– И справку о свободе ему не даём, и паспорт не восстанавливаем, а он всё равно стоит на своём. Упрямый, чёрт.
– Освободить с должности, – подскакивает политбюро.
– Как? Всемирно известного первопроходца Космоса? И посадить на баржу в Колыму?..
– А по состоянию здоровья по собственному желанию, – нашёптывает оно.
И, проходя штатную медпроверку перед очередным космическим стартом, медицина вдруг обнаруживает у Королёва что? Полипы.
– Это мелочь, – убеждает она, – профилактическая операционка, чтобы уберечь Ваше здоровье для следующих поколений.
– Не желаю! – ответил.
– Тогда не допустим Вас к стартовой площадке, – было категорично.
И вот он ложится под нож, вставляют ему катетер в шею. И что? Циркуляции нет. Потому что когда-то ему заранее сломали челюсти и шейные позвонки – и жидкость туда не доходит. Умирает он на глазах медицины с её никчёмным шлангом, а та видит, что мы здесь, на хирургическом столе, проигрываем гонку в Космосе, и всё равно не в силах понять, в чём причина.
"Надо закрутить трубку", – только когда догадался он, потянувшись к капилляру, но медики не позволили.
– Турбулентность... – озарило, и это было последнее на планете Земля, что он успел сказать.
Не в клубе
– "Я такого дерьма не питьму", сказал.
– Так и сказал?
– Вот так, говорит, я к такому не привык пить. Я, говорит, не для того сюда приехал, чтобы меня тут всяким дерьмом угощали.
– Интересно, к чему же он привык пить, что ему наш самогон не нравится? Что он тут попивает, ведь я ни разу не видела его трезвым. Те дружки, что наведываются, наверное, ему ликёры возят.
Ну, тогда я ему говорю: "Раз ты нашего дерьма не привык пить, то чего сюда приперся?"
"Просто посидеть про то, про сё, – говорит, – пообщаться в компании".
"Сообщать нам тут, за нашим столом сидя, про наше дерьмо?" – спрашиваю.
Он так молчит. Мы вот так наливаем, пьём, а он так надулся, сидит, и так ручкой тянется к селёдке.
"Стой, – говорю, – а не дерьмо ли тебе простая наша селёдка?"
Он и руку под стол спрятал и сидит гордый, уже пожалел, что выпендрился, наверное. Такой весь, хоть бы побрился, весь в бороде. Тут Танька к нему: "Так расскажи нам, любезный, к чему ты привык в столице питаться?"
– Танька, ты так и сказала?
– Вот крест с Христом. Мне действительно интересно, чем же он тут питается?
– Ты смотри, приползает сюда каждую зиму зимовать, а потом снова в город бомжирует. Как только потеплеет, так его тут уже и нет, аристократ. Я скажу, как надо, пусть живёт, у нас пустых хат сколько хочешь, выбирай себе, обустраивай по-человечески, всё же живая душа.
– А действительно, чем же он тут питается? Я ни разу не видела даже, чтобы он хоть что-то украл. Даже картошка в погребе цела, не говоря про кур. Или я ошибаюсь?
– Нет, вроде ничего не пропало, я права или нет, Танька?
– Я не скажу, но Никита говорит, что лично видел, как он по городу ползал и сорняки грыз. Ещё не успел приехать, а сразу от калитки зубами хвать-хвать. Вот так хватает зубами и ест. Наелся, отдышался, а потом полез, ключ нашёл и хату отомкнул и в неё зашёл, вот так тяжело дыша. Вот тебе крест с Христом.
– Ты шутишь.
– Какие тут шутки, когда Никита ни разу в жизни не соврал. С чего бы ему врать на приезжего?
– Что Никита, я тоже это лично видела, но только не захотела тогда верить глазам, чтобы такое – человек сорняки грызёт. Я не придала значения.
– Ну пасётся себе человек, ну и на здоровье, кому от этого вред?
– Да, действительно, вокруг сорняка совсем не стало. Может, он от чего лечится?
– И дружки его приедут, сорняка накосили, насортировали, и поминай как звали.
