Дедова правая рука так дрожала, что он еле-еле попал ею в чарку, да и то расплескал половину водки, поднося ко рту.
— А дай, Боже, дай, Боже, — прошептал старичок, совсем не расслышав, что именно пан сказал, — дай, Боже, здоровья и пану, и пани, и паничу, и… и… — остальная речь где-то потерялась в кустистой седой бороде старого.
Ляш хотел поставить чарку на стол, но рука дёрнулась, чарка упала на пол и разбилась вдребезги. Другие старики ахнули от страха, какой-то пан из гостей не стерпел и вслух промолвил: — И зачем такую старизну созывать? — Качковский сделал свирепую мину, но пан, необычайно ласковый от радости, сказал только: — To nic, to nic, to szczęście[71]. Подайте другую чарку.
В той суматохе Мартоха, быстро сунув Гапку на руки соседке-куме, проскользнула в дверь мимо Качковского, что прозевал её неочередной выход, схватила с полки маленький стаканчик из зелёного стекла, обычный мужицкий "половинник" (Мартоха хорошо знала, где что стоит в панской пекарне), и, подступив к пану, подала ему тот половинничек, завернув "для церемонии" краешком фартука.
— Вот-вот-вот, прошу пана, порция.
— Держи, баба, — сказал пан и налил Мартосе водки.
— Дай вам, Господи, и с росы, и с воды, — приговаривала Мартоха, кланяясь раз за разом пану низко-низёхонько, — чтобы-сьте этих именин и на многие годы дожидали с панночкой в счастье, в здоровье. И дай вам, Боже, с панейкой дочку к году до венца благословить…
— Спасибо, баба, спасибо, дай, Боже! — перебил её радостно пан, думая, что "тост" уже закончен.
Но Мартоха продолжала дальше:
— И дай вам, Матерь Божья, зятёчка богатого да внучат хороших, да чтобы панночка в золоте ходили и на золоте ели, да и как золото ясное, чтоб так было счастливо житьё! — Тут Мартоха начала прихлёбывать водку маленькими-маленькими глоточками, кривясь тоже "для церемонии", но не очень; потом, оставив немного водки на дне, подбросила брызгами вверх, при этом она не произнесла вслух, как это обычно, желания "выбрыковывать" панночке, понимая, что это было бы как-то неловко, — каждый же и без слов понимает, против чего то подбрасывание. Поставив чарку на стол, Мартоха вытерлась, затем осторожно, словно святыню, поцеловала пана в руку и тихим шагом подалась к дверям, опустив глаза и как-то особенно поджав губы.
— Вот, заважничалась, панская подлиза! — шептали молодицы. — Думает, подмаслила, то уж панская милость так и польётся на неё "и с росы, и с воды"! Ага, как же!..
Пан обернулся к гостю, что сидел ближе всего, и промолвил:
— А надо признать, что не раз в таких мужицких тостах встречается какая-то наивная поэзия, что-то такое искреннее, детское… Poczciwy ludek[72], кабы только никто его не баламутил…
Пан угостил ещё нескольких стариков. Те "промолвили" далеко не с такой "поэзией", как Мартоха, — заикались и бормотали. Пан прищурившись посмотрел в сени, — там маячило что-то много poczciwego ludku. Пан кивнул на Качковского.
— Слушай, дружок, ты уж тут сам их дочастуй, потому что я…
Пан, не договорив, передал половинничек экономову и вышел, а за ним и паны-гости. В сенях толпа, душась до обморока, дала панам широкую дорогу.
Пока пан с гостями дошёл до белого двора, Мартоха была уже там, в садике, перед ганком. Она сразу же нашла в девичьем гурте своих девчат и стала позади Дарки и Ярины, держа на руках малую Гапку (она успела на бегу забрать её от соседки); Улянка и Приська прижались к ней сами. Рядом с Мартохой стояло ещё несколько матерей, то поправляя платки на дочках, то перешёптываясь между собой.
