Должно быть! Разве что бога над ними нет! Ведь она недаром оставила ради него отца и мать, недаром натерпелась столько бед! Ведь он недаром обещал ей, что ещё немного потерпят, а потом всё будет хорошо, всё горе минет. Что он задумал сделать? Она не могла догадаться, но чувствовала, что на сердце у неё становится весело, легко, как той травке, что весной из-под снега пробивается на свет.
Она всматривалась в лампу, которая вот-вот догорит и не светила, а дымилась, наполняя всю хатину чадом. Сердце Фрузи билось быстро-быстро. Ей казалось, что игла в её руках летает, веретено крутится легко, скоро. Ни усталости, ни холода и следа нет. Музыка играет, блестит что-то, как длинный солнечный путь посреди зелёной ржи. Легонько щекочет, словно прикосновение мягких, родных рук... Её голова склонилась на стол, и она заснула.
А издалека, со стороны Борислава, доносил ветер глухие окрики и песни. То кричали и пели рипники, выйдя из шинка. А среди всех голосов сильнее всего звучал Иванов, выводивший:
А я тебя, моя милая, не покину,
Положу тебя в кроватку, словно дитину.
III
Утром Фрузя проснулась раньше других работниц. У неё болела голова, её бросало в дрожь, мутило внутри, но она и не думала об этом. Быстро умывшись, она побежала в шинок, где у неё было оплачено на целую неделю вперёд утреннее — кружка горячего молока и кусок хлеба. Но еда не шла ей в горло. Едва выпив молоко, она сунула хлеб за пазуху и побежала. Куда? Она и сама не вполне понимала. На работу ещё было рано. Ей хотелось увидеть Ивана, но она знала, что вряд ли найдёт его на улице, а где он ночевал в эти дни — не знала. И вот она шла наугад, чавкая по густой, липкой грязи, пригибаясь от ветра, желая усталостью и движением заглушить беспокойство, бушевавшее в её сердце.
Борислав начинал оживать. Из тёмных нор, из затхлых, душных и тесных лачуг вылезали грязные, заспанные люди. Они начинали день с проклятий и брани, не умывшись и не перекрестившись, тянулись к шинкам, а оттуда, выпив по рюмке водки, закусив сухим хлебом и взяв за пазуху тоже сухого хлеба, немного колбасы или головку чеснока, шли на работу. В кошарах кое-где звенели колокольчики, кричали кассиры, скрипели воротá. Посередине улицы тянулись повозки с дровами, с мешками картошки, с хлебом и другой снедью. А над всем этим серое, нахмуренное небо думало какую-то мрачную думу, а издали зеленел высокий еловый бор на склонах Дила.
Чавкая по улице, Фрузя бегала глазами по всем закоулкам, заглядывала в открытые двери шинков, в знакомые кошары, но Ивана нигде не было. На повороте, недалеко от гостиницы Кирницкого, что была главным центром рабочей жизни и ночных гуляний, она встретила Ганку. Это была девушка из того же села, что Фрузя и Иван. Здоровая, румяная, с вытаращенными глазами и грубыми губами, она была настоящей силачкой по сравнению с худой, поблекшей Фрузей. Несе на коромысле вёдра с водой, она уверенно ступала по раскисшей глине босыми, красными ногами. Чёрные косы были обвиты вокруг головы, а чёрные, блестящие глаза смеялись здоровьем и силой, которую, видно, никогда не подтачивал червь никакой внутренней муки. Это была одна из тех грубых натур, к душе которых не докопаешься. Хоть и в бедности, и в тяжёлой работе, они не знают, что такое настоящая беда, не знают горя, рождающегося от несбывшихся желаний, от неудовлетворённого чувства, от разлада между волей и силой. Кажется, они созданы для тяжёлого труда, как вол для ярма; их горе начинается только тогда, когда исчезает их привычное железное здоровье.
