уж мы с вами росы. То у нас и роска́ли, а не лопаты.
Он гордо поднялся, чтобы его видел весь мир.
Видела его лишь недостроенная котельная, её мудро начали класть возле домиков отдыха, полагая, что тем продлят курортный сезон. Однако и она оказалась нужнее не более, чем китайская стена.
— Да, брат, история... — щурился на солнце дядя Филипп. Но оно молчало.
На следующий день всё начиналось сначала:
— Вот вам, ребята, поешьте. Яблочки хорошие. Вот уже никому не нужные. Раньше, бывало, их ребята из колхозного сада крали. О жизнь была — как-то я из ружья ввысь бахнул — так они меня чуть тогда не убили. Поверьте, по самую глотку закидали тогда яблоками. Вот так весь стою и вижу, как они убегают, а пошевелиться не могу. Такую кучу накидали — пирамиду!
Что теперь делать? Как оприходовать? Зелёные. Когда приходит ко мне один такой москаль из Воркуты и начинает: "Продай эти яблоки нам!"
— "Так зелёные же", — говорю.
— "И хорошо, — говорит, — что зелёные. Пока до Воркуты доедут, как раз поспеют."
Смотрю я, а никто не видит. Зелёное же всё, учетчики ещё не учитывают. Загрузились они быстренько в фуру. Что я тогда быстренько своей тёще все золотые зубы вставил. Была довольная женщина. За всю свою жизнь не могла заработать, что и не мечтала. Всё время золото в земле искала. На зубы. И вот. Хорошая у меня тёща, ребята.
Замечтался он. Разве объяснишь про любовь?
— Когда жена умерла, то от неё и осталась разве что тёща. Да и та, сердечная, вон болеет.
Никак не переболеет — как это объяснишь?
— Вот проживёшь ты с ней душа в душу тридцать лет. Вот только сейчас сильно заболела. И между нами ничего плохого не было, только золотые зубы — это ж целый клад получается. А теперь? Яблоки есть, а накладных нет. Вот это, к примеру, как наша история, славянская. Будто и не было всего того сада. Будто его и нет — а зубы-то золотые — есть!
— Вот это точно, — хекал Роман, — раньше бы подогнали к кургану бульдозерину, и он за два дня этот насыпь снял. Так сейчас солярка дороже, выходит, чем наши мозоли, вручную всё это копать?
— Да, какого это бульдозера надо, — не унимался дядя, — чтобы со всей нашей страны поснимать насыпи. Да тут же золота, говорю я вам, на несколько историй хватит, а не только на нашу.
И умолкал, поражённый собственным внутренним взором, дальше кряхтел, доставал из кармана свою бутылочку, мутил в ней белое, смачно отпивал.
— Дядя, — не выдержал Роман, — а что это вы всё время пьёте?
— А это мой секрет. Личный, моего долголетия.
Все от этого начали копать медленнее.
— Или там не молоко? — размышлял парень.
— Оно самое, — причмокивал Филипп, облизывая губы. — Только из размешанной извести. — И искренне удивлялся испугу столичного человека: — Это что? Это ж кальций, необходимый сильнее всего организму — ты разве науки не знаешь?
Сказал он и закусил хлебом.
Роман не поверил. Он осторожненько взял плоскость из-под бывшей пепси, понюхал.
— О, а одеколоном пахнет.
— Угадал, сынок. Одеколон, так сказать, для приправы. Оно, если имеет хороший запах, то и выходит, что оно полезно для человеческого организма, разве не понятно?
— Ой, отравитесь, дядя, — не удержалась Оксана.
Филипп расцвёл:
— Вот хоть вы тут с высшим образованием, а и не знаете. Вот зачем же человеку нюх? Чтобы хорошее от плохого отличать. Вот взять, к примеру, говно. Его же никто есть никогда не станет. А почему? Потому что кто хоть раз говно понюхал — то тут не нужно и образования!
Он рассмеялся разок, что смог выразить такое сложное.
— А желудок же ваш как?
— Как клещи крепкий. Я, ребята, уже лет пятнадцать так обедаю. С тех пор, как придумал. И никакого вреда, кроме пользы, не ощущаю. Вот Нина моя тёща, не хочет извести и болеет, глупая. Ты б попробовал, а?
Все смотрели на Романа, особенно практикантки, тот героически глотнул, закашлялся.
— Да, это с непривычки. Тебе, сынок, надо немного больше одеколона подлить. Я завтра принесу. Потому что оно, мать, немного мутноватое кажется.
Роман тем временем кинулся к мешку яблок, заедать.
Были там разные — и сладкие, и кисленькие, и вовсе терпкие, и даже пепсикольные на вкус — да что и говорить — даже известковые были.
