Улянка ещё только начинала ту борьбу, из которой Дарка уже выходила победительницей. Дарка уже поборола "шіплю", свыклась с полуголодом, выросла из "няньки" и "подпаска" в девушку-работницу (хоть более чем сороковку за день работы ей всё-таки не давали) и несознательно, но живо, всем своим существом радовалась своему молодому житью, молодой, но уже закалённой силе, вынесенной из трудного детства, словно сокровищу из пожара. О прежней, ещё недавней нескладности напоминала только слишком тонкая талия да тонкие, хоть и крепкие, словно стальные, ноги с узкими длинными ступнями — за это её и теперь, как бывало в малые годы, свои и чужие дразнили "тонконогой". Цвет лица её не был и теперь румяным, остался и доселе лёгкий оттенок слоновой кости в смуглом лице, щёки не были круглыми, в глазах не было девичьей легкомысленной беспечности, лицо казалось высеченным скуповатой на лёгкие эффекты рукой вдумчивого художника, который, создавая красоту, вовсе о ней не заботился. И мало кто, глядя на эту девушку, понимал, что она красива, и не было обычая так её называть, а между тем, кто раз пригляделся к ней, тот узнавал её всюду, хоть и сам не мог бы сказать, чем отличаются те неблестящие и небольшие серые глаза от других серых глаз, чем разнится от тысяч таких "творений Божьих" эта просто русоволосая, не белокурая и не рыжая, не большая и не малая, даже не чернобровая девушка. Может, тем, что, глядя на неё, казалось, будто девушка эта знает что-то такое, чего не знают или не понимают многие другие, а она в том уверялась и оттого смотрела так серьёзно и прямо в глаза каждому, без той обычной девичьей стыдливости, чуть искренней, а чуть и наигранной, что заставляет хихикать и прикрываться рукавом на людях. Ребёнком Дарка часто глядела понуро, опускала глаза в землю, насупив брови, словно искала на земле что-то потерянное, или смотрела искоса на того, кто говорил к ней, и морщила лоб да прикрывала глаза рукой; теперь же у неё был обычай больше всего смотреть прямо перед собой, хоть перед ней были люди или просто далёкий простор, и казалось, что её глаза были созданы именно для такого взгляда.
Так она и теперь смотрела на Максима, остановившись с пустой корзиной у воза с песком. Максим, молодой дворовый парень, взглянул на неё и улыбнулся.
— Ну, чего стоишь? Ты, тонконогая!
— А разве уж и постоять нельзя? — спокойно промолвила Дарка, — ведь я не лошадь.
— Ба, девка, — отозвался Яков, постарше, уже женатый работник, — кабы ты была лошадью, то имела бы время стоять так, как вот эта, — он ткнул пужалом коня в бок.
Дарка медленно перевела глаза с Максима на Якова.
— А вы-то, дядьку, однако стоите.
— Н-ну, я… Повозила бы ты да покидала бы лопатой тот песочек!..
— Диво! Я и глину копала, не то что. А вы-то, дядьку, лучше тачку подтяните да помогите с Максимом разгрести песок, а то так до вечера не управимся, а девка, глядите, уже и так пристала, едва бродит. — Дарка показала на Улянку, что стояла, опустив руки.
— Надо было такую дохлую брать на работу, лучше б Ярина пришла, — заметил Максим.
— Ярина не придёт, — коротко и серьёзно молвила Дарка.
— Нашу Ярину вчера засватали, приходили сваты от Гаптына, — тоненьким голоском, с детской выговоркой отозвалась Улянка.
— Эй, неужто? — вскрикнул Максим.
— А ты, будто, и не знал? — недоверчиво спросила Дарка.
— Да что тут узнаешь, когда гоняют тебя, как борзые зайца, то в город, то по панам, то опять за песком, то и не ведомо за чем? Совсем сдурели с теми именинами, — закончил Максим гораздо тише, чем начал.
— Когда свадьба? — перебил его Яков, обращаясь к Дарке.
— Вот, как только огласят заповеди.
— Спешится Гаптын!
— А известно, потому что мать у него больна, да ещё умрёт, то уж тогда не годится свадьбу справлять, а кто ж им будет работать, как старая умрёт?
— Правда, — сказал Яков.
— А Ярина ж за него хочет? — спросил Максим.
— А чего ж бы не хотела?
— Правда, — опять сказал Яков, а Максим промолчал.
Все четверо стояли молча и думали.
Тем временем подбежал "эконом" Качковский с криком:
— Ну, чего встали? Кара Божья с теми людишками! Вот только не стой над ними!..
Дарка с Улянкой кинулись к работе. От спешки, а то и от испуга Улянка спотыкалась и рассыпала без толку песок. Качковский вырвал у неё из рук корзину.
— Эй, такая мне работа, так лучше и не надо! Вам только зря деньги давай! Максим, бери тачку. А ты, Яков, будешь с Даркой носилками вдвоём носить, пока ещё есть песок на возу, — чего даром стоишь? Ну, а ты, Улянка, пошла домой, пусть придёт та, засватанная!
— Ярина рушники вышивает к свадьбе, ей некогда, — отозвалась Дарка.
— Великое ваше свято — свадьба! Успеет с козами на торг. А как не хочет, так убирайтесь все к чёртовой матери, я найду других! Ещё какие-то церемонии: одна хочет, другая не хочет. Я вас просить не стал. Или пусть Ярина эту минуту идёт сюда, или ни одной не надо, сказал раз!
Дарка кивнула Улянке, и та побежала домой.
— Скажи и матери, чтобы пришла! — крикнул ей вслед Качковский и обратился к Максиму: — Ага, слушай, как придёт Мартоха, то станет на твоё место, а ты собирайся в Жабокрики за паннами. А вы тут глядите, чтоб к обеду всё было готово, — приказал он Дарке и Якову и пошёл скорой походкой к конюшне.