– Да, действительно, но я на это не обращал внимания. Но только какой смысл зимой, когда надо летом лечиться, когда же соки есть в растениях. Зачем им мёрзлые сорняки?
– Кто его знает, а вот подумать: скот тоже зимой пасётся.
– Но не сорняками же.
– Вот так и будем молчать? Крепко он в голове засел с той ботвой, а?
– Нет, я не про то думаю. Почему он каждый раз выбирает одну и ту же хату? Когда у нас заброшенные и поприличнее есть? Не скажу, но и с сорняками не хуже. А он в Бурячихиной хате поселился и другой не желает, это уже третий сезон, ну?
– Облюбовал.
– А Бурячиха, царство небесное, хорошая была женщина.
– Да, одна жила, с сыном, хозяйственная. Вот Бог не дал семьи.
– А Толик же её?
– Так что ж Толик, как пошёл в армию, так и не вернулся сюда.
– Что-то ему, видно, не понравилось.
– В армию. А куда все остальные пошли, вон сколько пустых стоит? Никакой армии не хватит.
– Да у нас каких хочешь хат – бери себе вон в клубе и живи. Там просторно, там сколько хочешь можешь всех своих бомжей из Киева пригласить, или я не права, Танька?
– Да, шастают. Когда эти компании тут, то я даже собаку в хате запираю, так мне спокойнее.
– Боишься, что украдут?
– А что ты думаешь? Так или нет, а где ты путёвую собаку найдёшь, ага. "Дерьма такого, говорит, я вашего не питьму". Ну я и не стерпела, говорю: "А вот вы в гости в первый раз пришли к людям, чего ж гостинца не принесли?
Хоть бы дерьма какого, а то с пустыми руками ходите и критикуете".
– Ой, ха-ха-ха. Так и сказала?
– Вот истинный крест с Христом. Он так глазки сделал и смотрит ими. А я говорю: "Мы сроду тут дерьма не употребляли, а ели и пили то, что имеем. И никто сроду этим никого не попрекал. Вон ты в Бурячихиной хате поселился же, не побрезговал сельским жильём? Чего ж тебе в столице Киеве в палате не сидится?"
– А он?
– Что он. Надулся так и сидит. И видит, что все на это молчат, и ему это не понравилось. Тогда он так встал, за шапку и пошёл.
– Дерьмо, ну? Вот скажет. Это же своими руками сделано, из сахарку – и дерьмо? Как только язык поворачивается такое сказать.
– Да чего ты носом шмыгаешь – дерьмом запахло?
– Нет, вроде что-то горит.
– Выдумал. Чему тут гореть?
– Истинный крест с Христом, что-то палёным пахнет. Будто кто рубероид жжёт.
– Ну кому тут охота рубероид жечь, такое скажет.
Стук-стук.
– О, интересно. Кто бы это?
– Пойди, открой, да и увидишь.
– О, интересно, мы тут про вас говорим, а вы уже и тут. Что это с вами такое?
– Здравствуйте...
– И мы говорим добрым людям "здравствуйте". Где это вы так измазались, не в сажу ли?
– Сейчас... Сейчас... Блин.
– Дайте человеку хоть стакан воды. Видите, человек не продохнёт.
– Ага, воды – а как им не понравится? Наша простая вода? Пейте, не жалко.
– Так что случилось, скажите?
– Я... фух. Я сгорел, блин.
– Как?
– Хата, блин. Печка, блин, была с трещиной. Ну и огонь, блин, перекинулся на одежду, блин, вот. Ну, и потом уже на всё. Фух, блин, еле вырвался.
– Так ты... Хоть знаешь чья это была хата? "Блин"!
– Да, славная была женщина Екатерина Ивановна Буряк. Ты б хоть знал, чью хату спалил.
– Да я ж не палил, трещина в плите, говорю, образовалась, блин.
– Так ты б лучше клуб спалил.
– Так, говорю же, трещина, блин.
– Ты бы и подмазал, а не "блин" да "блин". Такая славная хата, такой славной женщины память. Вот вернётся её сын, например, и что теперь мы ему скажем?
– Так я ж и есть.
– Что есть?
