С её балто-алтайскими теорейками. А может и нет — приведу прямо на учёный совет, это ж сколько докторских диссертаций лопнет — стоит лишь щёлкнуть тем ржавым кресалом".
Дед забулькал, смачно налегая на глотки.
"Нет! Не так — приведу его сразу на конференцию к Пріцаку, скажем. Чтобы они не успели заранее сгруппироваться. И тогда вся их наука лопнет".
Дед нехотя оторвался от кружки:
— Что такое наука?
— Ну это, это. Это такое, как характерничество, только наоборот, — "объяснил" Евгений, и они с дедом вдруг расхохотались, тыча друг в друга пальцами. — Там бывают... тоже добрые и тоже злые колдуны. Одна змея засела в редколлегии, Пасовецкая такая, и всё мне исправляет, что бы я ни написал. "Доскифский период" исправляет на "монгольский". Я пишу "рало", а она исправляет "лемех". Я ей криком кричу, что мне нужно вычитать корректуру, а она её прячет. Ну?
Вот так из Трипольской культуры снова делается Трипольская трагедия.
Дед попивал, утвердительно прихлёбывая. Тем временем Евгению вспомнилось, как когда-то чёрт его подтолкнул к той, ещё тогда аспирантке, она была при кафедре, и понесло их по кустам, неожиданно так крепко, что она долго ему названивала, хоть и вышла уже замуж, уже и дети. Ясное дело, какая там корректура...
— Стой! — неожиданно Евгений поперхнулся чаем. И пододвинулся к Деду. — А нельзя ли как-нибудь, ту Пасовецкую... куда-нибудь убрать?
Дед отставил кружку.
— Куда? — дёрнул бровями.
На миг Евгению привиделось, что сушёная змеиная голова на поясе у деда блеснула глазами и вопросительно подняла их к своему хозяину.
"Действительно, — загрустил Евгений, — куда её, вечную ведьму, убирать, если она ни на что, кроме как кровь пить с авторов, не способна".
— Ну, куда-нибудь... туда, — он показал мимо двери в воображаемую даль.
— Кхм. Пора уже идти мне, — прогнусавил Дед словно оттуда.
— Как это "идти"? — удивился Евгений, зная из сказок, что хозяин кресала имеет неограниченную власть над ним.
— А вот так, — сказал тот — и успел раньше схватить волшебный предмет, сунул его куда-то под бороду, наверное за пазуху.
— Стой, так она же гадина, эта Пасовецкая, сколько горя она уже наделала, сидя на статьях...
— С вашей наукой, — молвил Дед, поднимаясь.
Евгению мигом наконец промелькнули все вопросы к нему: "откуда же пришли носители санскрита? Скифы-орачі, это не скифы-кочевники? И, в конце концов, откуда происходят славяне?"
Однако произнести он сдался:
— Я больше не буду.
— Вот это верно, не будешь. Как это диво называется, говоришь? — он коснулся жестянки.
В этот миг позади Евгения что-то яростно зашипело.
Он отшатнулся — это вода перевернулась, хлюпнувшись на газ.
Когда он повернулся к столу — Деда вовсе не было, только стойкий дух "ладана" вперемешку с чайным.
За завтраком она украдкой поглядывала на Евгения — того словно подменили, несколько раз не попал ложкой в рот.
"Странно, — думала Оксана, — вчера же местных краеведов не было. С чего бы это он?"
Видеть, как мужчина пытается скрыть дрожь рук, как во время еды хватается за сигарету.
"И вот кто бы поверил, глядя на такого, что он добрый любовник?" — уже сама себе не верила.
А когда перед Евгением поставили чай, он, неудачно отшатнувшись, обжёгся, отскочил из-за стола, удивив землекопов, которые, улыбаясь, списали всё на похмелье.
Сегодня в насыпи им попались фрагменты впускного захоронения, кто-то лежал в земле, покрытый медной чешуёй. Лежал, но недолежал — несколько бомб с последней войны ударило рядом, и он к части туловища, что сохранилась, прижимал, как и подобает неизвестному сармату в подсадной могиле, раздробленный советский полевой телефонный аппарат образца 1942 года.