Фрузя давно не любила Ганку, а теперь, видя, как при ней Иван становится весёлым, шутит, танцует с ней, она ненавидела её всем сердцем. Вчерашние Ивановы слова о том, что Ганка сама за ним таскается, как кипяток, закипели в её сердце.
— Слушай ты, Ганка, — сказала она, не здороваясь и подходя к ней вплотную.
— А чего тебе от меня надо?
— Ты у Кирницкого на службе?
— Ага, уже четвёртый день.
— А был там мой Иван вчера?
— Твой Иван? Какой твой Иван? — с насмешкой сказала Ганка.
— Сама знаешь, какой! — проговорила Фрузя, сдерживая в себе злость.
— Такой он твой, как и мой. Даже мой больше, потому что тебя не хочет и на глаза видеть, а со мной ему весело.
— Врёшь, помойка! — крикнула Фрузя. — Врёшь, врёшь! Не смей за ним волочиться! Он сам сказал, что это ты за ним бегаешь. Слушай, если я тебя ещё раз увижу с ним, глаза выцарапаю.
— Полезь на стену, пугало! Чего ты ко мне пристаёшь?
— Не смей! Не смей! — кричала Фрузя, едва дыша. — Не смей мне его баламутить!
— А вот и посмею, и что ты мне сделаешь? И вчера я с ним была, и сегодня буду, и когда захочу, буду. А ты хоть тресни со злости, мне всё равно.
Фрузя, не помня себя, кинулась на Ганку с кулаками, но та только раз махнула вёдром и облила её целым потоком воды.
Заржали рипники, толпившиеся на улице и слушавшие громкий спор двух соперниц.
— Молодец, Ганка! Искупай её! Пусть не будет такой горячей! — кричали одни.
— А ну, Фрузька, хватай её за косы! Как она смеет у тебя парня отбивать? — подзадоривали другие.
Фрузя дрожала от стыда и злости. Она была вся мокрая и тряслась от холода, но всё же ярость взяла верх. Она кинулась на Ганку и, схватив её за косы, начала дёргать и бить. Ганка, всё ещё держа коромысло с вёдрами на плечах, мгновение была беззащитной, не зная, держать ли коромысло или защищаться. Но быстро сообразила, отпустила коромысло и свободной рукой так ударила Фрузю в грудь, что та сразу упала и выпустила её волосы.
— Ха-ха-ха! — смеялись рипники. — Вот девка, как солдат! Вот так её!
— Иван, — кричали другие Ивану, который как раз шёл из шинка. — Иди-ка сюда! Комедию увидишь.
— Да что там? — сказал Иван.
— Да тут две девки из-за тебя чуть себя не покалечили. Иди хоть посмотри! Вот счастливый парень, что девки за него дерутся.
Иван подошёл и сразу понял, что происходит.
— Ганка, — сказал он грозно, — что ты делаешь?
— А вон, — закричала Ганка. — Это пугало ко мне пристаёт. На дороге меня остановила да публику из меня делает.
Фрузя, едва дыша, поднялась с земли. У неё болело в груди, перехватывало дыхание.
— Иван, — сказала она.
— А иди ты к чёрту, — буркнул Иван. — Чего ты ко мне лезешь, да ещё на улице сцену устраиваешь? Иди-ка переоденься, а то, гляди, вся мокрая.
— Это я её хлюпнула, чтобы залить эту широкую пасть, — насмехалась Ганка. — Пусть в другой раз знает, как меня трогать.
И, схватив вёдра на коромысло, она убежала. Так же Иван, плюнув со злости, отвернулся и пошёл с другими рипниками на работу. Фрузя осталась одна. Она вся дрожала, чувствовала себя бессильной, несчастной, одинокой во всём мире. Зачем ей жить? Ведь теперь всё ясно, нет ни малейшего сомнения, ни надежды. Не помня, как и когда, она дошла до своей комнаты, сняла мокрую одежду, переоделась, но вместо того чтобы идти на работу, легла на топчан и лежала, тихо постанывая. В доме никого не было. Её мучила страшная головная боль, страшная усталость во всём теле. Её жгла жажда, она еле-еле поднялась с постели, принесла себе воды, напилась, обмотала голову мокрым полотенцем. Потом легла и заснула.
