Шпага Славка Беркути Страница 13

Ты первый начал. Если бы не начал, всего этого не произошло бы…

— Вот как! — произнёс Юлько и натянуто улыбнулся. — Ты действительно так думаешь?

— Действительно.

Ага, так ты не хочешь притворяться, Лили? Юлько Ващук — обиженный, Славко Беркут — хулиган. Ты не хочешь притворяться, Лили?

ДВА ПЛЮС ДВА — ЧЕТЫРЕ

(С точки зрения Славко Беркуты)

Я знаю, что виноват. Разве можно разрешать споры, раня товарища шпагой? Нет, я не нарочно это сделал, но всё же мне кажется, что нарочно. Отец Юльки ходил к Андрею Степановичу и в школу приходил, вызывали моих родителей, было всё — и Антон Дмитриевич со мной говорил, и директор, и папа.

Папа спросил, как и Андрей Степанович: зачем дрался с парнем, который никогда не держал шпаги в руках? Тем более, что тот парень — мой приятель. В конце концов согласились, что произошёл досадный случай, никто не предполагал, что я мог умышленно ранить друга. Только я один знаю, что это не совсем случайно: собственно, я действительно не хотел умышленно ранить Юлько, но всё же хотел, чтобы он почувствовал, понял, увидел — не всё идёт в руки, что только захочешь, не всё так легко и просто.

Юлько уже в школе. Сидит рядом. Молчит. Ни слова не говорит, словно окаменел. Три дня молчит. И зачем говорить — он всё сказал тогда, когда я пришёл к нему домой.

…Мама купила мандарины:

— Ты должен пойти. Что? Тебе не стыдно! Ты искалечил товарища, а теперь не можешь навестить его? Хоть для того, чтобы попросить прощения у Юльки и у его матери. Ты что, просто маленький трус, сынок? Отнеси мандарины. Я помню, он их очень любит. Так ты пойдёшь?

— Ладно, пойду… Но без мандаринов!

Ничего не сказала мне мама Юльки. Только «Добрый вечер». И то как-то тихо, будто сама к себе, а не ко мне. И Юлько сначала ничего не говорил. Только улыбнулся привычным своим образом. Я тоже молчал. Мама советовала попросить прощения. А как? «Прости меня, Юлько, я не хотел». Или: «Больно тебе было, Юлько? Прости, я не хотел».

Потом Юлько встал, он был совсем бледен и страшно похудел: лицо сбоку, как бумажный нож для резки, такое острое у Юльки стало нос и подбородок, даже губы потоньшали. Я подумал: «Плохо, когда из-за меня Юлько стал таким, из-за этой глупой царапины. Я ведь правда не хотел его калечить».

— Беркута, зачем пришёл? — спросил Юлько. — Жалеть меня пришёл? Это мне не надо. Или каяться? Не смеши меня, Беркута. Слушай, я тебе сейчас кое-что скажу. Я знаю, зачем ты ко мне причепился. Ты мне просто завидуешь, Беркута. Понимаешь, ты мне завидуешь — вот и вся загвоздка…

— Не выдумывай, Юлько, зачем бы мне завидовать?

— Я не выдумываю, это правда. Ты поэтому и занялся спелеологией, что завидуешь. И фехтованием тоже занимаешься. Ты ничего не понимаешь, Беркута… У тебя всё хорошо, всё просто, ты думаешь — два плюс два — четыре, и никаких сомнений, разве я не прав? Тебе хорошо, у тебя всё в порядке…

Много чего говорил Юлько. О том, что все вокруг — обычные, а ему, Юльке, хочется только необычного, потому что он — та самая особенная личность, которой доступно всё сложное. Ведь мы все думаем одинаково, а он о каждой вещи в мире имеет своё мнение. Своё собственное мнение.

И когда Юлько так говорил, я понял, чего от него хотел. Понял, что хотел ему доказать. Но я вовсе не завидовал, честное слово, и понятия не имею, что значит завидовать. Всегда в таких случаях, когда нужно всё объяснить и расставить по местам, как шахматные фигуры перед началом партии, со мной что-то происходит: не могу говорить или вместо того, что думаю, леплю какую-нибудь ерунду. Внутри меня что-то блокируется, или как это называется?

И в тот раз так произошло. Я сказал Юльке:

— Не кричи, не надо, твоя мать подумает, что мы ругаемся.

Глупость я сказал, мне было всё равно, подумает ли мама Юльки, что мы ссоримся. Но я сказал именно так.

— А разве не так: мы и правда ссоримся. Потому что ты такой… У тебя всё легко и просто, у тебя всегда всё в порядке, ты всегда знаешь, что делать, а…

Неверно, Юлько, неверно, я не знаю, что делать и как поступить. Вместо того, чтобы попытаться понять — и тебя, и себя, — я орудовал шпагой, у меня ничто не бывает просто; у никого не бывает просто.

Снова я не сказал вслух то, что думал. Я молчал. Думал даже, может, спросить у Юльки про мандарины — любит он их или нет. Все мои слова о важном казались мне смешными и неуместными. Зачем я пришёл к Юльке? Знал же, что не надо идти. Но мама сказала: «Ты маленький трус, сынок». Поэтому и пошёл.

— У тебя всегда всё легко, всегда у тебя два плюс два — четыре, тебе хорошо, я тебя видеть не могу. Я тебя просто не могу видеть, уходи прочь, понял?

Юлько однажды уже так смотрел на меня. Когда это было? Горела свеча, и стояли густые тени, Юлько показывал мне своих лошадей. Я что-то сказал — не помню что — и тогда он смотрел точно так же, как и сейчас.

— До свидания, — сказал я. — Будь здоров.