Оксана так занялась им с ножом и кисточкой, что даже на перекуры не отвлекалась. Потому-то на отвале ветер листал, играл её общим тетрадем.
До тех пор, пока рыжий Роман не притащил гитару.
И лишь за энным аккордом женщина поняла, что парни подбирают мелодию к слишком близким, то есть её собственным, строкам:
Поглотит земля и безжалостный час
учёного мужа.
Потомки когда-нибудь раскопают и нас.
Удивятся очень!...
Слова из потустороннего музыкального доносились совсем незнакомо, она хотела возмутиться, особенно, потому что гитарное бренчание было весьма банальным. Неужели это потому, что и слова обыденные?
За ошибки те, что мы делаем, пусть
это будет плата.
Однако, археолог, иди и копай,
копай усердно!
Пока из своей палатки Евгений Борисович не швырнул бумагами:
— Вам ночи мало было? Ну день же для того, чтобы хоть немного отдохнуть от всего этого.
Землекопы все выразительно посмотрели на часы и убедились, что их законный пятнадцатиминутный перерыв ещё не закончился.
Чтобы как-то уладить ситуацию, Оксана подошла к краю раскопа, забрала свой тетрадь, сунула его в полевую сумку:
— А чем это, интересно, вам, Евгений Григорьевич, наши песни уже не нравятся?
— Потому что они... антинаучные.
"И снова всё об одном и том же", — подумала она, а вслух сказала:
— Это зависит от того, что понимать под словом "наука".
Всё замерло, потому что почувствовало, что это продолжение какой-то другой ссоры, не сегодняшней. Даже водитель сквозь кабину.
— Ты, лаборантка, будешь мне, научному сотруднику, говорить, что такое наука? Смотри-ка, один раз в ней скандал устроила и уже думаешь о себе Бог весть что?
Он думал, что заденет Оксану, однако публика чуть ли не с уважением на неё впервые посмотрела.
— Младший научный сотрудник, — заметила она.
— Что?
— ... а не лаборантка.
Долго бы пришлось объяснять институтскую субординацию, да и к чему? Почувствовав ситуацию, Евгений произнёс:
— Семьсот семьдесят девять.
Водитель грузовика, потому что он был Антоном, поискал глазами, кого бы эти числа касались, но не нашёл ничего, чего было бы семьсот семьдесят девять количеством.
— Евгений Григорьевич, — наконец снял он себя с тормоза, — а что это вы, если не секрет, считаете?
Землекопы попрятали улыбки, потому что, правду говоря, их тоже этот вопрос тревожил. Начальник поискал глазами, кто тут такой любопытный, но, встретив их с водителем, решил ответить.
— Это я, — он выдержал паузу, недолгую, размером с хлопок себя по затылку, — семьсот восемьдесят, комаров считаю.
И неловко улыбнулся, мол, ну есть у человека причуда, ну так что?
— Интересно, — не удержалась Оксана, — так могут и комары совсем исчезнуть?
Он с удивлением на неё посмотрел, словно ему привиделась Пасовецкая.
— Ты начинаешь надоедать.
Копатели переглянулись, рады случаю, что перекур удлинялся:
— Неужели? — Оксана поднялась, вставая. — А когда руководили у нас практикой, то говорили противоположное.
Евгений Григорьевич догадался поднимать бумаги, которые разметал возле палатки.
— И что же я тогда говорил? — поднял он на неё свои, самые невинные из возможных, глаза.
Она выдержала. Потому что только они вдвоём знали, что.
Полюбовавшись неопределённостью, которая склоняла чаши весов в её пользу, пожалела его:
— Вспомните, вы тогда говорили, что я — само совершенство, что у меня пропорции такие, как и у Венеры Милосской.
— Тебя бы ещё на две тысячи лет закопать в землю.
— И руки поотбивать, ага?
Все засмеялись и взялись за лопаты.
