Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 45

День за днём — будто в кипятке. Хату подладил — взялся за погреб: чистить, облагородить; потом — новый частокол вокруг двора ставить, ворота дощатые мастерить. К Миколаю на ярмарке овечек купил. Надо же куда-то загонять... Принялся за овчарню.

Настала пора косовицы. Ходит как за отамана! Накосил копен пятнадцать. Вот уже и жито пожелтело; пора и жать. Начались жатва — и серп у него, как коса. Только нагибается высокое жито, колосистая пшеница под рукой; а глянешь — уже сзади и сноп лежит, толстый да ладный...

Радуется Мотря; хвалится людям — не нарадуется своим сыном.

— Вот дурак-дураком был, а всё-таки на свою дорожку стал! Теперь его никакая беда не возьмёт! Будет себе жить... Жаль только — не женится... как бы не разгулялся, не разленился!

Так говорили люди. И уж не одна старая мать, имея дочь на выданье, тайком думала о Чипке, а как встретит — приветствует ласково. Не одна и девушка заигрывала с ним милыми шутками. Да глух и нем Чипка — и к материнскому приветствию, и к девичьим поддразниваниям. У него на уме что-то другое, и на сердце не то. Бывает, посреди работы заложит руки и задумается... «Ну и что с того?» — забывшись, спрашивает сам себя, — и будто испугавшись своего голоса, снова за работу...

Тем временем добро в хозяйстве растёт, прибавляется... Минуло и жнитво. Осенью повеяло. Людям стало свободнее.

Снова началась суматоха... С крепостных собирали выкуп. Крепостные платить не хотели. Начали скотину оценивать и распродавать... Купил Чипка у одного корову; хотел ещё и коня взять, — да не нашёл по сердцу...

Какова жизнь — таково и общество. Зажил теперь Чипка с Грицьком душа в душу. Вместе и на работу идут, вместе и домой возвращаются. Под воскресенье — то Чипка у Грицька с матерью, то Грицько у Чипки с Христьей. Забыл Грицько и про тот веник, что Чипка бросил... Да и Христе ли теперь до того, когда у неё на руках малое дитя?..

Христя полюбила Мотрю. «Она такая добрая, такая добрая, как родная мать!» — хвалится мужу. И часто Христя в праздник наведывается к Мотре — поболтать, развеяться. Мотря тоже не раз в гости заходила к Христье. А как уж той нужно было уйти на целый день на работу — Мотря нянчила её сына Василька.

— Почему вы, матушка, своего Чипку не жените? — как-то спросила Христя у Мотри.

— А разве бы я, дочка, не хотела его женить? Говорила уже сколько — не хочет!

— Видно, кто-то у него на сердце есть, — да, наверное, сказать боится.

— Кто ж его знает. Не говорит. А мне уже надоело на его бурлацкую жизнь смотреть! Женщина ему бы, как воздух, нужна... И мне бы легче было. Уже стара, поизносилась, — всё ж невестка бы заменила. Говорила ему, — указывала на вас... «Вот, — говорю, — поженились люди и живут счастливо. Почему бы тебе не жениться?..» Так и слушать не хочет... — Мотря тяжело вздохнула.

— Эх, была бы я, матушка, теперь девкой, — смеётся Христя. — Вот бы вашему сыну пара была!..

— Эх, дочка! Ему, видно, никакая не подойдёт... потому и не женится.

Грицько тоже как-то, увидев печального Чипку, сказал:

— Почему ты, Чипка, не женишься?

— А разве лучше будет?

— Конечно, лучше. Жена и встретит, и подскажет, и развеселит...

— Чёрт! — глухо буркнул Чипка и ещё больше сник. Он сам всё это добро видел. Он видел счастье Грицька... Но оно его не грело, а ещё больше в сердце жалю вливало. Он становился всё грустнее и грустнее; стал часто пропадать на всю ночь...

