Дарка порой даже покупала ему "малую порцию" за свои заработанные деньги, "чтоб отец хоть немного поговорил".
— Я тебя, Дарочка, не выпихиваю, — высоким и тихим голосом заговорил Семён, — а только ведь известно: дочки — чужая польза. А годы, кто ж их знает, вышли ли, или не вышли? Про то поп знает. Вот как пойду по метрики Ярине, то и про тебя у попа спрошу, — клянусь, спрошу, — думаешь, нет? А ну ж сватать тебя станут теперь, к Дмитру, то надо ж нам знать, что людям сказать.
— Нет там чего знать, — отозвалась Мартоха, — потому что я Дарку всё равно теперь не дам.
— А то почему, старая?
— Почему! Ты ж бы и сам подумал: Ярину отдадим, Улянка ещё мала да и неудачна, ну, так кто ж мне помогать будет?
— А мы Ивана женим, вот и невестушка будет! — ещё веселее спорил Семён.
— Уж то за невесткой наживёшься! Что невестка, то не дочка. Да и куда, ещё Ивану жениться?
— Кто рано женится, тот не кается, — напирал Семён; видно, вчерашние запоины разохотили его к мысли о свадьбе.
— Эх, оставь в покое, старый! — рассердилась Мартоха, — аж слушать не хочется! Да пусть бы там хоть сто невесток было, а я Дарки не дам, потому что я без неё как без рук. Поищи-ка ещё такую девку!
Дарка вспыхнула. Это впервые мать так явно похвалила её. Нет, это, собственно, не было похвалой, но это стоило больше, чем обычные восхваления матерей своими дочерьми. Это мать произнесла вслух то, что Дарка и сама знала и понимала хорошо, только Дарка никогда не думала, что требовательная мать когда-нибудь это скажет, да ещё при всех.
— Ну, чего расселась? — обратилась к Дарке мать снова строго. — Собирай со стола да помоги Ярине рушники торочить. Отец болтает без толку, а она слушает, будто что доброе!
Дарка улыбнулась и начала убирать со стола, переглянувшись с Яриной.
Перекрестившись, Семён вышел из-за стола, постоял немного, словно хотел ещё о чём-то поговорить, но передумал и вышел из хаты. Через минуту вернулся снова.
— Ага, скажите вы мне, чего это во дворе такой ярмарок? Всё чужие паны едут? Ведь сегодня не праздник?
— Да паннины именины справляют, ей сегодня шестнадцать лет исполнилось, — сказала Дарка.
— Шестнадцать лет… тсс… гляди-ка!.. А которая из вас старше, ты или панна?
— Разве я знаю? Мама, как вы-то скажете?
Мартоха немного подумала, потом сказала:
— А так, что одних лет… день в день! Ещё то к барыне ту акушерку привозили, да она и мне что-то там советовала, потому что я едва не скончалась тогда за тобой. Так-таки оно и есть, что вы в один день обе нашлись, — и ты, и панна.
— Эй, так надо и нашей Дарке именины справить! — вдруг крикнул Иван, что доселе молча что-то строгал. Он встал и хлопнул Дарку с размаху по плечам.
— Отвяжись, холера! — огрызнулась Дарка.
— Ну-ну, ещё подеритесь! — остановила их Ярина, а Приська захихикала.
Вдруг в хату вбежала чёрная, как жук, приземистая девица, Яринина подружка Мотруна. Она с разбегу подбежала к Ярине, выхватила у неё из рук недошитый рушник и потянула её за рукав из-за стола.
— Сестричка, побежим скорее во двор!
— А то чего?
— Да разве ты не слышишь? О! — Мотруна подняла палец вверх, и все начали прислушиваться: в покинутые открытыми двери долетал отклик скрипок и решётки.
— Музыка? Где же это? На барском току? Зачем? — спрашивали наперебой девушки.
