А я? Все на ласковом хлебе, всё под опекой, всё по чужим углам, никому не нужная, совсем одна на целом свете, никто меня не любит… Зачем мне жить?.. Ох, Боже, как бы я хотела умереть!.. Боже, Боже!..
Зоня уже плакала настоящими слезами.
— Зоню, Зоночка! — кинулась к ней Юзя. — И как можно так говорить? А я ж? Я же люблю Зоню, как родную, как сестру! Зоня ж моя единственная, единственная подруга! Разве ж Зоня больше не верит? Зоню! Зоню! — Юзин голос звучал отчаянно, она встала на колени и обняла Зоню за талию. Зоня прижала лицо к волосам Юзи.
— Я верю… только… мне жаль… так жаль… потому что панна Юзечка сердится…
— Нет, нет! Я не сержусь, не сержусь! Я прошу Зоню не сердиться на меня! — Юзя в порыве раскаяния и любви взяла Зонину руку и прижала к своим устам.
— Панно Юзечко! но ведь… — и Зоня крепко обняла Юзю, а та горько расплакалась, стараясь поцеловать Зоню.
Вдруг стукнуло окно. То Дарка подошла подбеливать возле рам. Сквозь прикрытое стекло выглянуло её лицо, усыпанное известью, белое, аж страшное, как маска.
— Чего ты? Что тебе? — вскрикнули сразу обе панночки испуганно.
Дарка ничего не ответила, только так быстро-яростно замахала кистью, что и стекло вскоре забелело не хуже, чем её лицо.
Панночки собрали травы и пошли довивать веночков на веранду. Потом они долго гуляли по саду, пока не стемнело, потому что мама позволила Юзе не учить заданий перед праздником. Зоня рассказывала разные печальные истории из своего детства. Юзя до слёз проникалась ими, сжимала Зонины руки, клялась, что будет любить её "всегда, всегда, до самой смерти", а в конце взяла слово, что Зоня будет называть её просто "ты" и "Юзя" или "Юзечка", только уже без "панны". Зоня долго отнекивалась, потом согласилась так говорить, только наедине, потому что иначе старшие сердились бы на неё.
То "ты" было первым общим "секретом" между ними. Сидя за ужином, они обменивались тайно-радостными взглядами, а потом, когда остались одни в своей комнате, Зоня сказала Юзе:
— Возьми, Юзечка, книжку. Ты будешь молиться, а я повторять.
Юзя поцеловала её долгим-долгим поцелуем, и в тот вечер душа Юзи была в раю, там, где "лилия чистоты" и "источник святости" влекли её к себе. Зониным голосом: "Kyrie eleison! Christe eleison!.."
Лёжа в постели, уже почти засыпая, Юзя вдруг вздрогнула. Ах, то ж, верно, Дарка приходила за юбкой и напрасно простояла под окном, бог весть как долго!
Юзя напрасно тревожилась, — Дарка за юбкой не приходила.