Снова я сказал не те, ненужные слова. Я хотел понять Юльку: почему он такой, может, у него что-то случилось помимо наших споров и этой царапины на бедре?

Юлько лежал в подушку лицом, когда я выходил, а теперь сидит рядом и молчит; и я вспоминаю, как он тогда зарывался лицом в подушку, и мне становится грустно и плохо, словно я проиграл несколько боёв подряд.

«Два плюс два — четыре, это истина для всех, — думает Юлько. — Два плюс два — четыре, это слишком просто. Два плюс два — пять, вот это сложнее. В такое не поверишь даже, и это для меня, потому что я разбираюсь в таких вещах», — думает Юлько.

Так ты думаешь, Юлько?

ТОГДА БЫЛА ПЯТНИЦА

Школа гудела, шепталась, широко раскрыла глаза.

Суд? Будут судить Славко Беркуту? Кто будет судить? Десятиклассники? И двое из восьмого? А седьмой «Б» отказался! Им теперь понизят оценки за поведение, потому что они восстали и всем классом ушли с воспитательного часа. Вот так!

Относились к этому по-разному: одни с усиленным интересом: ага, суд! — ужасно интересно. Другие удивлялись: «Беркута хороший мальчик, что он мог сделать? За что его судить?» Третьи спрашивали: «А кто такой Славко Беркута?» И крались украдкой — мальчик чувствовал на себе заинтересованные, осуждающие, сочувствующие взгляды. Можно было крикнуть в отчаянии:

— Вот я, я, я — Славко Беркута! Что вам нужно? Ну вот, смотрите!

А можно было просто встать и уйти прочь из этой ненавистной школы, а она когда-то, — где там когда-то, всего несколько дней назад, — была своей, родной, куда хотелось приходить, где стены даже были привычные, светло-зелёные с белым, а теперь противно смотреть на эти стены.

Мера вины Славко росла с перемены на перемену.

— Что он сделал?

— Говорят, ранил шпагой товарища, Юлько Ващука.

— Да нет, это было раньше! А потом он напился с какой-то компанией, по городу гулял и шалил.

— Витрину разбил, говорят, правда?

— Какая там витрина! У него нож нашли!

Славко ничего об этом не знал. Он только знал, что будет

суд, и уже сейчас, в преддверии, чувствовал себя приговорённым к смерти.

Когда пришло это письмо, Беркуту вызвали к директору. Директор всё время повторял:

— Видишь, ты даже не возражаешь! Какая позорная метка для нашей школы! Негодяй! Сначала ранил товарища. И думаешь, что после извинения можно делать что угодно? Честь школы тебе не дорога — так отправляйся прочь!

Потом директор встряхнулся, вызвал Варвару Трохимовну и велел зачитать письмо в классе.

«Ученик вашей школы Ярослав Беркута был задержан членом народной дружины в 21 час 23 ноября этого года. Он распивал спиртное в подъезде с несколькими подростками…»

Во второй раз Славко равнодушно слушал это письмо, словно не о нём здесь говорили.

23 ноября? Тогда была пятница. Конечно, в пятницу в девять заканчивается тренировка. Но Славко перестал ходить на тренировки. С того самого дня, как случилась история с Юлько Ващуком. Он избегал даже улицу со спортзалом.

Собирал дома «бандуру», не имея мужества признаться, что не ходит на тренировки. Собирал «бандуру» и уходил из дома. Возвращаясь, глотал чай с лимоном и без аппетита грыз сухарики. Спасением для мальчика стало мамина долгая командировка и папины дальние рейсы, после которых он возвращался уставший и невнимательный.

Да-да, тогда была пятница, и он притворился, что идёт на тренировку, и никто в мире не мог бы подтвердить, что он в тот вечер не пил какого-то вина в тёмном подъезде с тёмными типами. Он и сам ничего не смог бы доказать.

А седьмой «Б» восстал. Сначала Лили, а потом все спорили, кричали и возмущались, категорически отказывались быть судьями и вообще протестовали против суда. И все взяли портфели и ушли из школы сразу после звонка — не остались после уроков, когда Варвара Трохимовна собиралась объяснить им порядок суда и как должен вести себя седьмой «Б».

Юлько Ващук тоже ушёл с ними, но по дороге домой заскочил в поликлинику и взял справку, что был у врача.

Седьмой «Б» восстал. Директор приписал это дурному влиянию Славко Беркуты. На самом деле же Беркута к бунту никакого отношения не имел. Он всё время был закрытым, безразличным, а после последнего урока того дня вообще ушёл. Думал: «А что, если совсем не возвращаться? Укрыться, скажем, в пещере и жить, как доисторическое существо, не видя ничего, кроме сталагмитов и летучих мышей». Думал, но всё равно, как обычно, приходил в школу, садился за парту, отодвинувшись на самый край, чтобы случайно не коснуться плеча Юлько, — теперь, когда оба выросли и Славко вовсе не выглядел «Котигорошком», парта стала тесной. Ему казалось, будто он попал в класс случайно, и правда надо было встать и уйти, но он не отваживался и корил себя за слабодушие.

Он пытался вспомнить, что же он всё-таки делал в ту пятницу? Бродил в парке, где цветные фонари освещали чёрные стволы деревьев и замёрзшие лужи? Сидел в библиотеке, сдав гардеробщице свою «бандуру», листал без интереса страницы какого-то журнала? Ездил троллейбусом с одного конца города в другой, а потом обратно? Но нет, кажется, в тот вечер он встретился всё же с Андреем Степановичем, почти у своей калитки встретился, и первая навязчивая мысль: «А что, если мама или папа узнают, что я не ходил на тренировку?» И будто в горле что-то перехватило, и уже не мог вдохнуть от такой мысли.