Ждёт Мотря — не дождётся... «Наверное, пошёл погулять, — да чтобы мои глаза не видели, уши не слышали... Сказано: холостой!.. А может, кого-то уже приметил...» Подумает так, согреет в сердце надежду — и спокойно ложится спать. Никому об этом не рассказывает, даже Христе. И Чипку не спрашивает.

Раз решилась. Пришёл Чипка уже с рассветом, когда совсем светло стало. Грустный, бледный, мрачный...

— Где ты был, сынок? — спрашивает Мотря, глядя на него.

— Там, где и не был! — мрачно ответил Чипка и вышел из хаты по хозяйству...

Мотря только плечами пожала. Может, с какой шлюхой связался, да стыдно признаться?..

А кругом Песков только и разговоров, что о злых делах... Там в Крутом Яру немецкого управляющего обкорнали; там на Побиванке жида, как липку, ободрали; там к пану в Красногорку пробивались — прогнали; в Байрацком лесу у дерева нашли связанного монаха с монахиней — и денег пропало немало; а вот в Разбойниковке церковь обокрали... Гремят эти вести, гудят, как в колокол звонят, и далеко-далеко разлетаются... Повсюду переполох; каждый, ложась спать, молится Богу, чтобы утром живым встать.

— Ну и времена теперь настали! — говорят старики. — Видно, конец света близко... Недаром такое творится. Почему при нашей молодости такого не было? Чего бы наши отцы, деды и прадеды не рассказывали?.. Тогда татары были... сжигали города, сёла, людей резали, в плен уводили, в ясыр гнали... А теперь?.. Церкви грабят!.. Кто? — татары!.. Где это видано?! И между родными разлад... Сын на отца руку поднимает; дочь матери — и ухом не ведёт; брат на брата встаёт; сестра с сестрой враждует; жена на мужа яд готовит... Все как помешались, как подурели! А хулиганов, гуляк — сколько!.. А покритки и девок каких только нет!.. Раньше, если вышла замуж такая — один позор не дал бы дожить до старости... А теперь... дочка с солдатом спит, а мать шубой накрывает... О-ох, Господи! как ты нас ещё терпишь на этом свете?..

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

XXIII

СВОИ — НЕ ПО-ДОБРОМУ

Была тёмная осенняя ночь. Дождь, как сквозь сито, сыпал — густой и мелкий; от земли поднимался тяжёлый пар, заволакивал всё своим влажным покровом, не давая разглядеть, что делается на земле. Всюду тихо, темно, уныло, будто в мёртвом царстве. В такую пору всегда трудно дышится, тяжело живётся. Добрые люди, только смеркается, скорее прячутся по домам; из окон низких деревенских хат мигает свет — жёлтыми кругами. Всем как-то не по себе. Никто не знает, за что бы взяться, как бы хоть немного развеяться... Мужчины: кто — сапоги чинит, кто — варежки вяжет, кто — чем другим занят... Женщины и девушки — то прядут, то рубашки шьют. Дети, залезши на печь, дремлют... В хате тепло, тихо — хоть и неясно: посреди пола на перевёрнутом горшке едва светится каганец; как синяя горошина, темно светит опалённый фитиль... Какие-то полутени окутывают избу. Ненастье и туда лезет, и там своё берёт: если не дождём капает сквозь дырявую кровлю, то в окна; не туманом, как снаружи, — так немой тоской по избе бродит, сковывает грустью, в душу залазит, сном обволакивает... Вот девушка поёт-поёт свои милые песни; а потом — смотришь: голос обрывается... слабеет, стихает... пока и сама не заметит — как игла задубела в недошитом узоре... Склонила над ней девушка тяжёлую голову, покачнулась... дремлет.

— Что это ты, Маруся? уже и спишь? — спрашивает её мать. — Вот девка...

Дочка встрепенётся; глаза распахнёт; скорей за работу берётся. Прошьёт ли ряд в узоре, не прошьёт — глянет: мать и сама задремала у прялки... Веретено падает из рук, ударяется об пол — и будит...

