А что в ней делать? Как там даже ни коз, ни коров нет. А так, только одно баловство. Там, дикалон пили, тормозную жидкость всякую. Баловались лосьонами. Разные ваксы вместо того, чтобы на сапоги, на хлеб мазали на ночь. Вот так хлеб настоится на ней хитро, что всё полезное с неё в хлеб перейдёт. Ну, масло такое, что не чёрное в ваксе. И вот утром ты ту ваксу со скибки соскоблишь и сапоги ею наваксишь, чтоб же добро не пропадало. А пропитку – в рот. И целый день ходишь, балдеешь. И сержант не может донюхаться причины – это ж тебе не лосьон. А что от солдата ваксой сильно воняет, то это так положено ему вонять, потому что он для того и солдат. Словом, время даром не пропало.
А это – когда я снова влюбился в неё в 1977–1982 годах. Тут точно обозначена эта дата, день рождения этого мероприятия и день кончины его. Вот тут точная дата того дня. Это когда я узнал, что она мне неверна. Не в том смысле, что я узнал, как она к киномеханику в будку скачет уже после сеанса. После него не фильмы же он ей там закручивал. Ну, настал такой день, и я отказал ей в своих чувствах: "Извини, – говорю, – мы с тобой из разных кин". Намекнул, что мне всё известно. "Из каких таких кин?" – делает она вид, что не понимает. "Из кино-будочных", – отрезал я навсегда так, что отрубил.
Она и истерики моим родителям закатывала, и на меня в бригаду анонимки писала, и бегала в район в больницу кислоту пить, но я к ней не вернулся никогда.
Вот тут, на этих числах – это когда умер мой любимый дед Стёпа. Вот тут точно – я вот так сел напротив его могилки, плакал и решил навсегда его при себе иметь. Ну портрета я боялся, что не получится похожего. То я его могилку точно перемалевал, как живая получилась. С крестом, с датами, как положено, с рушником. Рушник ему ещё бабушка вышивала, красивый был такой, только на третий день после похорон его украли. Такая красота была, что на неё рука ни у кого не поднималась. Так я его изобразил по памяти.
Кто теперь у меня тот рушник украдёт? Да никто, разве что только со мной. И в ней, в могилке, навсегда дед мой Стёпа будет, и как мой дед умирал, вот так ложился после обеда отдохнуть, потому что старый уже был: "Кто бы это, – говорит, – то радио на клубе хоть на пять минут выключил был, да я б спокойно полежал умер".
Ну, я думаю: он шутит. Но даже его шутки для меня были законны. Я одеваюсь торжественно и подхожу под ту кинобудку. Вызываю голосом механика. И руку показываю с наколками, со всеми там датами. Какие он не раз видел и понимал. А, главное, помнил. "Ты, – говорю, – возьми, ей-Богу, ту гавкалку свою хоть ненадолго выключи. Как ты сам от неё ещё не оглох, не понимаю".
Он подумал-подумал. А что тут думать, как его об этом ещё никто в жизни не просил? Я повернулся вот так к нему и вот так пошёл. И он мне вот так в спину и взял да выключил радио то.
Прихожу домой и узнаю, что дед умер. Лежит вот так и счастливо улыбается, и все мне родственники ещё и доселе говорят: "Спасибо".
Уже никто потом не сомневался, что я его любимый внук. Вот. А это – такой наколки ни у кого в мире нет. Потому что это я её сам придумал. Да, такая толстая красивая книжка нарисована. Вся такая вышитая, в лентах. И подписана на ней название сверху.
А что в ней внутри? Не каждый, конечно, и понимает, зачем это. Ну, про книжку эту, тут сложный вопрос, и не все соображают. Бывало даже едешь в поезде, начинаешь показывать умным людям, объясняешь всё, так даже там не всяк кумеет.