Вот эти только дядя и хрустел:
— Они, может, и не ахти. Но тут — кальций. А кальций, ребята, это жизнь. Одно только надо знать её секреты, и тогда будешь жить, сколько хочешь. Потому что я люблю вечно жить. Вот где — история, а? — Неожиданно он отпускал её внутренним своим взором: — Вот что, слушайте сюда. Тут раньше никогда! Столько народу не наезжало. Отдыхающего. Вы меня послушайте, они все ждут, пока, наконец, и в наших краях золото покажется. Тут и из начальства немало. И ещё хуже есть типчики, вы меня послушайте, я всю жизнь сторожем работал, я знаю. Я этого брата-киндрата носом чую. Что иногда так и хочется за своё ружьё сторожевое хвататься.
— Дядя, — откровенно кокетничала Анька, — а вот скажите: а вы сами что, никогда сокровищ не искали?
— Дочка, — не смог солгать ей Филипп, — я честно скажу: я этот этап в жизни уже пережил. Каждый когда-то ковырялся с надеждой на лучшую жизнь. Но это в прошлом. А в настоящем я вам серьёзно говорю: вы с этим делом не шутите, потому что вы не знаете, что это такое, сокровища. Вы бы меня, старого, послушались, да лучше бы милицию наняли. Потому что что это будет, когда вы до дна нашей истории докопаетесь? Все ведь ждут. А яблочки хорошие, — неожиданно вспоминал он. — То, бывало, хоть пионеры крали, а теперь вот. Хоть никому не нужно, а родит. Вот тебе и история, да...
— Дядя, вы бы себе самогонку из них гнали. Кальвадос называется.
— Каль-ва-дос... — замечтался на красивое слово Филипп. — Оно бы да. Потому что хорошим словом ничего плохого никогда никто не назовёт. Кальвадос. — Даже причмокнул он. — Так зачем гнать, когда у меня в саду ещё и до сих пор вишни не собраны. Вы не поверите — вот так прямо на деревьях пьяные и висят. Пойди себе нарви горстку — и готово. И тебе и выпивка и закуска сразу. Я был четыре бутыли вот так набил ими. Такая наливка, скажу, что ни сахара не надо — с ног сама валит, ну? Вот не верите. Пойдёмте, покажу.
Все выскочили из ямы и двинулись, мечтая о гранёных стаканах с рубиновыми отблесками.
Дядя Филипп привёл их на уголок сада:
— Смотрите же.
Все увидели диковину — под деревьями вперемежку с поклёванными вишнями валялось и несколько птиц. Слабо пытаясь подняться, они никак не замечали людей.
— Пропавшее поколение. Вот видишь, у нас уже и птицы спиваются. О — порядки. Дожились, — загрустил он. — И нигде про это не записано в историю. И никто про это потом не узнает, и ни один тебе потом археолог не откопает. Будто и не было у нас никогда птичьего алкоголизма. А между прочим, это уже даёт и сейчас большие результаты. Да, да, в истории. Экология же! Теперь без птиц черви, насекомых расплодится, и пойдёт перекос природы в другой баланс...
Все пробовали прямо с веток — иногда до рта донести было невозможно — густые, пьяные, быстро вытекали, стекали кровью.
— А ты говоришь кальвадос. Раньше было при Сталине, знаете? Деревья поливали кипятком, рубили, словом. Это я понимаю. Чтобы налог не платить. А сейчас не лучше? Никто никому не нужен, даже на самогон. И уже никто ничего не хочет делать, вот. А землю —— копают люди с высшим образованием. О, порядки, страшно.
Выждав тёплого ветерка, Оксана отправилась на луг, потому что в её голове звенели простые стихи:
По сокровищам бегут дороги
и пасётся стадо,
топчут их колёса и ноги
и плещется вода.
А ей хотелось сложнее. И не пришлось даже ждать до утра того стада — Ярослав сидел уже там. Она бросила штормовку рядом, села и не здоровалась, он тоже не желал говорить, то есть хотел этого, но как-то без слов. Вот так, как этот ветер, вот так между ними витает молча, а степные ароматы вдруг переменились на девичьи. Коса так пахнет, что ли? Ага, её коса после реки.
Его выглаженная рубашка пахла утюгом, и брюки тоже, только слегка отдавали синтетикой. А в кармане лежал пакетик с конфетами, это уже ветер знал наверняка.
Сидение было бы неизвестно каким, если бы у неё не сорвалась глупость:
— Ярослав, а вы давно увлекаетесь историей?
"Вот дура, — подумала она, — как на экзамене. Ну не спрашивать же: "Скажите, а история давно увлекается вами?"— Да так, — медленно отвечал парень, — когда есть свободное время.
"Вот дурак, — думал он, — вот и выходит, что я сижу тут, потому что есть свободное время, выходит, то я и увлекаюсь, выходит, здесь историей? Господи, что она обо мне подумает?.."
Хотя нутром он давно понял, что не подумает ничего.
— Что-то изучаете?
— Да нет, не очень.