239
Узнай, что называю счастливой жизнью.
Все оставь и обрати туда свое сердце.
Всем сердцем держись такого правила: внимай словам Божиим:
О сын мой! Отдай Мне свое сердце!
Отдай Мне всё сердце; если же отдашь
Часть сердца миру, Я не приму твоего сердца.
Счастлив тот, кому удалось найти счастливую жизнь;
Но счастливее тот, кто умеет ею пользоваться.
Недовольно найти здоровую пищу и питьё,
Если вкус у тебя испорчен болезнью;
Недовольно сиять свету дневного солнца,
Если свет очей твоих омрачён.
Деятельное бездействие укрепляет наши силы;
На кораблях и колесницах мы стремимся к доброй жизни,
Но то, к чему стремишься, — с тобою:
Оно, друг, — внутри тебя.
Если ты доволен судьбою, будешь спокоен.
Не тот счастлив, кто ищет большего,
А тот, кто доволен тем, что имеет.
Если тебе...
12
[Харьков, местный; октябрь 1762 г.] / 351 /
Desideratissime mi Michaël!
Perdideram tuos versiculos cum strophio imprudenter e crumena extractos, sed mox accensa candela humi inveni. Illi licet rudiusculi sunt, sed quod tui sunt, vehementer placent: in quibus, velut in limpidissimo fonticulo, amicissimum animum tuum in virtutem, in literas illas bonas et denique in me tuum amicum clarissime conspicio. Si quid auri invenero eruendo bonos autores, ut tibi communicem rogas? Quid mihi gratius mellitiusque hoc tuo pulcherrimo postulato? Pulchre autem sapientiam aurum nominasti, quae in s. etiam literis nunc uxor, nunc margaretum, nunc dicitur aurum.
Sane quidem nunc domi solus cum sim convivantibus aliis collegis, libet fusius tecum garrire. Sed quoniam constitui quaecunque pulcherrima elegantioraque in nostro Plutarcho, praesertim de discernendo adulatore ’από γρησίου φίλου, occurrerint, ad te velut flosculos decerptos variis temporibus mittere, ne exsors expersque sis harum elegantiarum, quibus ego vehementissime delector, teque ejusdem palati, quod est amicitiae proprium, esse existimo, / 352 / ideo accipies et in praesentiarum unum alterumve thymum, unde possis apiculae in morem 240 mellis aliquid legere et in animum injicere hunc saluberrimum succum, ut hoc saepe faciens possis cum tempore excrescere in perfectum virum, in mensuram, ut ait Paulus, plenitudinis Christi; ne solum terrenum nostrum Adam, puta corpus, nutriamus, sed etiam, imo plus eo, invisibilem. Sed unde mihi haec garrulitas?
Iam dudum loqui non ego sed Plutarchus debebat apud te. Tu arrige aures! At, inquis, non sum asinus. At non soli asini habent altas auriculas, sed et cervi, О nugonem! Mi Michaël! crede mihi, ridebam hic solus affatim. Sed pax!