— Там, говорят, такие хорошие заколки давать будут, чисто шёлковые, — говорила высокая щегольская Александра Чугаиха к Уляне Гречучихе.
— Эй, где там! — прошептала та презрительно. — Горничная сказала: пять грошей локоть. Или ж наши паны что хорошее дадут? Вот, как напасть…
— Цыцте-ка, кума, вон уже паны идут! — перебила её Александра.
Из дома на ганок вышла панна Юзя с панночками-гостями. Несмотря на длинное платье, она казалась ребёнком при взрослых товарках, — тоненький, неразвитый стан, маленькое, бледное личико мало напоминали, что Юзя уже "панна на выданье". Все панночки имели, или старались иметь, беззаботное птичье выражение, покручивая головками и щебеча; Юзя тоже напоминала птичку, но приручённую, с сокрытой на дне взгляда мечтой вырваться куда-то на волю или в более просторную клетку. За Юзей шла горничная с корзинкой, полной лент, нарезанных на ровные, не очень длинные куски. После панночек появились паничи, но не пошли на самую площадку, а остановились в дверях и начали поверх девичьих голов и плеч разглядывать девушек, кто в pince-nez, кто так, прищурившись. Паничи перемигивались между собой, но никакой критики вслух не высказывали, может, из уважения к панночкам. Зато панночки ни на кого не обращали внимания и щебетали, что на ум приходило.
— Это всё девушки, или замужние? — спрашивала одна варшавянка и, не дождавшись ответа, засмеялась: — Ах, тут же и совсем маленькие есть, что ж это за mężatki[73]? О чём я мыслю? Но то, что они все в платках, то я подумала… Скажите, это только в поэзиях девушки-крестьянки бывают увенчаны? Как то у Мицкевича про венки — "z róż, lilii і tymianku"…[74]
— Не знаю, как где, — заметила одна сельская панночка, — но тут на Полесье очень плохо одеваются.
— А правда, — подхватила другая, одетая с большой претензией, — смотрите, даже белое платье на них некрасивое.
— Почему? — отозвалась несмело молоденькая дочь посессора, — если чистое и хорошо выкатанное, то…
— Но прошу вас! — перебила "элегантка", — "чистое, выкатанное", что ж это поможет, если оно из грубого полотна?
— И таки ужасно безобразно сшито, — снова вмешалась варшавянка, — не понимаю, зачем они делают такие узкие рукава и такие широкие, отложные воротники, как хомуты.
— То, прошу пани Ванды, морской костюм, — вставил, смеясь, панич Бронек.
— Milcz, pan![75] — бросила ему через плечо варшавянка, сверкнув глазами. — Паны не разбираются в костюмах.
— Но в чём-то другом, — закончил Бронек, а варшавянка погрозила ему пальцем.
— Если так, то панская способность к наблюдению напрасно пропадает, — заметила, иронично улыбаясь, черноволосая стройная "грабянка", — потому что на Полесье страшно ординарный тип у крестьян, даже у молодых девушек.
— Влияние климата и окружения! — с притворным педантизмом брякнул Бронек.
— О, то должно быть очень неприятно жить в таком некрасивом краю! — сказала варшавянка.
— А конечно! Ужасно неприятно! — подтвердило несколько панянских голосов.
— Но это, может, не везде по сёлам так, — защебетала варшавянка, — я себе это совсем-совсем иначе представляла, потому что, как я видела раз в театре "Wesele na Mazowszu" — то совсем другое, чем здесь, — и костюмы, и всё, даже недурно, совсем недурно…
Тем временем девушки стояли, сбившись в кружок, и не знали, что начать. Панна Юзя тоже была ни то ни сё. Но горничная перебила ту неловкость.
— Так панночка скажут им по одной сюда подступать, или пусть я им роздам, а панночка посмотрят?
— Пусть придут сюда по одной.
