Шпага Славка Беркути Страница 14

Хочется обернуться — и убегая вдоль улицы.

Андрей Степанович сказал:

— Хорошо, что встретились. Я к тебе иду.

— Добрый вечер, — произнёс мальчик.

— Как дела, Беркута? — спросил Андрей Степанович.

— Да так, ничего. Зима уже. Снег выпал…

— Снег? В самом деле, снег выпал, наблюдательный ты парень, — улыбнулся не слишком весело тренер. — Но ты понимаешь — я не об этом. Почему на тренировку не являешься?

Ремешок от «бандуры» впился Славко в плечо, будто шпага обернулась дробовиком. Андрей Степанович смотрел на «бандуру», спрашивал, почему не ходит на тренировки, — конечно, догадался, что мальчик дома врёт. Хоть провались сквозь землю, — понял. Славко, бывает, правда, хочется провалиться сквозь землю.

— Пойдём, побродим по снегу, — внезапно предложил тренер, наверное, заметив смущение Славко.

Парень украдкой взглянул на него и увидел, что тот не сердится, даже сам немножко стесняется, и впервые осознал, что тренер вовсе не намного старше его — семь-восемь лет разницы, как старший брат. Старший брат, которому можно сказать всё, ни с чем не скрываясь, ничего не утаивая; такого не обманешь, ведь обманываешь самого себя. Запинаясь, начал объяснять Андрею Степановичу — о себе, о Юлько Ващуке, о том случае в спортзале и о том, как он, Славко, просто не мог прийти в зал и посмотреть в глаза тренеру, и как думал, что он даже не захочет разговаривать с ним, не то что тренировать.

Рука Андрея Степановича лежала у него на плече, тренер выслушивал ученика, не перебивая ни словом, «бандура» больше не казалась такой тяжёлой, по тонкому снегу на тротуаре шагалось легко и приятно; мальчику стало хорошо, ведь больше не придётся ходить по городу стороной, избегая всех вокруг — даже маму с папой, — не надо никому лгать, потому что Андрей Степанович словно молча согласился принять на себя его беду, и понимал всё, что рассказывал ему Славко.

— И поэтому я не приходил, не мог… — сказал Славко.

Андрей Степанович не упрекнул и не отчитал. Если младший ни с чем не скрывается, старший не должен упрекать.

— Вы… вы как-то говорили — в большом спорте нет места коварству. Грязными руками шпага не удержится.

Славко взглядом проследил за своей рукой — обычная мальчишеская рука, широкая ладонь с крепкими пальцами, с мягким поворотом в запястье — рука, привыкшая уже к шпаге. Чернильное пятнышко на среднем пальце. Перьевая ручка протекает.

— Верно. Говорил. И всегда буду говорить, — согласился тренер. — Слушай, тебе, наверное, домой пора, там же будут волноваться, да? Ах да, чуть не забыл предупредить: теперь тренировка начинается в шесть, после нас будут работать рапиристы. Так что не опаздывай, пожалуйста. Мы ждём тебя, Беркута!

…Не было ли это в ту пятницу? Именно в ту?

Может, попросить Андрея Степановича: «Скажите им, скажите, что я не стоял с мальчишками в подъезде и не пил никакого вина. Спортсмены не должны пить, вы сами нам это объясняли, тренер, так скажите всем, что это глупая шутка, злой вымысел, недоразумение, неправда. Но нет, не говорите ничего. Может, тот вечер и случился не в пятницу. Не говорите ничего: если не верят, не понимают — не говорите. Не нужны адвокаты, не нужны доказательства…» Разве все верят, что он, Славко Беркут, жалкий хулиган? Разве они думают, что он настолько опустился? Нет, не может быть — ведь они подходили к нему, спрашивали, требовали: «Скажи, Беркута, что это неправда». А ему хотелось, чтобы седьмой «Б» сказал: «Мы знаем, что это неправда, мы верим тебе». Хотелось, чтобы они так сказали, а не спрашивали и не требовали доказательств.

Славко сидел за своей партой, и три обычных дня — каждый по двадцать четыре часа — казались ему долгими и тяжёлыми, как переход в горах под палящим солнцем.

НАПЕРЕДОДНІ

В двенадцать дня:

Возмущённый Антон Дмитриевич убеждал Варвару Трохимовну:

— Вы этого не сделаете! Вы просто не должны так поступать!

Учитель не верил и не мог поверить, что Славко Беркут прятался с пацанами, чтобы выпить глоток вина. Это недоразумение, всё нужно сначала выяснить, а уже потом устраивать суд, если это необходимо. Антон Дмитриевич как раз вернулся с заседания Географического общества.

Подняв брови, Варвара Трохимовна удивилась:

— Я вас не понимаю. Вы берёте на защиту хулигана?

— Хулигана? Какой же Беркута хулиган? Вы ж классный руководитель седьмого «Б», вы лучше всех знаете своих учеников. Даже если и случилось что-то подобное, но нужно было сначала самому мальчику дать объяснения, пусть рассказал!

