Потому, прошу пані, у меня в селе Красиловке — три мили отсюда, всего три мили — есть молоденькая племянница, сиротка после покойной сестры. Так вот племянница живёт при мачехе и при отчиме, — или как то сказать? — Вот, прошу пані, так: умерла её мать, а отец женился, да и сам потом умер, а мачеха за другого вышла. Так вот мачеха как-то там вроде бы из милости держит ту бедную сироту. Такая-то добрая милость, моя пані ласкавая… opieka oczy wypieka…[52] Каждый бы такую милость показал, когда девочка даром и шьёт, и вышивает… Кабы пані видели ту работу!.. Biedactwo![53]
— А есть ли у неё какая эдукация, у вашей племянницы? — небрежно спросила пані.
— Аякже, моя пані ласкава, аякже! При жизни родителей девочка знала лучшие времена, потому что покойный её батюшка был управителем у пана графа в Красиловке — пані должно знать того графа. То Зоня…
— Она зовётся Зоня? — перебила пані.
— А так, прошу пані, Зоня, Зофия… Ну, так она, можно сказать, выросла при молодой графине и имеет совершенное воспитание, а как для простой шляхтянки, то даже niepospolite[54]. Как-то-то не выпадает хвалить своих, но всё же можно сказать, что Зоня была бы более подходящей подругой для панны Юзи, чем какая-то Дарка.
— А сколько ей лет? — снова перебила пані.
Качковская немного подумала:
— Вот, может, уже есть шестнадцать…
— Немного молода, — сказала пані.
— Но ведь, прошу ласкавої пані, что это вредит? Может, это даже и лучше: панне Юзе тринадцатый год, а в таком возрасте трудно жить всё среди старших особ, то панночка от скуки и водится с такими Дарками. Конечно, от скуки, ибо панна Юзя dziecko[55] послушное и благородное, — где ж бы она на такое пускалась, если б имела возле себя лучшую и даже веселее подружку соответствующего воспитания? Зоня весёлая и разговорчивая девица, то есть была такой при жизни родителей… biedactwo!..
На последнем слове пані Качковская подняла кончик передничка к глазам, а старая пані промолвила, положив руку ей на плечо:
— Ależ, kochana Kaczkosiu, Pan Bóg nigdy nie zapomina о sierotach[56]. Качкося может идти спать, я сама поговорю об этом со своими.
Качковская пошла спать, совсем успокоенная о судьбе своей племянницы.
На другой день рано Fräulein Therese, заплаканная, собирала свои узлы. Бедная немка плакала от жалости и стыда за такую отставку от панов и таки перед разлукой с Юзей. Добродушная старая девушка имела то несчастье, что всегда искренно привязывалась к своим воспитанницам, а та привязанность была чаще всего без ответа. Юзя из вежливости имела серьёзное выражение в тот день (да и чувствовала вроде какую-то вину за собой перед ни в чём неповинной немкой, что стала "козлом отпущения" на сей раз). Но даже из вежливости Юзя не могла плакать по гувернантке.
Дарка же даже не считала нужным скрывать своей радости от того отъезда "холерного немчишки". Когда бричка с панной Терезой проезжала селом мимо Мартошиного дома, Дарка выбежала вместе с младшими сёстрами и братом за ворота и протанцевала что-то вроде дикого танца, подпевывая:
Ой ты, баба, ой ты, старая ведьма,
Запрягайся, едем,
За границу по пшеницу,
А пока ещё видно!
Дарка радовалась, что теперь уже без немецкого надзора снова начнутся тайные встречи в ольхах (хоть в воскресенье, коли в будень некогда!), а может, даже у Ривки на качелях, в пустой жидовской шопе… Но ба! Та же самая бричка, что в полдень отвозила заплаканную старую немку к железной дороге, привезла вечером скромно улыбающуюся молоденькую панну Зоню из Красиловки.
Дарка спала и не видела того въезда.