Особенно Анька, беда ходячая. Чьи ноги слишком напрягались, когда налегали на лопату. Евгений Григорьевич собрал бумаги, свернул их в трубочку и ткнул ею на раскоп:
— Кхм. Оксана... Михайловна. Возьмите планшет, зарисуйте, будьте добры, верхние слои траншеи.
— Семьсот восемьдесят один, — ответила она, хлопнув себя по щеке.
Кеша и Геша выбрали верболоз, тут дух стоял приятный такой, словно в корзине, отсюда можно было стоя рассматривать вожделенный раскоп и ждать. Когда все там вдруг начнут подкидывать вверх лопаты, прыгать и выкрикивать:
— "Золото! Золото!"
Как это бывало в фильмах о нём. Ну, а потом неожиданно для родни появятся они, они, Кеша и Геша, незаметно так и прихватят всё. А может, и наоборот, заметно — "волына" же у них есть классная, чего бы и не бабахнуть из неё пару раз?
Геша, полюбовавшись, снова замотал в тряпку пистолет.
Но пока там ничего интересного не было, кроме Оксаны, да ещё трёх студенток-практиканток, вокруг которых вертелась главная романтика.
— И как им это не западло те верёвки, верёвки, верёвки перетягивать? Всё подметать, чистить, скрести? Они у себя дома, на спор, меньше убирают, чем тут по четыре раза в день, — злился Кеша, потому что девушки тогда копошились в основном на дне раскопа, и, нагибались ли они там в своих шортах или нет, а совсем не было видно.
— Хватит трепаться, — предостерёг его Геша. — Потому что пока на попки торчишь, то и пропустишь, когда они тайком что-то мимо тебя вынесут. Вот так возьмут того царского кубка, понял, вынесут тайком в палатку, а уже там, понял, тайком все бриллианты и повыкалывают. Что, не знаешь, как это у лохов делается? Рогомёты, блин.
— Какого кубка? — разомлел Кеша.
— Золотого, какого же. Который когда-то закапывали, — пояснил тот.
Он сплюнул и повернулся. Охнул бы: все коровы во главе с Ярославом тихо стояли за их спинами — как тут вся их армия оказалась, что никто и не услышал?
— Блин... — страшным шёпотом вырвалось у Геши.
Что Кеша, и плечом не повёлши, а сунул за пазуху бинокль, и тоже начал медленно оборачиваться.
Череда стояла молча, ожидая.
— Во, понял, черви, — сказал Геша. — Где тут они у вас? — не моргая, он смотрел на Ярослава.
— Они у нас везде, — был ответ.
Кеша сделал вид, что поверил, взял пруток, крепко ковырнул. И сразу убедился, что пастух не шутит — там испуганно вились немало чего червивого.
— Мы тут по рыбной ловле отдыхаем, — объяснял Геша. — Мы бы были благодарны, если б ты сказал, где они тут у вас самые вкусные? В смысле — для рыбки?
— Это ты про что?
— Про червей же.
— Они такие везде, — без интонаций сказал парень. И неожиданно сорвался на яростный крик: — Куда ты, тварь, лезешь?! Чего тебе, падло, надо?!
Оба "шахтёра" от неожиданности оцепенели — на миг забыв и про ножи в голенищах — и про "волыну" в сумке на миг отняло. А Ярослав взбесился:
— Тебе бича захотелось, тварь? Простите, это я на корову. В грязь ей надо, всё время лезет, скотина. Я пастух, — пояснил он.
Если бы бинокль не пополз по животу у Кеши, они оба бы и не очнулись.
Ярослав медленно повернулся к ним спиной, и все коровы тоже; чтобы чинно шагая, двинуться прочь.
Любитель старины отличался от других тем, что держал в руке бутылку, будто с молоком, которая потом оказалась простой известковой водой.
— А что это вы, интересно, копаете? — с такой привычной фразой подсаживался на откос дядечка, сразу, не спрашивая, угадаешь, что такого зовут Филиппом.
— Погреба, — привычно и буркнул копатель, рыжий, потому что он был Роман.