Шпага Славка Беркути Страница 15

Мы потому… Мы все знаем, какой он.

— Полони, что ты имела в виду, когда вспомнила о суде? — попросила женщина.

…На улице к девочке во весь опор бросились ребята и девчонки из седьмого «Б».

— Что она тебе сказала?

— Ты ей всё объяснила, Лили?

— Будет суд или нет?

— Она очень симпатичная. Она звонила в школу. Директор сказал, что теперь он уже ничего не может и не хочет менять. Эта женщина пообещала обязательно прийти на суд.

— Она будет защищать Славко или наоборот?

— Не знаю. Откуда мне знать, что она будет делать? Она сказала, что Славко произвёл на неё приятное впечатление.

— Чего этот Беркута молчит!

— Надо же было ему связаться с теми пацанами!

Седьмой «Б» переживал. Ему хотелось помочь Славко Беркуте.

ТОЖЕ ВО ВТОРОМ ЧАСУ ДНЯ

— Слушай, подожди! Слушай, Ваврик, тебе… тебе… Это ты несёшь бумажку ко мне домой?

— Ну я… Я не одна, у меня поручение. И вообще, отпусти меня, Беркута!

— Вот ещё. Я вовсе тебя не держу. Слушай, Ваврик, отдай мне эту бумажку. Я сам передам её.

Славко опять, — который уж раз за последние несколько дней, — корил себя за слабодушие: вот так унижаться перед кем-то! Но ему казалось, что если мама прочитает эту бумажку, то мир пойдёт кувырком, непременно всё в его, Славко, жизни кончится благополучно и начнётся безпросветная тьма. Если бы можно было сделать так, чтобы мама ничего не знала.

Славко не смотрел на девочку, он глядел на соседний дом, точнее, на одно окно в нём: там кто-то откинул штору, видел всю улицу, Славко и девочку, которой поручили отнести его матери повестку на товарищеский школьный суд. А девочка смотрела на мальчика: на крепкое, хоть по-детски круглое подбородок, на широкие брови — одна чуть ближе к переносице подрагивает, а над ними растаяла снежинка; на его густые ресницы, тёмные подковы, опустившиеся на лицо, когда он опустил глаза. Но девочке было всё равно, какие у Славко ресницы и брови — ей нужно было выполнить поручение. И девочка шагнула в сторону, чтобы идти дальше, а Славко сдержал в себе желание встать у неё на пути, выхватить портфель и отобрать мерзкую записку, где говорится, что мама должна прийти на суд. Над верхней губой у него выступили капли пота, он стёр их варежкой, стоял и смотрел, как уходит девочка Ваврик, как переходит улицу, как в её руке покачивается портфель, а в портфеле лежит записка.

«Вам повестка на суд», — скажет девочка и протянет маме бумажку.

В три часа:

— Вам повестка на суд, — сказала девочка и подала Марине Антоновне конверт.

— Как, как? — переспросила Марина Антоновна. — Ты, девочка, наверное, ошиблась. Какой суд?

— Школьный, — невозмутимо произнесла посыльная. — Будут судить Славко Беркуту.

— Как судить? Что ты говоришь? За что его судить?

— А там узнаете, — так же спокойно, изучая женщину ясными, почти прозрачными глазами, пообещала девочка, выполнявшая поручение. — Ну всё, я пошла, — ещё сказала она и добавила: — До свидания!

— До свидания, — механически ответила Марина Антоновна. Она держала в руках конверт и не решалась разорвать его.

Вечером, около девяти часов:

Славко Беркут пришёл домой.

Осторожно, будто боясь коснуться сына, Марина Антоновна впустила его в коридор. И по тому, как она смотрела куда-то мимо него, как фальшиво безразличным голосом сообщила:

— На тебя здесь ждали, сынок, — Славко понял, что мама всё знает.

— Кто, мам?

— Лили Теслюк. Хотела с тобой о чём-то поговорить.

— А… а… Она не сказала, о чём?

— Нет. Она вообще ничего не говорила.

— А папа дома?

Мама продолжала играть, словно ничего не произошло. Почему она так себя ведёт? Может, боится? Может, не верит?

Славко искал её взгляд. Она не отводила глаз и сказала:

— Дома. Сейчас поужинаем.

Но никакого ужина не было. Папа долго ходил по комнате. Все почему-то ходят или смотрят в одну точку, когда случается что-то подобное. Может, это помогает сосредоточиться?

А ещё позже папа подошёл к Славко.

Папа взял сына за подбородок и поднял ему голову:

— Сынок, что же это такое? Как ты мне всё объяснишь, мой мальчик?

И от ласкового движения папиной руки, от нежного «мой мальчик» Славко вдруг почувствовал себя сильным и способным отстоять свою правоту. Ведь могло быть иначе. Ведь папа мог бы сказать: «Одному разу поверили — достаточно. Достаточно».

— Я не пил. Я не был там, пап, я ничего такого не делал, я не знаю, что всё это значит!

Папа поверил. Даже не спросил, где Славко был в тот вечер, ему не нужно было доказывать алиби — папа сказал:

— Никуда вы не пойдёте! Ни ты, ни мама! Я сам пойду!

Папа не угрожал: «Я им покажу! Устрою судилище! Травмирую ребёнка!» Нет, папа не говорил громких слов. Он просто хотел принять удар на себя и спасти Славко, объяснить всем, что его сын не мог быть виноват.