Хотя дело очень простое. Там внутри записано вот что: вся моя жизнь. Её ж всю не перемалюешь. Да и списать – никакой кожи не хватит. А так – маленькая аккуратненькая книжка, красивенькая, как дембельский альбом оформлена. Вот такая, как будто, только покрасивее, как это сейчас в церквах разрешают. Вот так по уголкам медью оббита. Тут, видишь, и замочек сбоку на ней. И сверху название: "А......Й". Никто не догадается, что это значит. "Андрей?" Нет. "Антоний, может?" Нет, не Антоний. Потому что это моё имя Анатолий.
Потому что Анатолий – это я.
Таинственная тайна, или копна-паляница
Политбюро с ужасом смотрело на Сталина, на него оно всегда так смотрело, но теперь это был новый ужас, ведь партийцы впервые увидели вождя испуганным. Да, шла война, но она длилась уже третий год, и первые страхи уже, казалось, минулись?
– Как вы могли прозевать? – генералиссимус дрожал. – Как вы могли допустить, что сейчас, в 1943 году, в своей пустыне Лос-Аламос американцы взорвали первую в мире атомную бомбу?
Он только что зачитал про это событие, и все пытались осознать. Кто-то из присутствующих где-то вроде слышал про какую-то такую бомбу, над которой давно работали немцы, – при чём тут американцы?
– И что нам теперь делать? Не знаете? А что вы вообще знаете, когда надо что-то знать?
В устах вождя звенел табачный дым и угроза, и каждый здесь прекрасно осознавал их цену.
– Ладно, – отодвинул Сталин свою трубку и выдохнул дым в лицо политбюро. – На ваше счастье, в нашей стране продолжает счастливо жить крупнейший мировой ядерный физик, ученик самого Резерфорда, товарищ академик Нобелевский орденоносец Капица.
Сталин давно уже обрусел, и потому не мог выговорить простую украинскую фамилию Копица (как ни один настоящий кацап не в силах выговорить слово "паляница"), поэтому и исказил её.
Все в политбюро повернули головы в угол, откуда поднялся слишком интеллигентной внешности старичок, он явно нервничал, отчего раз за разом теребил и без того седую бородку.
– Прошу вас, – сказал Сталин, – расскажите нам, можете ли вы создать нам такую же самую бомбу?
Учёный выпрямился, глянул зачем-то в бесконечность, а потом выпалил:
– Я тебе, палач, бомбы делать не буду.
Казалось, есть предел человеческому ужасу. Однако политбюро познало наивысший, потому что все прекрасно понимали: стали свидетелями исторической фразы, значит, шансов остаться живыми нет ни у кого.
– Это в каком смысле, а?
– В таком, что если бы ты не деклассировал учёных как класс, расстреляв, то выиграл бы войну, ещё не начав её.
Политбюро оцепенело ещё сильнее.
Вождь улыбнулся к своей трубке и повёл левым усом:
– Ну и хер с тобой, дед. Живи.
Присутствующие облегчённо выдохнули, ведь эта фраза автоматически дарила им жизнь. Только не понимали, а почему этого Копицу пощадили?
Никто не знал, что вождь в ту минуту ломал голову, сохранилась ли в ГУЛАГе хоть малость узников физиков-ядерщиков во главе с зэком Курчатовым? А, главное, помнят ли они теперь после зимних лесоповалов хоть таблицу умножения? Разумеется, показательная казнь их кумира Копицы не улучшила бы их научного энтузиазма.
А что его прибавит? Значительно прибавит, если такой проект возглавит кто? Да Берия же.
– Резерфорд, бля, – пыхнул сквозь усы вождь.
Генеральный космический конструктор сидел в своём генеральном конструкторском бюро, и он, лично Вернер фон Браун, никак не мог сосредоточиться на важной задаче – внутренней турбулентности топлива сквозь медную трубочку.
А почему всё падало из рук? Потому что с мысли ему не сходил тот простой факт, который учинил Копица в сталинском кабинете.
– Вот настоящая научная принципиальность, – рассуждал почти вслух. – А я? Служу диктатору Гитлеру и молчу. И это в то время, когда на меня смотрит сверху вся мировая история...