IV
Вечером того дня Иван зашёл к Кирницкому на кружку пива. Ганка поставила перед ним заказанное пиво и ушла, не сказав ни слова. Иван тоже не обращал на неё внимания и, попивая пиво, сидел, то ли дремал, то ли о чём-то думал. Ганка несколько раз проходила мимо него, поглядывала искоса, видно было, что хотела бы задеть его, но не задевала. Лишь когда Иван заказал вторую кружку, она, ставя её на стол, сказала язвительно, нехотя:
— Ну, а где же твоя эта?
— Какая эта?
— Ну, твоя невеста?
— Моя невеста? У меня никакой нет.
— Давай, ври! А Фрузька что? Она уже ведёт себя не как невеста, а как твоя жена. "Не смей моего Ивана баламутить!"
— Ха-ха-ха! — засмеялся Иван, но натянуто, как говорится, на клыки.
— Скажи ей, — говорила Ганка быстро и сердито, — пусть меня не трогает. Я не её помойка! Я не её прислуга. А как ещё раз тронет, то я не буду смотреть на её тощую фигуру, а разукрашу, зубы выбью, пусть знает! Понял?
— Да отвяжись ты от меня! — сказал Иван. — Говори ей сама, что хочешь сказать. Это между вами счёт, а мне дайте спокойную минуту.
Ганка отошла. Иван сидел и пил пиво. Тут в шинок вошла целая ватага рипников. Увидев Ивана, они начали подшучивать:
— А! Иван! Слышим, что ты покидаешь Борислав.
— Я? И в мыслях не было.
— Что женишься на Фрузе и идёшь на её отцовское.
— Да вы с ума сошли?
— Так ты сам, видно, спятил, если хочешь свободную бориславскую жизнь променять на жизнь вола в ярме.
— Ребята! — крикнул Иван, раздражённый этими словами, и стукнул кружкой по столу. — Чушь несёт тот, кто мне это говорит!
— Да мы не от себя говорим. Нам так рассказывали те девки, что ночуют с твоей Фрузей. А им она говорила, мол, всё уже между вами решено.
— Сбрендила девка? Что между нами решено? Правда, что она не раз твердила мне, чтобы я покинул Борислав, а я, чтобы отвязаться, сказал ей раз: "Да хорошо, хорошо, ещё пару недель подождём, а там как-нибудь будет". И всё, весь разговор.
— Ха-ха-ха! — смеялись рипники. — Хорошо ты ей сказал! "Пару недель подождём, а там как-нибудь будет". Вот так да! А через пару недель будет то же самое, что и теперь.
— Ну, так конечно. Ведь бог с неба не спустится и чуда ни для меня, ни для неё не сделает. Ведь знаете, что у меня своих богатств нет; что заработаю, то и имею.
— Ну, Иван, а ведь было когда-то, — заметил кто-то из толпы, кто ближе знал Ивановы дела.
— Э-э-э! Мало ли что было да с водой уплыло! — сказал Иван, махнув рукой. — Что мне с того, что отец был богачом на всё село? Что я с этого теперь имею?
— Разве что оскомину! — крикнул кто-то из гурта.
— Верно! Разве что оскомину. Но ею никто сыт не будет. Ну а Фрузя что имеет? Она-то, вроде, говорит, что ради меня оставила отца и пришла сюда, но я-то знаю лучше. Оставила, потому что пришлось, потому что дома тесно, у отца ещё две девки, их замуж надо выдавать, а тут и нечем. Всего богатства — два прута поля да та хатёнка. Так ещё с прутом поля девушку кто-нибудь возьмёт, если у него своего немного есть, да и то, когда девка здорова и работящая. А уж если на троих делить, то на такое никто и не посмотрит.