Но сын не согласился. Он даже улыбнулся:

— Нет, я не хочу прятаться. Я не виноват — зачем мне прятаться? Помнишь ты… тогда… тогда ты говорил о максимальной нагрузке? Вот, не надо вместо меня идти завтра в школу, пап!

СУД

Большой зал стал тесен и душен от того, что в него старалась вместиться вся школа. Казалось, окна здесь не открывали лет уже два, и шёпот плавал в густом воздухе.

За столом, осознавая всю важность своей миссии, сидели юные судьи. Им, наверное, хотелось выглядеть старше, серьёзнее и даже трезвее. Они хмурили брови, сжимали губы — им поручено вершить, решать и судить. Они прониклись уважением к себе и некой презрительностью ко всему остальному миру, которому не дано право решать чью-то судьбу.

Варвара Трохимовна ещё раз зачитала письмо. Она сказала, что в их школе это беспрецедентный случай, то есть подобного никогда не было, и поэтому решено всем вместе обсудить, какого наказания заслуживает Ярослав Беркут.

А затем вызвали Славко Беркуту.

Может быть, он не выдержал бы нервного напряжения, сорвался бы и крикнул что-то, но в зале сидела мама. Издали она совсем походила на школьницу, и Славко почему-то боялся за неё.

А седьмой «Б»? Седьмой «Б» сидел в зале единым целым.

— Не сдавайся, Беркута! Скажи, что ты не виноват! — подсказал кто-то из седьмого «Б».

Глава заседания, девятиклассник, круглолицый и румяный, аж надулся от серьёзности. Он поклал карандаш на стол и сказал:

— Прошу без реплик из зала! Нарушители порядка будут выведены!

— Он как мой попугай в клетке! Наверное, больше ничего не умеет говорить, — прошептала Лили, и седьмой «Б» тихо расхохотался в кулак.

— Славко… Ярослав Беркут, что ты можешь сказать товарищам?

— Почему ты так говоришь, будто никогда меня не видел?

— Прошу отвечать по существу!

Очень дико звучали в пухлых розовых губах главы суда эти слова — бесцветные и колючие, как высохшие колючки.

— Что ж, по существу: мне нечего много говорить — я не был в милиции, не видел человека, писавшего это письмо, я ничего не делал из того, о чём там сказано.

— Я даю вам честное слово! — продолжал он, — А если вы мне не верите, то… то…

Тысячу раз повторял эти слова про себя и был уверен, что должен всех убедить — они не могут не поверить; он говорит правду, абсолютную правду. Но вдруг увидел, что все его слова как бы отскакивают от ушей судей, как теннисные мячики от ракеток. Судьи требовали фактов.

— Ты хочешь сказать, что письмо — мистификация?

— Ты заверяешь, что говоришь правду. Где ты был в тот вечер? Что делал? И кто может подтвердить, что не ты пил в подъезде?

Склонив голову, Славко упорно не отвечал на вопросы. Что ж, если ему не поверили, он ничего больше говорить не будет — пусть делают что хотят. А седьмой «Б» верит? Может, они думали, что он скажет: «Это случайно, просто нелепый случай», и расскажет, как всё произошло. Но что он может рассказать, когда ничего не было?

Тишина была такая глухая и безнадёжная, что он вдруг подумал: не снится ли ему всё это? Провёл рукой по щеке — оказалось, рука дрожит. Сжал кулак. И раздался громкий шёпот Лили:

— Беркута, ну чего ты молчишь? Скажи что-нибудь, слышишь?

Глава суда снова нахмурил брови и произнёс тем же странным для мальчишки тоном:

— Желательно было бы выслушать мать Ярослава Беркуты. Мы пригласили её, чтобы она рассказала о сыне, о том, как его воспитывала и как он вырос…

Внезапно поднявшись, встал Антон Дмитриевич:

— Разрешите сначала мне, учителю Ярослава Беркуты, рассказать, как я его воспитывал… И вам тоже!

Глава засомневался. Ему следовало стукнуть карандашом по стакану и призвать нарушителя к порядку. Но виновником был учитель! Что ему делать? Он робко произнёс:

— Прошу…

Что значило это «прошу» — трудно сказать. Директор наклонился к Варваре Трохимовне и сказал ей что-то. Но Антон Дмитриевич воспользовался нерешительным «прошу».

Он встал на сцене, откуда обычно звучали лишь радостные речи, песни и стихи. Подошёл к «подсудимому» и положил ему руку на плечо.

— Дети, — сказал он, — вы знаете Славко Беркуту?

Как будто пробудившись от дурного сна привычными словами, зал ответил хором:

— Знаем!

— Какой он?

— Хороший! — подтвердил седьмой «Б».

— Можно ему верить?

— Можно!

Директор что-то говорил Варваре Трохимовне, та пожимала плечами, но зал уже шумел, переговариваясь. А потом у дверей поднялся ещё более громкий гул, кто-то крикнул: «Пропустите!» — и через ряды школьников прошла уставшая женщина. Она тихо извинилась за опоздание, ей с ходу подали стул, она села и оглядела зал. Потом посмотрела на Славко и что-то сказала. Потом вдруг с испугом отшатнулась и снова заговорила. Зал молча наблюдал за этой странной пантомимой.

— Извините, — бледным, неуверенным голосом вмешалась уставшая женщина. — Я хочу… я вынуждена прервать. Произошло большое, страшное недоразумение — вы… точнее, мы, потому что и моя вина в том — мы напрасно обидели этого мальчика, Славко Беркуту.