Там, среди тюков и мешков, стоял широкий топчан; у Ганки была пара своих подушек и тёплое одеяло, и хотя в сенях не топилось, всё же там было теплее, чем в том сарае, где ночевал Иван с другими рипниками. Но теперь, сегодня, ему почему-то не хотелось идти к Ганке. Поблекшее, бледное лицо Фрузи словно стояло перед ним, её глаза будто просили его, будто на что-то жаловались.
Но Ганка не выпускала его руки, другой рукой обнимала за талию, тянула, просила и умоляла пойти с ней.
— Иваночко! Голубчик! Сделай для меня это! Только сегодня! Не знаю, что со мной, но боюсь, ужасно боюсь быть одна. Нет, я не отпущу тебя, не останусь одна! Идём, идём!
Она дрожала, словно в лихорадке, при одной мысли об одиночестве.
— Чтоб тебя! — сказал Иван. — Ты что, ребёнок, что ли? Боишься ночевать одна! Вот так!
— Ой, боюсь! Ой, боюсь! Ни за что на свете этой ночью не останусь одна. Хоть бей меня, хоть режь, но я не отпущу тебя. Если не хочешь ко мне, то пойду с тобой туда, где ты ночуешь.
— Да ты с ума сошла? Там же куча мужиков.
— А мне-то что! Я их не боюсь, только боюсь одиночества... боюсь темноты... боюсь той...
— Кого?
— Той... твоей... Как она кланялась тебе! Ты видел её лицо, когда она выходила из шинка?
Упоминание о Фрузе в устах Ганки задело Ивана прямо в сердце, как грубое прикосновение к больному месту.
— Оставь! Не напоминай мне о ней! — сказал он и, поддавшись её уговорам, пошёл с ней в её каморку. Ганка то вела, то тащила его, не выпуская из рук, не переставая болтать и дрожать.
— Да что с тобой, девка? — сказал наконец Иван. — Ты промокла или простудилась? Или тебя знобит, или ты совсем больна? Дрожишь, как рыба, руки холодные, как лёд, а голова горячая, и говоришь, будто сама не своя.
— Это ничего, Иваночко, ничего! Пойдём только, ляжем спать, выспимся — всё пройдёт.
Но оно не прошло, по крайней мере не так быстро, как хотелось Ганке. Напрасно она прижималась к Ивану. Стоило ему задремать, ей становилось страшно, и она будила его.
— Иванчик, не спи! Говори что-нибудь со мной! — шептала она, зажмуривая глаза, чтобы не смотреть в грозную тьму.
— Да ты с ума сошла? — ругался Иван. — Я устал, хочу спать. Что я тебе буду говорить?
— Что угодно! Что угодно! Только не спи! Мне так страшно.
— Чего тебе страшно?
— Не знаю чего. Боюсь... не знаю чего. Не могу заснуть.
Она расплакалась. Ей хотелось всё рассказать Ивану, но что-то останавливало, и она закусывала зубы, до крови кусала свои губы и не говорила ничего. Лишь под утро, когда на улице начало сереть, она уснула.
VII
Прошло несколько дней. Иван работал, пил, пел в шинке, ночевал у Ганки, не думая о Фрузе. Ганка успокоилась и уже не боялась ночью, но не решалась спать одна, и потому каждый вечер всеми способами заигрывала с Иваном, чтобы затащить его к себе на ночь. Иван, который раньше сам не раз напрашивался к ней, теперь шёл неохотно, испытывал к ней какое-то отвращение. Он злился, когда она прижималась к нему, ругался, когда она начинала заигрывать или ласкаться, и с неприязнью отстранялся от неё, когда она спала рядом. Вскоре эти ночёвки ему ещё больше опротивели. Ганка засыпала быстро, но ночью начинала стонать, охать или вскрикивать так страшно, что Иван просыпался и начинал испытывать какую-то смутную тревогу.