— Да это ж пан нанял челядям музыкантов. Именины панны, или что… Там такой бал. То вечером паны танцевать будут — будет настоящая музыка, а теперь пан позволил на току челядям танцевать. Да ещё, говорят, старым и парням по порции дадут, а девушкам ленты раздавать будут, или что… Ой, побежим, мои милые, скорее!..
Последние слова Мотруна договаривала уже, бежа улицей к барскому току, а за ней спешила вся семья Билашей. Мартоха даже и Гапку понесла с собой.
На барском дворе собралось немало людей, а возле самого тока была настоящая теснота. Однако бойкая Мотруна и сильная Мартоха всё же протолкнулись вперёд, а за ними уже и вся семья Мартошина, только Улянка осталась позади, потому что какой-то парень оттолкнул её локтем, и она уже не решилась больше лезть в толпу, а пошла в уголок между хлевом и конюшней, где малышня танцевала, мелко кружась, словно те маленькие голубые и красноватые мотыльки, что в жаркую пору жатвы низко вьются над стернёй, быстро-быстро.
На току остался свободным от толпы уже только небольшой круг земли, и на нём выделывали "крутяха" пара молоденьких девушек, взявшись под руки, и трое — парень с двумя девушками, — парень посередине, а девушки, каждая рядом с ним, — и он обнимал обеих их за шеи, одну правой рукой, другую левой. Все трое кружились тяжеловатым шагом, не обращая никакого внимания на пару, что не раз налетала на них с разбега. Девушки были очень серьёзные, а парень казался гордым от той позы с поднятыми на девичьи плечи руками, улыбался, как победитель, да подмигивал товарищам. Музыканты сидели высоко на соломе; гул решётки катился внизу, словно раскатываясь по тёмным углам, а дробные переборы скрипки и басоли летали над людьми и вырывались из амбара вместе с лучами осеннего послеобеденного солнца, что пробивалось сквозь стену, где вынята была одна доска, и ложилось через весь ток до раскрытых ворот широкой яркой полосой, живой от миллионов блестящих пылинок, что мерцали, как мелкие золотые букашки. Светло касалось человеческих голов и горело в передних рядах людей на девичьих и молодицких белых, синих, красных, зелёных и пёстрых нарядах, что сверкали, как весенний цвет; дальше свет гас в осенних, тёмных красках мужских шапок и сермяг и спотыкалось о старческие бурые кафтаны, "барханки" и "набиванки", что глушили кое-где ту весёлую мешанину красок. Все девушки были повязаны платками так же, как молодицы, только Дарка да "дурная" Грипа были "простоволосы". Дарка любила так ходить, когда не "закручивалась" платком, "как малая", хоть мать и ругала, а подружки приравнивали к "дурной Грипе". "Не грех и так, — ещё нахожусь когда-нибудь по-бабьи", — говорила Дарка.
Пара девушек, утомившись, перестала танцевать. Мотруна схватила Ярину под руку и полетела с ней в танец, запев наперекор музыке весёлую танцевальную песню. На песню откликнулся парень, что танцевал с двумя девушками, теперь уже по очереди то с одной, то с другой, отпуская одну и хватая другую попеременно; вдруг он, держа одну девушку, закинул свободную руку за шею Дарке, но Дарка вырвалась, отказавшись: "Я втроём ненавижу, без толку так!" Тогда парень отпустил девушку, потянул одну Дарку в танец и быстро-быстро закружился с ней, держа под руку. Они не видели лиц друг друга, левая рука держала левую, правой рукой парень словно хотел поймать Дарку за талию, она же ускользала от него, всё кругом, всё кругом, но всё не выпуская его руки. Оба пели наперебой, и песня Даркина словно убегала, насмехаясь, от песни парня. Вдруг песни и взгляды встретились — парень перехватил Дарку за другую руку и заглянул в глаза; Дарка оборвала песню, вырвала левую руку и вихрем закружилась в другую сторону, с другой песней, и снова парень видел только сверкающую плетёнку русых кос, что будто отбивались от него тонкими разметавшимися лентами, задевая по лицу и заставляя парня отклоняться назад, хоть левая рука протягивалась вперёд, словно ища девичьей талии. Среди стремительного танца Дарка была такой же серьёзной, как и другие девушки, только не опускала глаз в землю, а смотрела прямо на людей. Когда румянец выступил ей на лицо, а волосы потемнели, намокнув, Дарка, чуть переводя дыхание, но спокойно, сказала парню: "Ну, уж довольно, пусти", — и он сразу отпустил её и сам сошёл с круга.