Горничная поставила корзинку на ганке, на перила возле Юзи, а сама метнулась звать девушек.
— Ну, идите скорее, которая там старшая или младшая, а то панна ждёт. А бабы зачем пришли? — прошептала она к Дарке. — Это ж только девушкам давать будут.
Мартоха услышала это и вслух отозвалась:
— Так мы, Марисю, только посмотреть пришли. А я ж и самую маленькую девочку принесла, она ж сама не зайдёт, ещё ножки маленькие, — и Мартоха громко поцеловала свою мизиночку.
— Ну, на таких девочек ещё косы не выросли! — засмеялась горничная. — Пусть-ка сперва косы вырастут.
— А она на шапочку прицепит, — льстивым голосом продолжала Мартоха, поправляя на Гапке обшитую цветными кисточками ситцевую шапочку. Но Марисю она уже не слушала и снова начала звать девушек.
— Так идите кто-нибудь! Иди ты, Ярина, ты засватана, тебе прилично первой вести.
Ярина покраснела и спряталась за Мотруну.
— Ну, так ты, Мотруна! — и Марисю дёрнула Мотруну за рукав.
— Эй, клянусь, не пойду, клянусь, не пойду, — забормотала, метая испуганные чёрные глаза во все стороны.
— Иди ты, Дарка!
Дарка посмотрела на Марисю молча и не двинулась с места.
— Вот дурные девки, не хотят идти! — обратилась к Юзе уже разгневанная Марисю.
— Так, прошу панночки, они не смеют, — отозвалась Мартоха, — потому что, известно, выросло, как в лесу, да и что оно показало? Пусть панночка будут извинительны…
Говоря это, она украдкой подталкивала Дарку, чтоб та шла, но Дарка стояла, как вмурованная.
— Так я уж сама им роздам, — решилась Юзя и спустилась с ганка вниз по ступенькам, — Марисю, неси корзинку за мной.
И вдвоём с Марисей Юзя начала обходить девушек, оделяя каждую кусочком ленты. Ленты были простенькие, из шёлковой нитки, такой, как на ярмарках по лавкам продаются. Более богатым девушкам те ленты были невдивовижу, но бедные радовались, потому что и таких не имели. Юзя, начав с края, сначала раздавала всем, и взрослым девушкам, и малым детям. Взрослые сами наклонялись и целовали панне руку, некоторые ещё прибавляли: "Дзенькую панночке", — а малых матери или старшие сёстры подталкивали, приказывая: "Поцелуй панну в ручку!" Из взрослых только "дурная" Грипа не поклонилась и не поцеловала руки. Она бросила синенькую ленточку на пол и сказала: "Не хочу! Дай красную!" Но "красной" Юзя не дала и пошла дальше одаривать других.
Уже десятка два цветных голов наклонилось к Юзиной руке, но как раз когда Мартоха выставила свою Гапку через Мотрунино плечо к панне, горничная сказала:
— Прошу панночки, пусть не дают тем малым, а то девушкам не хватит, тут уже немного осталось. Малое всё равно не понимает.
И Гапка осталась без ленты.
Одарили Мотруну, Ярину, и вот и Даркина русая голова с непокрытой короной кос склонилась к белой ручке панны Юзи; обветренные от зноя уста коснулись той руки сухим поцелуем и промолвили без выражения, спокойно: "Дзенькую панночке". Потом Дарка выпрямилась и посмотрела прямо перед собой через панночкину голову куда-то вдаль.
— А это ж моя Дарка ровесница панночке, — не удержалась Мартоха, — ей же как раз сегодня семнадцатый год пошёл.
— Так? — с ласковой улыбкой промолвила панна Юзя и зачем-то взглянула на белое, очень застиранное платье Даркино, но больше ничего не сказала и, закончив одаривание (некоторым таки не хватило), вернулась к светлой группе панночек.
1 мая 1905 г., Тифлис
44
Панна Тереза (нем.)