V
С тех пор как Зоня с Юзей перешли на "ты", в их дружбе незаметно, но быстро произошла перемена, и хоть Юзя не смела даже сама перед собой жаловаться на ту перемену, но душу её мучили уже не одно, а два чувства, одинаково тяжкие, хоть и одинаково неясные, не выраженные словами. Теперь Юзе часто приходило на ум, что Зоня таки никогда не забывает, что она "великая" и только "с ласки" дружит с "малой" Юзей. Ну, не очень малой, потому что Юзе уже пятнадцатый год пошёл, а всё же она ещё в коротком платье ходит и "не знает" много такого, о чём, говорит Зоня, все взрослые панны знают. А что ж то за дружба, когда одна что-то знает, а другой не говорит? Но ведь разве Зоня не клялась, что у неё нет ближе, дороже подруги, чем Юзя? Ещё недавно клялась памятью своей покойной мамы. "То, может, недавно так и было, — думалось Юзе, — а сегодня, может, оно уже и не так?" Юзе нужно было каждый день, каждый час доказательств дружбы от Зони. Юзина дружба была неспокойна, требовательна. Уже исчезло то чувство тихого отдыха, что было первую зиму после приезда Зони. Юзе не нравится, что к Зоне стала ходить фершалова сестра панна Октуся, Зонина ровесница, чернявая, полнолицая, с таким "противным" блестящим, жирным волосом и с "коровьими" глазами. Зоня сама редко ходит к Октусе, потому что Юзя каждый раз плачет от того. Ах, зачем было Юзе показывать перед Зоней те слёзы! Теперь нет утешения, хоть Зоня и не ходит к новой подружке, потому что если бы она "сама" не хотела, а так, поневоле, — что то стоит? Может же, она сама и хочет, только не смеет или "щадит" Юзю? И Юзя без конца докучала Зоне то требованием "правды", то раскаянием за свои "kaprysy и grymasy"[62], то мольбой, чтобы Зоня её "хоть чуть-чуть любила". Зоня отшучивалась, но, отвернувшись, кусала губы от досады и ждала Октусю "jak zbawienia"[63].
Юзя чаще всего выходила из комнаты, когда появлялась Октуся, но долго не выдерживала в стороне и снова возвращалась. Каждый раз ей казалось, будто панны прерывают или меняют разговор, как она войдёт, но удостовериться в том она сама не могла, а Зоня говорила… Ах, Юзя не имела уверенности в том, что говорила Зоня, таки не имела, хоть и корила себя за то, хоть и каждую ночь (когда Зоня спала) лежала крестом на голом полу на ту "интенцию", чтобы Бог дал ей уверенность и искреннее доверие к подруге. Юзя снова заработала себе пропасницу тем лежанием, а уверенности и доверия всё же не было.
И Юзя не выдержала: подошла однажды к двери и подслушала, вот так-таки просто, "по-простецки" подслушала, "как горничная", — корила она себя в мыслях. Сквозь шум своей встревоженной крови в ушах она услышала приглушённый грубоватый смех Октуси, дальше Зонин оклик: "Пан Феликс? Ах, неужели может быть?! Ха-ха-ха! Вот это хорошо иметь такого брата!.. То как, как?"
Октуся что-то вполголоса сказала, потом они обе запели на мотив краковяка такой диалог, словно между "паненкой" и её "кавалером", что у Юзи сердце дрогнуло и замерло. Грязные намёки в песне становились всё явственнее, а у Юзи глаза всё расширялись, расширялись, словно к ней приближалось что-то неожиданное и страшное, а она не имела силы отвести от того взгляда.
Девушки закончили песню и снова разразились смехом. Юзя встрепенулась и словно не своей силой влетела в комнату, задыхаясь, дрожа, будто от холода, а вместе с тем красная, разгорячённая.
— Что вы поёте? Зачем вы это поёте? Что это? Как вы можете?
— А паненка как слышала, что мы пели? — спросила Октуся, прищурив то ли хитро, то ли бесстыдно карие глаза.
Зоня в первую минуту смутилась, а потом быстро подняла голову и посмотрела прямо на Юзю.
— Ну и что ж? Пели! Мы ж не знали, что нас может подслушать кто-нибудь недорослый, а взрослым-то ничего не вредит.
— Конечно, — подхватила Октуся, — вот пусть-ка паненка наденет длинное платье, тогда признает нам резон. А впрочем, для того и не обязательно длинного платья, то как для кого…
Юзя смотрела на неё беспомощно. Зоня дёрнула Октусю за рукав и с досадой сказала Юзе:
— Лучше всего было бы не подслушивать наших секретов или не обижаться ими, а так одно с другим не идёт! — Тут Зоня взяла шитьё и начала вышивать, уже не глядя на Юзю.
— Октусю, — обратилась она к подруге, — так будет хорошо вот такое Z на платочке, или, может, оно великовато?
— Немного великовато, для панны надо меньше — скромнее как-то выглядит. Разве что ещё для mężatki[64].