Пока люди "шли казака", пока важно, по трое против одного, водили "чумака", Дарки не было видно. Она немного потопталась в "вальсе" да и снова отстала. Но вдруг музыканты врезали "гречку"; весь передний ряд людей, ближайший к кругу, зашевелился кольцом, взявшись за руки, и сразу посреди круга замаячила Даркина голова, кружась в паре то с парубоческой шапкой, то с девичьим платком. Круг тяжело притопывал в лад музыке, раз по раз мужские голоса, разбивая женский тонкий хор на ровные доли, выкрикивали "сам пью, сам гуляю"… но конец того припева терялся в быстром дыхании гурта, в топоте нескольких десятков ног и в бешеном грохоте решётки. Круг разрывался, выпускал одних людей, принимал других и снова оборачивался живым колесом; пары соединялись, расходились, удваивались, число их росло на глазах, они кружились и в круге, и вне круга, танец выкатывался вон за ворота амбара и выбрасывал некоторые пары на двор, на свободное место, и там они летали, как буйные пчёлы, что вырвались на простор из тесного роя. Танец докатился до уголков, где кружилась детвора, и до крыльца возле пекарни, где сидели старики; тут музыка зажигала острым огнём невинные детские глазёнки и дразнила бессильные старческие ноги своей непреодолимой, дикой силой. "Сам пью!.. Сам пью!.." — бухало обрывисто, словно тяжёлые удары взбунтовавшейся крови в жилах.
— Музыка, ша! — крикнул вдруг голос Качковского, да так зычно, что скрипка и басоля сразу умолкли, словно порвались струны, только решётка ещё загрохотала сама, но сразу и её унял кто-то, дёрнув решётника за полу.
Танцующие пары не успели сразу остановиться, а ещё несколько раз закружились, удивлённо поглядывая на музыкантов.
— Ну, довольно вам крутиться! — крикнул на них Качковский. — За барские деньги готовы до вечера скакать!.. Вы, мужики, бабы и парни, ступайте в пекарню, там вам сам пан даст по порции, а вы, девки, идите к ганку, перед покои, панночка вам памятный подарок вручит.
Качковский сказал это тем же грубым, начальственным голосом, каким обычно давал распоряжение на работе. И сразу же толпа разделилась на два гурта, — больший потянулся к "чёрной" пекарне, а меньший подался через улицу на "белый" двор.
В пекарне, на стуле, возле чисто застеленного стола сидел младший пан (старый не захотел и смотреть на ту комедию, что выдумал в радости его сын). За ним на лавке уселось несколько панов-гостей и молча пересмеивались между собой.
Качковский остановил толпу в сени и начал впускать людей, по одному, по два в пекарню.
Семён Білаш потеснился было в первую пару, но Качковский злобно зыркнул на него вполголоса:
— Куда лезешь? Разве нет старших тебя?
Семён пристыженный спрятался в толпу, а какой-то парень вслух пошутил:
— А известно, дядьку, по старшинству батю в лоб!
— Ш-ш-ш! — зашипел, как гусь, Качковский.
Кое-кто из молодёжи прыснул, прикрываясь ладонью.
— Выпей, дед, за панночкино здоровье, вот уж ей шестнадцать лет исполнилось, она у меня панна на выданье, — говорил тем временем пан, угощая старого деда Ляша, что стоял перед паном, опершись на клюку и прижав ладонью надетую на клюку шапку.