IV
Панна Зоня быстро нашла дорогу к Юзиному сердцу, дорогу, что была наглухо закрыта для Fräulein Therese. Всё способствовало тому. Прежде всего Зоня не звалась ненавистным словом "гувернантка", она получила скромный титул "панны гардеробной", хотя возле гардероба ей, в сущности, мало было работы, — пані не любила туалетов домашнего изготовления. Зоня была не учительницей, а старшей годами и меньшей положением подругой, при том дружба с нею была дозволена и даже желанна родственникам Юзиным, но не принуждённая. Юзе не говорили, что Зоня приехала нарочно для неё, ибо и сама Зоня не должна была того знать, чтобы "не зазнавалась" слишком, хотя смышлёная Зоня быстро о том догадалась. Для Юзи было новым иметь такую подругу, с которой не нужно было по углам прятаться, чтобы, упаси Боже, никто не увидел. Зоня была "такая добрая", она не брезговала входить во все ещё полудетские интересы Юзины, хоть сама уже имела "секреты" 16-летней панны. Зоня знала столько весёлых, остроумных краковяков, умела так красиво танцевать — и Юзю научила, служа ей "за кавалера". С её приездом как-то повеселел дом, мамуся стала реже плакать, дедушка вспомнил галантности своей молодости, а бабуня порой доводила свою ласку до того, что играла для панночек старосветские "вальсики" к танцу. После каждого "вальсика" Зоня так ловко подлетала к бабуне, чтобы поцеловать её в плечо, что даже эта старая воркотливая пані дозволяла называть молодую девушку "motylkiem" и "przepióreczką"[57]. Зима, всегда такая тяжёлая для хворой Юзи, показалась гораздо легче в тот год, и весна словно скорее наступила, чем обычно.
Юзя ожила той весной. Даже пропасница мучила её меньше. Может, это было тем, что Юзя не пересиживала теперь по сырым укромным углам, как то делала раньше ради Дарки, а то всё же и весна выдалась хорошей, не мокрой, будто не полесской. Май был ясный, сухой на диво. Зоня и Юзя целыми утрами то ходили по лугам, ища незабудок, то по лесам, срывая ландыши, то опустошали розовые и жасминовые кусты в саду, — всё то шло на украшения к "маёвому набоженству".
В Юзином покойчике спала теперь и Зоня, "пока что", пока должна была приехать всё ещё не найденная француженка-гувернантка. Ох, Юзя так усердно молилась, чтобы та гувернантка как можно дольше не находилась. На ту "интенцию" она прочитывала длинные литании и антифоны (так ей посоветовала Зоня), стоя на коленях перед алтариком, что они обе устроили в своей комнате. Никогда до этой весны алтарик не был так красиво и обильно украшен и никогда Юзя не молилась так искренно. Доселе она молилась больше из обязанности, её мысль при том молчала, её сердце спало, а теперь словно какая-то таинственная врата в рай отворились перед нею, и сквозь цветы перед образом Матери Божией ей чудилось что-то голубовато-серебряное, словно волны чего-то мистического, небесного, озарённые сиянием непостижимой звезды моря, Матери-Девы Марии. Она забывала даже о своей "интенции" и произносила горячие, как серенада, слова литании с восторгом, словно в исступлении, они пьянили её.
"Матерь святая, молись за нас!.. Дева Пречистая, молись за нас!.. Роза чудесная, молись за нас!.. Звезда утренняя, молись за нас!.."
Зоня стояла рядом, словно белый ангел, и тихим, нежным голосом подавала слова литании: Kyrie eleison! Christe eleison!..[58] — таинственные слова, будто с ангельского языка… Порой Юзя не выдерживала, бросалась в объятия к Зоне и заливалась слезами.
— Панно Юзечко, милая, сладкая! Чего? — спрашивала Зоня, прижимая её.
— Не знаю… мне так хорошо… так хорошо…
— Так прошу не плакать! Моей дорогой панне Юзечке недобро плакать, любимая панна Юзечка должна беречь себя.
— Почему?
— Потому, что панну Юзечку все так любят, все жалеют, и что же начнёт бедная Зоня, если панна Юзечка, моя самая дорогая, будет больна?