– Анатолий Буряк, сын Катеринин.
Это как
– Как вы это делаете?
Я покраснела раньше, чем увидела женщину, она тоже пылала, значит, у меня замелькала вся доска почёта моих кавалеров, ну, тех, с которыми было. Но ни к одному из них не подходила в жёны эта довольно немолодая особа.
"Может мать?" – шарахнулась я, потому что портретно она попадала в нескольких, но довольно давних учителей.
– Ну, объясните, как? Ну это же вы Надежда Семёновна, так? Педагогику преподаёте?
Настаивала она всем, чем могла, даже руками.
Я прижала крепче сумку к груди, защищая их или её, потому что женщина была слишком искренняя, как для её возраста, к тому же сумка и бюст её не интересовали.
– Как педагога, умоляю Вас, объясните, мне просто не к кому обратиться, потому что у меня такая ситуация.
"Да не мучь, говори уже", – чуть не сказала я.
– Он сильно изменился, умоляю, объясните, потому что в его возрасте это очень опасно.
– Кто? – наконец смогла я.
– Как кто? Не прикидывайтесь... Пётр, кто же ещё.
У меня замелькали алфавиты, однако Пётр не вынырнул – это добавило страха, потому что тётка вцепилась в рукав.
– Ну, охранник Ваш, – я чуть сумку не выпустила, потому что сроду не знала охраны, не то чтобы охранника. – Ну, вахтёр Вашего техникума.
– Колледжа, – судорожно поправила я.
Вспомнить его не смогла, потому что не имела списка вахтёров.
– Он так много про вас рассказывал, особенно про все ваши лекции, – умоляла о чём-то женщина, – что он только про вас и говорит.
– Но у меня нет студента Петра, у меня только детвора, – вспомнила я, правда, нескольких переростков.
– Он под вашими дверями на службе, – объяснила она, – стоял и слушал науку. Ваша педагогика на него действует, что мне дома жизни нет. Потому что прихожу как-то раньше, раздеваюсь в коридоре и тут слышу из ванной шуршание, представляете? Я потихоньку туда, а свет выключен, только газовый рожок светит, пока глаза привыкли и тут я вижу там, что Пётр шуршит. Чем? Тем, с чем боролись Макаренко и Ушинский.
– Стоп, – говорю я, – а этих откуда знаете?
– Ну, когда педагогикой все уши продырявил, то я тоже за книжки взялась, чтобы открыть тайну. Именно после случая в ванной, потому что Пётр там шуршал, стыдно сказать чем... Я тогда его так ласково и нежно за плечи, а он сопит весь, вот так меня вдруг оголил и наклонил, представляете? Да у нас последние десять лет уже ничего не представлялось, а тут он и так, и эдак, и шепчет: "Надя, Надечка ты моя". Что я не удержалась, наверное, расслабилась, дура, и говорю: "Какая я тебе Надечка, чёрт старый, я же Тоня". Тут он как отскочит, как заплачет, что всё пропало, ну зачем я, дура старая, поправила его? Потому что неправильная педагогика, то я уже потом села за книжки, чтобы как-то исправить семью.
– Ну, и как? – страх отошёл от меня.
– Ещё не дочитала до того места, вот пришла к вам, чтобы подсказали.
– Фрейд, – сказала я обессиленно.
Потому что Фрейд никогда не был педагогом в широком значении этого слова, а только в узком, именно в том месте, где он переходил в Павлова, вспомнила; а сама тихо подумала вслух:
– Бежать, бежать из этого техникума.
– Колледжа, – поправила она.
Тот отозвался пронзительным звонком, и я вернулась внутрь.
Вот стою, как идиотка, полная аудитория, говорить не могу; поэтому начала быстро формулы рисовать, когда вижу: в нижнюю щель двери из пустого коридора кто-то заступает свет.
Я приложила тихонько палец к губам, выскакиваю, а это охранник Пётр зажался под дверью, полусогнулся, как пёс, но вместо того чтобы охранять – расстегнул штаны и сухо там шуршит униформой, смотрит на меня вот так, самыми глазами, как собака, и весь сопит.
Макаренко.