«Что ей такое снится? Почему она так кричит?» — думал он, прислушиваясь к её тяжёлому дыханию после таких криков. Но она снова спала тихо, и только Иван, промучившись с полчаса, снова начинал дремать, как вдруг возле уха снова раздавался страшный крик, будивший его вновь.
— Ганка, что за чёрт мучает тебя во сне, что ты так жутко кричишь?
— Я? — сказала, вздрогнув, Ганка и сжала зубы. — Я ничего не знаю.
— Ну, так пусть в следующий раз пёс у тебя ночует, не я! — злобно бурчал он. — Как крикнешь таким нечеловеческим голосом, так совсем сон собьёшь.
Ганка смеялась.
— Ха-ха-ха! Нечеловеческим голосом! Ну-ну, Иванушка, скажи, как я кричу?
— Так, будто с тебя шкуру дерут.
— Ну, и что говорю?
— А разве можно что-то разобрать? Рычищь, как скотина.
— Да я так с рождения.
— Ну, врёшь. Раньше я не слышал от тебя такого крика.
— Да так, иногда находит, а потом проходит. Но ты не бойся, Иваночко, это пройдёт.
— Пусть себе проходит или не проходит, но больше ты меня на ночь в свою проклятую каморку не заманишь.
— Вот видишь, ты уже и сердишься. Фу, Иван! — говорила Ганка, а вечером снова заигрывала с ним, угощала пивом и водкой, пока опьяневший Иван снова не соглашался пойти ночевать к ней. Когда он был хорошо пьян, спал крепче и не просыпался от её криков. Поэтому Ганка взяла за привычку каждый вечер напаивать его как следует и даже с собой в каморку брала фляжку водки и клала Ивану под подушку: если проснётся, пусть только потянется, выпьет — и заснёт снова. Правда, после такой ночёвки Иван вставал бледный, почти зелёный, с головной болью, но Ганке это было безразлично, да и сам он не имел времени смотреться в зеркало, а, понурившись, шёл на работу. Только одно было заметно: он стал грустным, его весёлость пропала, ему расхотелось петь и шутить.
— Эй, Иван, что-то ты сам не свой, — говорили товарищи.
— Да что-то так, — нехотя отвечал Иван.
— Что с тобой? Не болен ли?
— Кажется, нет. По утрам голова болит, но, наверное, от водки.
— Э, нет, от одной водки голова не будет болеть. А вот если ты пиво мешаешь с водкой — это плохо. От этого чаще всего и берёт головная боль.
— И правда, может, оно от этого. С сегодняшнего дня не буду мешать.
VIII
Однажды в полдень, когда Ивана вытащили из ямы и он, едва живой от вони, лежал в кошаре на куче лепа, тяжело дышал и время от времени приходил в себя чаркой водки, в кошару вошла баба Орина — та самая работница, что ночевала вместе с Фрузей и днём будто дремала, а оживлялась ночью во сне. Она знала Фрузину историю и знала Ивана, и потому, поздоровавшись с рабочими, пошла прямо к нему.
— Слушай, Иван, — сказала она. — Ты не знаешь, где пропадает твоя Фрузя?
— Моя? — буркнул Иван. — Какая она моя?
— Да уж какая-никакая, а всё же твоя больше, чем моя. Но я хотела спросить, где она есть?
— Разве я хожу за ней по пятам?
— Э, ну что ты! Я тебя спрашиваю, как хорошего человека... Ты ведь должен бабке вежливо ответить, да ещё и водочкой бабку угостить...
Иван, не говоря ничего, налил чарку и подал бабке. Та выпила, скривила увядшие губы, вытерла их грязным рукавом и, присаживаясь ближе к Ивану, сказала тихо:
— Вот за это спасибо! Прямо в душу пошло. Но что я хотела сказать... Ах да, про Фрузю. Знаешь, уже две недели, как она у нас не ночует. Я подумала, может, вы уже перебрались куда-то вместе, так хотела передать, чтобы забрала свои вещи. У неё там сундук с вещами — заперт, не бойся. И никто ничего не трогал, упаси бог! Так пусть придёт и заберёт.