Non enim, puto, necesse erat Melanthium Alexandri Pheraei parasitum adsentationis convincere, qui interrogantibus, quomodo confossus esset Alexander perlatus, inquit: "in ventrem meum. Neque eos, qui circa opulentam mensam in orbem versantur, quos neque ignis arcere, neque aes ferrumve potest a petenda coena". Et paulo post: "Quem igitur oportet cavere? Eum, qui neque videtur neque profitetur se adulari. Quem non deprehendes circa culinam oberrare, aut umbram metiri, / 361 / ut coenae tempus exploret, sed plerumque sobrius est, curiose agit et actionum vult esse socius arcanorumque particeps..." Sicut enim Plato ait extremae esse injustitiae justum videri neque esse, ita et haec periculosa est existimanda assentatio, quae fallit, non quae aperta est, et quae serio, non quae joco agit. Desine jam, mi Plutarche! Heus! mi Michaël! animadvertisne Plutarchum discernere inter adulatorem et adulatorem? Nimirum alter est apertus, alter tectus. Ille apud mensas divitum scurram agit, nugatur, jocatur, assentatur, ridetur: hic larva gravis viri et sapientis tectus pro fido admonitore prudentique consultore, et digno quantovis honore se venditat. Ille ut cibum emendicet et ventrem pascat alienis epulis; hic agit, ut anguis in morem in gremium insinuatus arcanaque expiscatus laedat simplicem et incautum, aut etiam perdat. О vere infernalem serpentem! Hi illi sunt ’άγγελοι Satanae, humanis figuris tecti. Ipse ego sex septemve talium venenatarum pestium ictus sum expertus. Quis malus genius illos ad simplicia ingenia ducit? Quid illis cum hominibus sinceris nec ullum fucum scientibus aut admittentibus? Quaeso, quid cancro cum serpente? E diametro, ut dicitur, pugnant cum ejusmodi ingeniis et / 362 / tamen adoriuntur, lucri nimirum gratia, in morem luporum. Ex his spiritibus sunt mendaces amici, falsi apostoli, haeretici doctores, tyranni, id est reges mali, qui in sinum rei publicae, in gremium ecclesiae illapsi, per technas in ipsos denique coelos penetrantes, coelum cum terra miscent, saepe totum orbem tumultibus concutiunt. Sed quis satis depingat hos daemones? Ego colloquii gratia tam sum prolixus. Sed non me paenitet verborum et de re pernecessaria et apud te talem amicum prolatorum. 241
Vale, mihi carissimum caput, ac serpentinam prudentiam para, conjuncturus cum columbina simplicitate.
Tuus Gregorius Sabbin.
Diei dominicae media nocte fere.
Мой долгожданный Михайле!
Я потерял было твои стихи, неразумно вынув их из кошелька, но вскоре, зажегши свечу, нашёл их на полу. Хоть они и мало обработаны, всё же, поскольку они твои, они мне очень нравятся: в них, как в чистейшем источнике, я ясно вижу твою дорогую мне душу, склонную к добродетели, добрым наукам и, наконец, ко мне, твоему другу. Ты просишь меня сообщить, если, роясь в книгах хороших авторов, я найду какое-нибудь золото. Что может быть для меня приятнее и слаще твоей просьбы! Прекрасно ты назвал золотом мудрость, которая и в святом писании именуется то женой, то жемчужиной, то золотом.
Хорошо, что я теперь один, без товарищей, живущих со мной, и можно вдоволь побеседовать с тобой. Но я решил послать тебе некоторые из самых прекрасных и особенно изысканных афоризмов из нашего Плутарха, особенно те, что касаются различия между льстецом и истинным другом, — это как цветочки, собранные в разное время. Я не хочу, чтобы тебе оставались неизвестными эти утончённые высказывания, которые доставляют мне величайшее наслаждение, а я знаю, что ты, как и подобает дружбе, разделяешь мои вкусы, и потому примешь в дар ту или иную душистую цветку и сможешь из неё, как пчёлка, взять немного мёда и отложить в душе этот целебнейший сок, чтобы, делая это часто, ты вырос со временем в совершенного мужа, в меру достоинств Христовых, как говорит Павел, чтобы питать не только нашего земного Адама, то есть тело, но и, тем более, невидимого. Но откуда во мне эта болтливость?
Уже давно должен говорить с тобою не я, а Плутарх. Наставь уши! «Но я не осёл», — скажешь ты. Однако не только ослы имеют длинные уши, но и олени. О, какой я болтун! Мой Михайле! Поверь, я над этим вдоволь смеялся наедине. Но заключим мир!
