І
На призьбі под хатой у Мартохи Білашихи сидит малое девчо, съюрдившись; бледное, жёлтое личико аж подпухло, а серые глаза как-то побелели; трясётся несчастное и от трясучки, и от плача, потому что мать только что набила, а теперь стоит возле косяка с прутом в руке и ещё приказывает:
— И била, и ещё бить буду! Вот только сиди-ка мне ещё в хате, вот только побеги-ка ещё раз в лес с панночкой, то я об тебя веник обломаю! Сказала я тебе, не лазь по солнцу! Так вот же будет лазить, пока опять её трясца схватит!
— Да разве оно от солнца? — отозвалась сквозь слёзы малая Дарка.
— А то ж от чего, дурное верисько?
— Панна сказали — от болота да от комаров…
— От комаров? Ты что, скрутилась, или что, со своей панной? Разве мало кого комары кусают…
— Так ведь и по солнцу все ходят! — не удержалась всё-таки Дарка, хоть знала, что мать не терпит "языкатых".
— Вот не молчи-ка мне, вот только не молчи, я-а-а-а тебе! — закричала Мартоха и замахнула прутом, а Дарка собрала последнюю силу и чкурнула от матери за огородом на пастбище, что возле панского сада, прижалась в ольхах, сидит и хлюпает носом да ждёт, не придёт ли её подруга и ровесница панна Юзя.
Иногда Дарка так и до сумерек ждала, а Юзя не приходила, не могла вырваться из дому, но чаще, рано или поздно, всё-таки приходила верная товарка, и тогда они садились рядом в кустах, обе тоненькие и пожелтевшие от пропасницы, и горько жаловались одна другой на свою домашнюю неволю и делились между собой, хоть больше Дарка панне докоряла. Так и теперь Дарка начала "вычитывать" панне, едва та пришла.
— Почему вы-те, панно, не вышли сразу после обеда? Я уж тут жду, жду, аж мне нудно, а домой идти боюсь, мать опять набьют, если вы-те не заступитесь.
— Да никак нельзя было, — оправдывалась Юзя, — после обеда сразу дедушке газету читала, потом я бабушке нитки мотала, а там должна была папе счёты свои сделать да с мамой французскую книжку читать.
— Овва! А вы-те почему не сбежали?
— Да как же я сбегу?
— А так, как вот я: сбегу, и всё!
— Э, тебе что другого, тебе не велят учиться, ты себе можешь гулять, — задумчиво промолвила Юзя, словно сама к себе, глядя вдаль.
— Ага! нагуляюсь — с Приськой на руках! — горячо и как бы обиженно отрезала Дарка.
— И как ты ту Приську носишь? она такая тяжёлая! — так же задумчиво сказала панна, только повернув взгляд на Дарку, — ты бы сказала матери, что не можешь, что ты слабая, она б тебе позволила не носить Приськи.
— Мать того не спрашивают. Они говорят: "Как с панной по лесам гонять, то не слаба, а как дитя глядеть, то тебя нет!"
— И чего ты должна ту Приську глядеть?
— А вы зачем дедушке газету читаете?
— Потому что… дедушка на глаза слабый, сам не может.
— А бабушке зачем мотали нитки? Бабушка ж не слаба.
— Бабушка сердиться бы стала.
— Вот беда! Пусть бы себе сердилась, — я бы на то смотрела? Я б и от счётов убежала и ту книжку французскую совсем закинула, кабы так на меня.
— А почему ж ты кужеля не бросаешь? Почему от гусей не убегаешь, как заставляют пасти?
— Ну, потому что набьют, как брошу, а вас же зроду не бьют, ведь правда?
— Да… правда… — с тихим вздохом проговорила панночка, и её серые, как и Даркины, глаза затуманились печалью; она склонилась, как вербочка. Дарке стало жаль тихой кроткой панночки, она вдруг решительно поднялась и сказала весёлым голосом:
— Панно, пойдём к Ривке на качели, там уж, верно, ваши девчата собрались!
Но панночка склонилась ещё ниже.
— Нет, Дарко, я не могу больше ходить к Ривке…
— А это почему?
— Кабы ты знала, что мне вчера было за то, что я с тобой ходила качаться к Ривке…
Дарка ужаснулась:
— Эй, неужто били?