Варвара Трохимовна уже обиделась:

— Неужели вы думаете, что с ним не говорили? Он просто молчит и не отрицает вины. А когда ребёнок невиновен, он находит тысячу доказательств, чтобы оправдаться, а у Беркуты таких доказательств нет.

— Варвара Трохимовна, послушайте, а не допускаете ли вы другого — может, он слишком амбициозен, чтобы оправдываться?

— Что вы предлагаете, в конце концов? Закрыть на это глаза? Простить? Один раз простили — и вот результат! Едва прошло две недели, а пацан снова натворил! Позор для всей школы. Пятно на педагогах! Если мы его не накажем, то в городе скажут, что наша школа — рассадник хулиганства, и мы потворствуем малолетним пьянчугам.

Забросив тактичность, Антон Дмитриевич громко захлопнул дверь учительской, опередил ошеломлённого первоклассника и быстрыми шагами поднялся по лестнице к директору.

Директор, как и Варвара Трохимовна, разводил руками и удивлялся:

— Я вас не понимаю, Антон Дмитриевич… Вы хотите стать на защиту хулигана?

— Беркут не хулиган. Разве можно цепляться к мальчику оскорбительным словом, даже не попытавшись разобраться? А даже если и случилось что-то, — я не верю, но допустим, — стоит ли устраивать детский суд над взрослым, достойным уважения человеком? Представьте себя на месте родителей Беркуты. Это же комедия: тринадцатилетний мальчишка обращается к ним словами: «Вы плохо воспитали сына!» Спектакль, портящий отношения детей и родителей.

Аргументы Антона Дмитриевича, наверное, директору показались наивными, и он спокойно, рассудительно, будто речь шла о закупке школьного оборудования, а не о судьбе ученика, говорил:

— В нашей школе ничего подобного не было. Когда вдруг в здоровом, дружном коллективе появляется нездоровое явление, его нужно устранять. Учительские суды практиковались во многих школах и давали хорошие результаты. Я не понимаю вашего сопротивления решению коллектива. В конце концов мы бы выглядели смешно, отказавшись от своего решения.

Смотря, как директор безразлично перекладывает на столе чернильницу и пресс-папье и протирает подставку под календарь бумажным платком, Антон Дмитриевич сдерживал раздражение и пытался успокоиться.

— Думаю, если бы я был в эти дни в школе, к такому решению не пришли бы. Позволять детям играть в взрослых и судить старших* людей — это не только антипедагогично, это даже страшно. Это может травмировать ребёнка. Беркут уже и без того не похож на себя. Вы видели его глаза? Холодные, злые, и вместе с тем по-детски обиженные.

— В школе слишком много детей, я просто не успеваю запомнить цвет их глаз, — пожал плечами директор.

— Я ему говорил на собрании про Голубые пещеры, и спелеологи заинтересовались, а он ответил: «Антон Дмитриевич, я больше не буду заниматься спелеологией, она мне не нужна, мне всё равно…» И смотрит на меня исподлобья. Что это, по-вашему?

— Понятно: закономерное поведение упрямца!

— Почему «упрямца»? Как можно с таким убеждением…

— Очевидно, мы мало знаем своих учеников. Не вникаем в их души. Возможно, всё началось давно, и мы не заметили, поэтому теперь решаем всё коллективно.

Во второй час дня:

Уставшая женщина средних лет щурила глаза, стучала карандашом по столу. Работа в детском отделении милиции приучила её к внимательности. Запоминала лица, интонации, даже жесты и одежду. Перед ней сидела девочка с очень чёрными — до зрачков — глазами и светлой чёлкой над тёмными бровями. Девочка нервничала, взяла лист бумаги, что лежал на столе, и машинально измяла его в клочья.

Девочка говорила:

— Беркут не мог так поступить. Он не может пить! Я понимаю, может, он в тот момент стоял с ними, а потом не захотел назвать имена, может, он и правда не знал… Беркут такой… он не мог! Если вы мне не верите, спросите кого угодно из седьмого «Б», они вам подтвердят. Они всё видели. Беркут не такой, это просто недоразумение.

— Я хочу тебе верить, девочка, мне приятно, что ты пришла защищать товарища. Но когда человек отказывается от того, что случилось на самом деле, как ты думаешь, что это означает?

Девочка разложила крошки бумаги по столу и снова сложила их:

— Беркут не отказывается, он просто молчит и говорит: «Если вы мне не верите, я никого не заставлю». Он очень гордый, Славко Беркут! И когда будет этот суд, то…

— Какой суд? О чём ты говоришь, девочка? Я писала письмо вашей школе, посоветовала директору обратить на него внимание. Знаете, он произвёл на меня приятное впечатление, потому что вовсе не походил на хулигана.

— Он фехтовальщик. И спелеолог… Он не мог!

Старшая собеседница улыбнулась, и тогда её ничем не примечательное лицо будто ожило, словно она вышла из тени на яркое солнце.

— Хорошо, что он фехтовальщик и спелеолог. Но ведь это не определяет человека. Ты пришла сюда ко мне не потому, что он фехтовальщик и спелеолог?

— Нет, не потому, вы правы.