Теми нежными, сладкими словами Зоня могла всё с Юзей, что хотела. Зоня не плакала, как мама, не "ворчала", как бабуня, не "злилась", как Дарка. Юзя начала изменять в душе свою Дарку ради Зони, но вместе с тем ей мутило сердце какое-то неясное чувство… Юзе часто вспоминалась её последняя кукла в тот день, когда Юзя решила уже не играть в куклы, ибо в двенадцать лет — это уже "стыд". Юзя одела куклу в лучшее платье, собрала всю её "приданое" и открыла большой сундук в маминой комнате, чтобы положить куклу туда на самое дно. Кукла тем временем сидела на большом канапе, сама такая маленькая, с беспомощно раскинутыми руками, с широко раскрытыми невинными голубыми глазами; волосы её как-то неловко завернулись над головой вверх, выпрямленные ножки в детских плетёных башмачках выставились беспомощно из-под платья; казалось, что кукле холодно и неудобно, что она такая бедная и лишняя и сознаёт это… Юзя тогда вышла из комнаты со слезами на глазах и попросила Зоню спрятать куклу, а сама даже в ту комнату долго-долго не возвращалась. И теперь всегда, как только она вспоминала про куклу (а это бывало часто), она почему-то должна была вспоминать про Дарку, не раз даже плакала при том — то ли за куклой, то ли за Даркой, она как-то сама не могла себе дать отчёт в том…
Наступал праздник Божьего тела, торжественный праздник маёвого зелья и цветов. Служанки убирали покои, подёнщицы белили дом снаружи, среди них и Дарка с матерью и с Яриной, а Зоня с Юзей ходили по огородцу и рвали цветы для несчётных букетов и венков, что панночки должны были повязать завтра в костёл.
— Боже, Боже, панно Юзечко! — сокрушалась Зоня, держа передничек, полный трав и цветов, — у нас только одиннадцать сортов цветов, а нужно как минимум двенадцать, как минимум! И то обязательно, иначе не годится на Воżе сіаіłо[59]!
— Почему не годится? — удивилась Юзя. Воспитанная в одиночестве, без девочек-католичек, она многое из мелочей панянского маёвого культа узнавалась только теперь от Зони.
— Ну, потому что двенадцать было апостолов! — объяснила Зоня.
— А, правда…
— И самое худшее, панно Юзечко, у нас нет зверобоя! А то очень хорошо для коров, когда потом будут их веночками окуривать, от зверобоя очень прибавляется молоко. Панна Юзечка того не знает? Ведь то вещь известная!
При слове "зверобой" Юзя вздрогнула и покраснела, потом нагнулась низенько к кусту маргариток и пробормотала:
— То его много есть… зверобоя… где-то за вырубкой, только я не знаю где… Дарка знает, — вырвалось у Юзи, и она ещё пуще покраснела.
— Какая Дарка?
— Вон та, что там белит, самая младшая, возле той, что в красной юбке.
— Почему она должна знать, где зверобой?
— Наверное знает, у неё в доме всегда висит венок из зверобоя под образами.
— А панна Юзечка откуда знает, что в какой крестьянской хате висит? — засмеялась Зоня.
— Я… иногда ходила… с мамой… они бедные…
У Юзи аж пятна пошли по лицу, а у сердца снова что-то заныло больно. Зоня не заметила того смущения, думая, что Юзя просто задыхалась от наклона и от жары.
— Так пусть бы та Дарка пошла за зверобоем или нам показала, где он растёт, — промолвила Зоня спокойно.
— Прошу сказать пані Качковской, чтобы её пустила, — сказала Юзя, и в сердце у неё что-то аж кольнуло, словно мелкими иголочками.
— Лучше бы панна Юзечка сама сказала.
— Нет… она меня не послушает… прошу сказать от себя, только от себя… так лучше будет.
Зоня слегка пожала плечами, однако пошла к своей тётке, пані Качковской, и тут же получила дозволение "взять" Дарку, чтобы показала, где растёт зверобой.