Иван сидел, словно оглушённый. То ли нефтяная вонь в яме так подействовала, то ли утренняя головная боль, то ли то, что он услышал от бабы, но он на мгновение словно перестал понимать и слушал бабкины слова, как какую-то сказку.
— Ага-ага! — буркнул он, качая головой. — Ну да, пусть бы забрала. Но где же она?
— Так ты не знаешь?
— Я не видел её уже две недели.
— И не знаешь, куда она пошла?
— Куда пошла? Погодите! Это было вечером... у Кирницкого... мы немного повздорили... она вышла на улицу, и я больше её не видел.
— А в какой это день было?
Иван не мог вспомнить.
— Ну, коли вы повздорили, то, может, она обиделась и устроилась где-то на работу, чтобы тебе на глаза не попадаться. И ночует в другом месте, чтобы ты не знал, где она. Но ты бы, голубчик, всё-таки поискал её, потому что сторож, у которого мы ночуем, требует за неё плату. А мы, понятно, за неё платить не будем. Так чтобы он не захотел заложить её вещи.
— Ладно-ладно, я спрошу... Зайду к вам...
Баба ушла, а Иван ещё долго сидел, то ли о чём-то думая, то ли просто тупея. Потом принялся есть, потому что скоро надо было снова лезть в яму.
Вечером он спросил у Ганки, не знает ли та, куда делась Фрузя. Ганка уставилась на него своими выпученными глазами, страшно побледнела и, будто давясь словами, промямлила:
— Нет, не знаю.
Иван больше её не расспрашивал, а расспросы у других рипников тоже ни к чему не привели. С того дня, когда Фрузя подралась с Ганкой на улице, никто её больше не видел.
Это воспоминание задело Ивана. В самом деле, в тот вечер он «повздорил» с Фрузей в шинке. Он ещё раз спросил Ганку:
— Слушай, Ганка, ты ссорилась с Фрузей на улице, помнишь?
— Ну да. Она первая ко мне пристала.
— Вечером того дня она была у Кирницкого.
— Я её не видела.
— Не видела? Эй, скажи по правде.
Ганка снова побледнела, но быстро взяла себя в руки.
— Чего ты ко мне цепляешься?
— Да видишь, куда-то девка пропала с того вечера.
— А ты без неё дышать не можешь?
— Да что мне до неё? Но...
— Ну, пропала — и слава богу! Не бойся, чёрт её не забрал. Поняла, что тебе на шею не повесится, и ушла домой.
— Но все свои вещи оставила.
— Ну и что? Много там тех вещей? Всё стоит полторы шестьки.
— Э, нет, там её одежда есть.
— Ну, значит, объявится за своим.
Иван немного успокоился. Действительно, вполне возможно, что Фрузя, обидевшись, в тот же вечер, выйдя от Кирницкого, покинула Борислав и пошла домой. Он больше о ней не расспрашивал, а в воскресенье пошёл к сторожу, у которого была её квартира, и, заплатив всё, что было нужно, забрал Фрузины вещи к себе. Он решил на Рождество пойти в родное село и отнести ей эти вещи. Не то чтобы он желал увидеть её или помириться, но за те несколько дней, когда он расспрашивал о ней, он чувствовал какую-то жалость и беспокойство, будто и впрямь был в чём-то виноват. Бориславская жизнь быстро заглушила этот мимолётный порыв. Ни Ганка, ни кто другой никогда не вспоминал о Фрузе, и Иван тоже забыл о ней. Но всё же что-то словно тяготило его. Он ходил какой-то сам не свой, потерял охоту к выпивке, к гулянкам, к песням и — неслыханное дело для рипника — начал считать деньги. Уже в первую неделю он не потратил половину своего заработка; целая пятка осталась у него в кармане. Она, словно какой-то червь, начала глодать его воображение. Носив эту пятку при себе, завязанную в тряпице, он начал строить планы. Бориславская жизнь — правда, свободная она, но разве это человеческая, хозяйская жизнь? Да и какая она свободная? Свобода только в воскресенье и в праздник.