Максим пошёл вслед за Качковским, досадливо пожал плечами.
Пришли Мартоха с Яриной, да и Улянку всё же снова привели с собой. Носили песок и в корзинах, и на носилках, и в подолах, возили в тачках, кидали руками и лопатами, запачкали одежду, запылили себе глаза, но всё же ещё до обеда, перед барским вторым завтраком, панна Юзя пробежала мазурковым шагом по длинной жёлтенькой, словно золотой, дорожке к беседке, увитой красным диким виноградом, слегка задевая песочек длинным белым платьем.
— По песку даже лучше, — заметила она, — а то мокрые листья шуршат так грустно… да и платье могут запачкать, запятнать.
И панна Юзя поспешила в покои, потому что начали съезжаться гости, и выпадало принимать поздравления и подарки да приглашать барышень к кофе со всякими сладостями; обед должен был быть гораздо позже и очень парадный, а потом веселье, танцы и торжественный ужин. Юзины родные не жалели средств на пир, на чествование шестнадцатилетия дочери-одиночки.
VII
Тем временем Мартоха с семьёй, вернувшись с работы, уже сели за обед. Ярина села рядом с отцом на покуте, ей, как засватанной, полагалось почётное место в доме, и она уже не выходила из-за стола помогать матери у печи. Правда, мало что и нужды было в помощи, потому что еда была обычная: ржаная затирка да картофельные толчёные с маком, вот и всё. Но Дарка всё же помогала, то ложки подала, то хлеба отрезала, то и дело вставая с лавки, где она сидела против покутя. Улянка с Иваном сидели на узкой лавке, а Приська, теперь уже пухленькая, мордатенькая семилетка, сидела "по-турецки" на полу, держа на руках необычно большеголовую и пузатую, но тонконогую и тонкорукую Гапку, и носила через её голову себе в рот ложкой еду из миски, что стояла у ног. Горячая еда не раз капала на ребёнка, и тогда Приське приходилось бросать есть да утихомиривать малышку. Живой Приське надоела такая медлительная еда, и она уже тайком от матери двинула Гапке раза два. Ребёнок заверещал.
— Да замолчи ты, чтоб ты скисла! Замолчи, чтоб ты сдохла! — не выдержала Приська.
Мартоха отвернулась от печи, дала затрещину Приське, но всё же забрала у неё Гапку.
— Я тебе раз сказала, не смей мне калечить дитя, ещё, не дай Бог, в такой час скажешь! — сказала Мартоха и села на лавку кормить Гапку, чтобы её успокоить, — сама здоровая, как кобыла, да ещё и ругается, чтоб тебя прибило!
Приська что-то пробормотала, но сразу оборвала, потому что мать пригрозила:
— Ну-ну, поговори, поговори мне!
Мартоха из всех своих детей больше всего любила "большеголовую" Гапку и не терпела, когда соседки качали головами над ребёнком и пророчили, что "в ней, кумушка, толку не будет, потому что у неё и переносица синяя и глаза, как у старой". Гапка лицом была "вылитая" мать, только здоровьем хуже всех; вот уж третий год кончался, а она едва голову держала. И Мартоха словно спешила натешиться этим ребёнком и баловала её так, что Приська с Улянкой даже возненавидели "мазуху". Мартоха даже не раз скидывала главную хозяйскую работу на старших дочек, младшим позволяла "бездельничать", а сама сидела с Гапкой, то забавляя её, то леча всякими средствами.
И на этот раз Мартоха из-за Гапки передала свой главный домашний долг Дарке (опять-таки обходя засватанную Ярину), промолвив мягче, чем обычно:
— Даруся, вытяни там из печи толчёное… Ага, слушай, там где-то от вчера осталась крышечка водки, то подай отцу.
С тех пор как Гапка появилась на свет, Мартоха подобрела к мужу.
Из-за своей больной младшенькой она, видно, научилась больше жалеть и понимать и своего несчастного "задохлика" мужа. Когда сегодня она приравняла здоровую, некогда самую милую ей за то здоровье Приську к "кобыле", то в душе у неё шевельнулось что-то очень похожее на то чувство, с каким бывало, Семён бил её саму и попрекал, что она "вот таки, как стена"; только Мартошино чувство было ещё тяжелее.
Семён дрожащими руками взял "порцию", что подала ему Дарка, молча кивнул головой жене, в знак "дай Бог здоровья", — жена так же кивнула ему, то есть "будь здоров, выпив". Сначала Семён хотел выпить маленькими глотками, чтобы продлить удовольствие, зная, что больше одной чарки уже не дадут, но не удержался и опрокинул всю разом и хрипло-громко крякнул: "а-а-а!". После вчерашних "запоев" ему всё же необходимо было похмелиться, а жена доселе не догадывалась дать, просить же — Семён никогда не просил у неё ничего, — этот "гонор" у него крепко держался.
Какое-то время Семён ел, как обычно, молча, но похмельная чарочка дразнила язык к разговору, и он всё же наконец заговорил, ни к кому в особенности не обращаясь:
— Так, так… засватали мы, значит, нашу Яринку, а вот и не видно, как и Дарочку засватаем.
— Да мне, тату, ещё лета не вышли! Что вы-то меня замуж выпихиваете? — шутливо отозвалась Дарка, дружелюбно взглянув на отца, словно улыбнувшись глазами. Она любила, когда отец говорил свободно и весело, хоть это бывало только тогда, когда он выпивал, и то не слишком, потому что, сильно опьянев, он становился мрачным, и, хоть теперь никогда не бился, но сжимал кулаки и клял сквозь зубы неизвестно кого.