— Нет, не били, — панночка бледно усмехнулась, — а уж лучше б били… Бронек вечером при гостях дразнил меня, что я с жидовками коз дою, а с хлопками свиней пасу. Он, подлый, сам нас подглядел, сам всё папе рассказал, а теперь ещё и смеётся… А я вовсе коз не доила, неправда его, только качалась! — Юзя начинала хлюпать носом.
— А он вправду видел, как вы-те с нами позавчера свиней пасли? — любопытствовала Дарка.
— Я не знаю, может, и видел. Что ж я теперь сделаю?.. Теперь мама плачет… и бабушка сердится… и папа говорит, что мама через меня заболеет… я не могу… я не знаю…
Дальше за слезами уже ничего нельзя было разобрать из Юзиной речи.
— Панно Юзю! — послышался из сада тонкий голос панской горничной, — панно Юзю! К чаю! Мамунья сердятся! Панно Юзю!
А тут и Даркина мать голос подаёт со своего двора:
— Дарко! Дарко! А не пойдёшь ты в хату? Холера! Дарко! Дарко!
Малая Приська тоже поддакивала материному голосу.
— Ой, побегу уж, а то хуже побьют! Идите, панно, и вы-те домой, — вот зовут, — не бегите за мной, ещё и вас осердят.
Но Юзя всё-таки побежала за Даркой.
— Нет, я с тобой, я с тобой! Не дам бить, я не хочу! Я скажу дома, что не слышала… что училась… возле кроликов была… я не дам тебя бить!
Задыхавшиеся, бледные, а не красные от быстрого бега, прибежали обе девочки во двор к Даркиной матери.
Мартоха стояла у ворот с прутом в руках и как раз в тот момент, когда Дарка хотела прошмыгнуть мимо неё в хату, она схватила девчонку за руку и замахнулась прутом, но Юзя повисла на её правице, и Мартоха была вынуждена остановиться, чтобы ненароком не задеть панскую дитину.
— Пустите, панно, отойдите, не защищайте её, вы-те не знаете, что это за холерная девчонка!
— Не пущу! Вы не смеете её бить! — сдавленным голосом перечила Юзя, и её бледное личико покрывалось неровными розовыми пятнами.
— Не смею? А это почему? — крикнула Мартоха. — Вот такой не бей, так до чего она распустится!
И Мартоха попробовала двинуть рукой с прутом, всё же стараясь не задеть Юзю, в то время как Дарка извивалась, надеясь ускользнуть, пока разговор не закончится.
Юзя сжала изо всех сил Мартохину руку.
— Неправда, не распустится! Дарка и так всё делает для вас… А почему она должна всё делать? Вот не захочет и не будет! — закончила Юзя отчаянно звонким голосом.
Мартоха посерьёзнела и нахмурилась.
— Вы-те, панно, не учите мне Дарку такому. Может, там у вас, у панов, такой обычай, чтобы дитя мать не слушало, а у нас того нет. Разве я для того над ней ночей не досыпала, себе от рта хлеб отрывала, чтобы мне какое-то дармоедство в хате росло? Я для того имений не имею. Так я лучше её убью, а дармоеды мне не нужны.
Тут Мартоха вырвала свою руку от Юзи и так хлестнула Дарку прутом, что та аж скривилась от боли.
Даркин крик смешался с Юзиным голосом, которая упала на землю, тряслась и билась, как без памяти, и кричала.
Из панского двора подбежала горничная. Паня, Юзина мать, услышала с веранды Юзин крик и послала девку, чтобы та сейчас же завела панночку домой, но Юзю пришлось скорее нести, чем вести. Дома девочку сразу раздели и уложили в постель, потому что у неё начался приступ пропасницы.