— Тьфу! что это такое — сон прямо нападает?.. — говорит удивлённо мать.

— А меня, небось, дразнили! — оправдывается дочка.

— Смеялась же... а вон и сама задремала.

— Да и у меня, кажется, из рук всё валится, — вставляет отец. — Будем, пожалуй, ужинать да ложиться спать.

Это — дома, в своём хозяйстве. А не дай Бог в дороге! Холод пробирает до костей; мелкий дождь добирается до самого тела; трёт и крутит тебя всего, будто лихорадка... Тоскливо, темно, спать хочется, да холодно, мокро, аж кости ломит; а тут ещё и дорога — грязь по колено, кони еле тащатся.

Такой же был и весь день перед этой ночью. Утро проснулось и, не поздоровавшись с ясным солнцем, закуталось в седой туман, обвилось густым, как кисель, паром и повисло над чёрной землёй. Скоро и день настал — хмурый, унылый; а потом и ночь навалилась. Люди, как тени, бродили в том тумане, не видели друг друга на пять шагов; голос далеко не доносился, как при ясной погоде: а тут — в паре и терялся... Тяжко, грустно, тревожно.

А Чипка — наперекор всему свету и людям — какой-то весёлый, радостный. Всё свистит сквозь зубы весёлую песню, покуривая трубку. Работал он в хлеву — делал корыто для свиней. За весь день в хату не зашёл. Еле Мотря его докликалась обедать, когда уже начало вечереть.

— Что ты, сынок, так к этому корыту пристал, что и есть забыл?

— Да день весёлый выдался, мама, — отвечает Чипка, улыбаясь.

— Ну, уж очень весёлый!.. Ни одной живой души на улице не видно.

Пообедал Чипка — и снова в хлев к корыту. До самого сумерка работал. Ночью только зашёл в дом, управившись по хозяйству.

— Я, мама, ужинать не буду, — сказал, накинул на плечо серяк и быстро вышел из хаты.

— Куда ты, сынок? — зовёт его вдогонку Мотря.

Да сына уже и след простыл!

Мать поужинала одна; легла спать.

Чипка, выйдя со двора, направился прямо в поле. Отойдя, может, с версту от села, сложил пальцы, поднёс к рту — и завыл, как филин. Далеко-далеко разнеслось по округе это печальное уханье. Ни ответа, ни отзыва — только собаки залаяли в селе.

Чипка пошёл дальше. Пройдя ещё немного, снова завыл. Издалека кто-то отозвался ему — будто другой филин. Чипка побежал прямо по пашне на голос. Ещё раз завыл; снова отозвались тем же зовом, только уже ближе. Вскоре в сером тумане замаячили какие-то тени.

— А кто там? — раздался мужской голос.

— Филин! — во весь голос крикнул Чипка.

Тени начали шевелиться, приближаться, становиться различимыми. Уже видно стало человеческие фигуры. Ещё немного — Чипка узнал Лушню, Матню и Пацюка. С ними было ещё человек пять незнакомых.

— Здравствуйте, господа товарищи! — поздоровался Чипка.

— Здрав будь! — ответили на приветствие.

— Ну что, братцы: где сегодня ночью будем рыбу ловить?

— Где улова больше, — ответил кто-то.

— Ещё не решили, Чипка, — говорит Лушня. — Вот эти советуют в Ставищи, к Гершку; а ты вроде хотел в Красногорку, к пану?

— Так к Гершку — так к Гершку: мне всё равно! — ответил Чипка.

— А у тебя инструмент есть? — спрашивает его один из незнакомых братков.

— Вот мой инструмент! — Чипка показал кулак. — Попробует раз — второго не захочет; а уж если приложу — не встанет...

— Не очень-то налегай, казак, — отозвался высокий, грузный человек.

Чипке показалось, что он где-то этот голос уже слышал, да не мог вспомнить где.

— Да вы его ещё не знаете, — говорит плотному мужчине другой, в солдатской одежде.