Юзя, понурившись, тихонько вышла из комнаты. Панны будто и не заметили того, однако Юзе показалось, когда она уже была за дверью, что какая-то панна прыснула, сдерживая смех. Юзя остановилась и замерла, прислушиваясь, но больше ничего не услышала и пошла дальше.
Юзя прошла через сад узенькой протоптанной тропкой прямо к ольхам возле тына — на то место, где когда-то они с Даркой сходились на разговор, — легла в высокую траву ниц, лицом на ладони, и лежала тихо-тихо. Ей как-то неловко было смотреть на задумчивые, строгие ольхи, на маленькую водицу, что бежала из леса в пруд, ей будто не хотелось встретиться взглядом с голубыми глазками незабудок. Она не плакала, только мелко дрожала и чувствовала внутри какую-то неприятную пустоту, какую-то слабость во всём теле. Она хотела не думать о том, что только что услышала… Такие плохие, такие гадкие те слова, та песня, то всё… Зачем, зачем было слушать то? Теперь Юзя не такая, как была, не такая, и никогда уже не будет такой! Господи, лучше никогда не быть взрослой!..
Сквозь сомкнутые Юзины пальцы начали пробиваться слёзы очень медленно. Юзя не корчилась, не всхлипывала по-детски, как обычно, она едва сама замечала, что плачет. Слёзы словно не из глаз лились, а из какого-то более глубокого источника.
— Не хочу! не хочу! — хрипло произнесла Юзя вслух, поднялась и, стоя на коленях, воздела руки вверх. — Боже, Пресвятая Дева! Я хочу всё забыть!.. Дева Пречистая, сотвори это чудо!
Сквозь ольховые листья пробился луч солнца, и в Юзины глаза вдруг заиграли золотые стрелки, — то солнечный свет переломился в невысохших каплях слёз на ресницах… Юзе то показалось "знаком с неба", началом чуда.
Успокоенная Юзя вернулась домой, но не к Зоне, а в салон, где были старшие. Помогла бабушке набрать на спицы спущенные петельки в чулке, дедушке прочитала карточек десять очень скучных "мемуаров", папе сыграла мазурку "На смерть Конарского", с мамой поговорила по-французски. Была такая "вежливая", что действительно заслуживала всякого чуда.
Но чуда всё-таки не случилось.
Тем же вечером, лёжа в постели и дожидая Зоню с гостин у Октуси, Юзя всё вспоминала, всё думала о том, что надеялась забыть. И мучили её печаль, отвращение и злость к Зоне и тяготили душу клятвы на вечную дружбу с "бедной сиротой".
— Неужели я предам её так, как предала Дарку? — это Юзя впервые сама перед собой решилась назвать свою перемену к Дарке предательством. — Так, Дарке ж я не клялась, действительно, ничего не обещала, а Зоне перед алтарём поклялась! Какая я нехорошая, какая предательница!
Как Зоня пришла, Юзя устроила ей "сцену". Юзя услышала, что Зоню проводил домой фершал, молодой пан Феликс, и начала горько упрекать Зоню, что она предаёт подругу ради кавалера.
Полураздетая Зоня села возле Юзи на постель и зашептала, прикрывая ей уста рукой:
— Тихо, тихо! Ещё старшие услышат… Ну, Юзечка, не будь же ребёнком! Кто ж равняет подругу с кавалером, а кавалера с подругой? Вижу, что и правда лучше уж тебе всё рассказать, а то ж это чистая кара Божья!
Зоня легла возле Юзи, положила её голову себе на плечо, обняла голыми руками её худенькую фигурку и прижала к своему тёплому, полному здоровьем телу. И всё рассказывала, рассказывала… Юзя слушала, раскрыв в темноте глаза и уста, и ей казалось, будто сердце её бьётся уже где-то в самом горле, аж дышать мешает…
Заснула Юзя уже тогда, когда белая печка совсем отчётливо выступила из тёмного угла, а над образом Матери Божией можно было различить в венке красные цветы от синих.