Юзя лежала, укрытая двумя одеялами и мехом, вся посиневшая от холода, что пробирал её и тряс до боли, до изнеможения. Однако она всё следила глазами, как папа ходил из угла в угол по комнате и всё отчитывал её за непослушание. Слышно было по голосу и видно по глазам, что он искренне жалел свою больную дитину, а всё-таки и что-то неприятное, раздражительное проскакивало в его словах: "Вот всегда так, — не слушаешься, бегаешь куда не нужно, пока заболеешь, а потом возись с тобой!" То самое "возись с тобой" больно резало Юзе сердце, и она думала: "Да я ж и не прошу, чтоб со мной возились… я бы лучше пошла к Дарке на сено, там бы и пролежала без ваших одеял и без хины… хоть бы никто не грыз!.." Только она не смела того сказать, потому что уж и так мама всю хусточку слезами залила, сидя молча над Юзей; уж и так бабушка велела принести ароматического уксуса и карандашей от мигрени, а дедушка с большим нажимом начал снова речь о том, что уже крайняя пора взять для Юзи гувернантку, а то дитя совсем "схлопеет". Мама раньше всегда брала Юзю под свою защиту, доказывая, что она не может допустить чужую женщину, гувернантку, исполнять материнские обязанности возле Юзи. Но на сей раз мама только плакала и уже не возражала.
Юзю от холода бросило в жар. Отцовская фигура колыхалась, словно в тумане, голос доносился отрывками, и Юзя уже часто не могла разобрать, то ли Мартоха кричит где-то во дворе: "Мне дармоеды не нужны!", то ли опять папа произносит: "Заболеешь, а потом возись с тобой". Постепенно эти разные слова слились вместе: "Возись с дармоедом!" — и Юзе стало так горько, словно она была виновата против кого-то или, наоборот, кто-то против неё согрешил. Её горячая, больная головка не могла того понять, а призрак-пропасница нёс её прочь из покоев, со двора к Дарке на сено…
II
Из всего этого вышло то, что к Юзе, несмотря на её слёзы, просьбы и обещания быть "пай-девочкой", вскоре всё-таки взяли гувернантку, но зато бабушка сама пошла к Мартохе Білашисе и решительно "поговорила" с ней, чтобы она "не делала авантюр", то есть не била Дарки, по крайней мере не доводила бы до шума и публичного скандала.
Мартоха поняла ту "разговор" как приказ, — а как же иначе понимать панские "разговоры"? К тому же Мартоха была ближайшей панской соседкой, а её семья самой бедной в селе, то ей таки непременно приходилось не в одном "послушать" панов, чтобы не потерять соседской милости. Кабы не подённая работа во дворе и на панских полях, то кто знает, как бы Мартоха прожила с малыми детьми при своём "пьянице-нерадивце", что продавал ростовщикам зерно ещё в колосьях и перевёл всё Мартошино приданое пусто-дурно на жидовскую пользу. Правда, Мартошина рожь не раз осыпалась нежатая, Мартошины конопли пропадали непряденые из-за панской работы, ибо уж Мартоха должна была идти, в пору или не в пору, когда только звали. Да и за ту самую "совину" (так Мартоха звала хину), что старая паня давала для Дарки, и за старьё из панских деток для малых детей, и за маслянку да сыворотку от панских коров, за всё приходилось не раз "послушать" панов, если не работой, то чем иным. Ведь и после того "разговора" паня дала-таки той "совины" для Дарки, а "порошков для живота" для Приськи, ещё и велела прийти ко двору взять кое-что старое от панича Бронка для Мартошина Ивана, а при том случае и "послушать" немного: прополоть тропинки в саду, ибо челядь вся в работе, а к вечеру должны приехать гости, так тропинки должны быть чисты.
— Та добре, прошу пані, я вдух, вот таки сейчас и приду, — сказала Мартоха, поцеловала пане руку за лекарство и проводила её за ворота, ещё и немного по улице, для почёта.
У Мартохи было двоякое чувство: и раздражало её панское вмешательство в её семью, и вместе с тем льстила панская ласка к её дитяте; она не раз перед богатыми соседками, словно ненароком, поминала, как то панна аж заболела из-за её Дарки: "Уж как любит мою Дарку, Господи, как родную сестру! Уж нет у неё другой такой на всё село!" Богатки презрительно поджимали губы, а Мартоха думала: "Завидуют!"
Проводив паню, Мартоха вернулась в хату и кликнула Дарку.
— Иди и ты, недотрога!
— Куда? — отозвалась Дарка, что сидела с Приськой на полу, ещё жёлтая после приступа пропасницы, но уже не горячая и пришедшая в себя.
— Ко двору, — ответила мать, — я буду тропинки полоть, а ты подметать.
— А Приська?
— Ах ты за Приську печёшься, ай да! Как до работы, то и про Приську вспомнила!..