Я думаю, не было нужды обвинять во лести Мелантия, нахлебника Александра Ферейского, который на вопрос, как погиб Александр, отвечал: «Перенесён в моё чрево. Кто вертится возле богатого стола, того не отведёт от него ни огонь, ни медь, ни железо». Чуть далее: «Итак, кого же следует остерегаться? Того, кого нельзя распознать, что он льстец, и кто сам не признаётся, что льстит; того, кто не попадается тебе у кухни, кто не измеряет тень солнца, 242 чтобы узнать время обеда, но чаще трезв, проявляет интерес и хочет быть союзником в делах и участником тайн…». Подобно тому как, по мнению Платона, высшая несправедливость состоит в том, чтобы казаться справедливым, не будучи им, так и в данном случае следует признать опасными те лести, что обманывают, а не те, что действуют открыто, и те, что действуют серьёзно, а не в шутку. Но остановись, мой Плутарх. Ах, мой Михайле, замечаешь ли ты, что Плутарх различает льстеца и льстеца? А именно: один явный, другой скрытый. Один крутится возле столов богатых, болтает вздор, шутит, льстит, смеётся. А другой, прикрывшись маской серьёзного мужа и мудреца, выдаёт себя за надёжного и мудрого советника, достойного всякой чести. Первый стремится к тому, чтобы по-жебрацки выпросить еды и насытить чрево чужими трапезами; второй, подобно змее, вкрадываясь в доверие, выведывая тайны, стремится к тому, чтобы причинить вред простому и неосторожному человеку и даже совсем погубить его. О, истинно адская змея! Это посланцы сатаны, прикрытые человеческим образом. Я сам испытал на себе укусы шести или семи таких ядовитых гадюк. Какой злой гений направляет их на простые сердца? Что у них общего с людьми искренними, которые не знают и не допускают никаких хитростей? Что общего, спрашиваю я, у рака со змеёй? Диаметрально противоположны они такого рода натурам и нападают на них, как волки, несомненно ради выгоды. Из таких людей делаются лживые друзья, ложные апостолы, еретические учителя, тираны, то есть дурные цари, которые, пробравшись в недра государства, в лоно церкви, хитростью проникая, наконец, в самые небеса, смешивают небо с землею, часто весь мир потрясают смутами. Но кто в достаточной мере изобразит этих демонов? Я ради беседы столь многословен. Но я не жалею слов, сказанных в таком нужном деле и ради такого друга, как ты.
Будь здоров, очень дорогая мне голова, сочетай змеиное мудрование с голубиной простотой!
Твой Григорий Савич.
В воскресенье, около полуночи.
13
[Харьков, местный; октябрь 1762 г.] / 321 /
Salve, amice pretiosissime!
Мій Michaël!
Barbarus jocus meus pridianus de porcis et asinis, vereor, ne te (ut hac aetate sumus omnes leviculi) offenderit; nimio enim aceto temperatus erat, et tibi nunc serio immerso magni-243ficis istis nugis jocos audire non vacat nec libet. Quod vereor amoris est. Quod tam crasse sum jocatus, tribue nauseae, qua istos vehementer nauseare soleo, istos, inquam cyprios boves, quod proverbium vide. Quemadmodum autem parentes, ubi vident infantem filiolum humi reptantem ludentemque imprudenter incidisse in merdam, inque ea sese versantem volutantemque, solent illum admonere ridentes, et quo facilius sordes ostendant avocentque ab illo loco, referunt cuinam tum sit similis, oblitus videlicet manusque pedesque et ora flavo illo coeno, ille audiens scommata plorare, indignum facinus existimans ab illis se ludibrio haberi, quibus deberet esse omnium carissimus, donec parens serio lacrumantem nom ferens e luto ocius accurrens expediat lacrumasque absterso corpusculo mitiget: ita animus amici cernens animum tuum inter merdosas istas ac suibus amicabus dignas nugas versari sciensque te ad pura illa caelestiaque esse fictum a communi nostro parente deo non te, sed locum, ubi es, ridet ac cavillatur; te ipsum amat plusquam germanum ’αδελφόν.
Tu ad nos tria verba remitte, cum quattuor non vacat.