Гитлер как раз находился в своей слишком альпийской резиденции и гладил за ухом своего огромного волкодава, тот зажмурился, сладостно дёргая носом. Всё политбюро в составе Гиммлера-Геббельса-Геринга почтительно выпрямилось в этот миг вокруг фюрера.
– Этот фон Браун задолбал, – наконец сказал тот, и все присутствующие, включая пса, утвердительно закивали головами, ведь прекрасно знали: фюрер не любит другой реакции.
– Видишь, заговорил гуманистическими лозунгами. Аристократ долбаный, – фыркнул Гитлер, и все тоже единодушно фыркнули.
Прекрасно знали, почему Адольф недолюбливает ракетного учёного, ведь тот (случайно ли?) был тёзкой его любовницы Браун Евы, но она никогда не имела той приставки "фон", то есть явно была простолюдинкой; не говоря о том, что и сам Гитлер вовсе не владел дворянской приставкой, происходя из простых ефрейторов.
А ещё тот Вернер фон Браун был воплощением арийской породы: высокий, стройный, с выразительно-голубыми глазами и русыми кудрями. Чего о присутствующих здесь никак не скажешь – все откровенно коренастые чернявые мужчины анти-арийской национальности невысокого роста, которые к тому же притворялись гоями, хотя назвать их так было бы святотатством. (Потому-то они люто и нещадно ревновали ко всем светлоглазым в мире.)
А мать Гиммлера была ещё и украинкой, именно поэтому он ненавидел Украину и стремился её всю уничтожить, сгноив лучших её сыновей в лагерях, чтобы не раскрылась правда о его происхождении; поэтому он выступил вперёд и сказал:
– А зачем же я построил лагерь смерти Заксенхаузен? Пусть сраный ариец посидит там и подумает.
Потому что сам он и разу не был желтоволосый.
И все дружно захихикали, представив, как высокопородный красавец-умник чистит шваброй лагерное дерьмо.
Первые дни в зоне Вернеру фон Брауну давались тяжеловато, особенно страдал от концлагерных насмешек, на которые окружение было щедро, а ещё – от слишком жирной самодеятельности грубо-сексуального содержания.
Выделялся среди них лишь один скромный интеллигентной внешности мужчина с чересчур печальными глазами, к которому и решил прижаться душой выдающийся ракетчик.
(Нынешние советские биографы очень любят упрекать Степана Бандеру, что в военные годы напряжённой борьбы он её избегал, а сотрудничал с фашистами, отсиживаясь для этого в Германии. Только эти господа-добродетели забывали отметить, что сидел он там где? Да в Заксенхаузене же, так-так. Где фашисты, узнав, что в Украине энкаведисты расстреляли отца Бандеры, потому что тот оказался батюшкой, – и сами решили показательно казнить у себя в лагере его сына, старшего.)
Особенно обрадовался фон Браун, когда оказалось, что пан Степан прекрасно владеет немецким, которым и поведал генеральному конструктору о его украинских коллегах: Засядько, Кибальчиче, Королёве, Кравчуке и Кондратюке-Шаргее, этот последний особенно впечатлил арийца:
– Ещё в далёкие свои шестнадцать лет, времена, когда и аэропланы едва оторвались от земли, этот простой полтавский паренёк уже разработал сложные схемы космических перелётов, такие секретные, что изобретатель даже вынужден был для этого сменить свою фамилию...
– Где эти схемы? – чуть не пискнул фон Вернер.
– Чекисты жестоко преследовали гениального самоучку, – продолжал Степан, – именно поэтому и сменил родовую фамилию Шагрей на Кондратюка, однако избежать заключения не удалось.
Оба собеседника тяжко вздохнули.
– А что было дальше? – нарушил гнетущую паузу Вернер.
– А дальше он ухитрился совершить неслыханное: насобирал по зоне денег и напечатал в 1925 году за собственный счёт брошюрку "Об освоении космического пространства", где публично изложил свои давние юношеские чертежи и математические формулы полёта человека на Луну.
Фон Браун чуть не взвизгнул, ведь это была его тайная заветная мечта.