Кто может замкнуть бездну, кроме Бога.
Лука. Недаром называешь язык бездною, потому что и Давид льстивому языку даёт имя потопных слов: потоп и бездна — это одно.
Квадрат. Я слышал, что и разум мудрого потопом у Сирахова сына зовётся.
Друг. Всякая речь ничто иное, как река, а язык — её источник. Но если уже тебя, Памво, Господь от непристойного избавил, то, видно, вместо льстивого дал тебе язык Давидов, что весь день Божией правде учит, силу её возвещает целому роду будущему,
Квадрат. Сущая правда. Кто может говорить о белом, если бы не было известно чёрное. Один вкус ощущает и горькое, и сладкое. Когда кому Господь открыл познать язык льстивого, такой вдруг может узнать и праведные уста, что премудрости учат.
Антон. Что это? Наговорили вы чудного. Разве не понимает и древней речи тот, кто новой не знает?
Памво. Несомненно. В то время появляется старое, когда понимаешь новое. Где ты видел, чтобы кто-то понимал тьму, никогда не видев света? Может ли крот, скажи, пожалуйста, показать тебе, где день, а где ночь?
Антон. Если крот не может, то человек может сказать.
Памво. Может ли слепой увидеть и тебе показать на портрете белую краску?
Антон. Не может.
Памво. Почему?
Антон. Потому что он не видел и не знает чёрной. А если бы он хоть одну из противоположных красок мог понять, то в тот же миг мог бы постичь и другую.
Памво. Так же и здесь. Тот понимает юность, кто постиг старость.
Антон. Удивиться не могу, что всякий человек так рождается, что и этого постичь не может — что есть старость и юность, если не будет вторично рождён свыше.
Памво. Свет открывает всё то, что нам в темноте чуть мерещилось. Так и Бог один всю нам истину озаряет. В то время замечаем пустую мечту, увидев истину, и, поняв юность, постигнем старость. Земной человек думает о себе, будто понимает. Но разве мало того, что дитя видит в сумерках, чего и не бывало? Так ведь свет, засияв, все призраки уничтожает. Разве не каждому знакомы эти слова: время, жизнь, смерть, любовь, мысль, душа, страсть, совесть, благодать, вечность? Нам кажется, что понимаем. А если кого попросить объяснить, тогда каждый задумается. Кто может объяснить, что такое время, если не выйдет на божественную высоту? Время, жизнь и всё прочее в Боге пребывает. Кто же может понять что-либо из всех видимых и невидимых существ, не понимая Того, кто всему глава и основа? Начало премудрости — познание Господа. Кто не знает Господа, словно узник, брошенный в темницу. Такой что может постичь во тьме? Самый главный и первоначальный пункт премудрости — это знание о Боге. Не вижу Его, но знаю и верую, что Он есть. А когда верую, тогда и боюсь, боюсь, чтобы не прогневать Его, ищу, что есть Ему угодное. Вот любовь! Знание Божие, вера, страх и любовь к Господу — одна цепь. Знание — в вере, вера — в страхе, страх — в любви, любовь — в исполнении заповедей, а соблюдение заповедей — в любви к ближнему, любовь же не завидует и прочее.
Итак, если хочешь что-то познать и понять, надо сперва взойти на гору видения Божьего. Там ведь ты, просвещённый тайным сиянием Божества, уразумеешь, что захочешь, не только орлиной юности, что остаряет старости ризу, но и ветхое ветхих и небеса небес. Но кто нас выведет из адского рва? Кто выведет на гору Господню? Где Ты, свет наш, Христе Иисусе? Ты один говоришь истину в сердце Своём. Слово Твоё и есть истина. Евангелие Твоё есть зажжённый светильник, а Ты в нём Сам свет. Вот единственное средство к избежанию обмана и тьмы незнания. Вот дом Давидов, в котором судейский престол всякую неправду разрешает и рубит. О чём ты, Антон, хочешь знать? Ищи в этих возлюбленных обителях. Если не найдёшь входа в один чертог, постучи во второй, в десятый, в тысячный, в десятитысячный. Этот Божий дом снаружи кажется скотским вертепом, но внутри Дева рождает Того, Кого ангелы воспевают непрестанно. В сравнении с этой мудростью все мирские мудрости ничто иное, как рабские хитрости. В этот дом воровским образом не входи. Ищи дверей и стучи, пока не отворят. Будешь недостоин войти, если чему-то в мире предпочтение дашь перед этой Божьей горой. Не впускают здесь никого с половиной сердца. А если насильно прорвёшься, будешь в худшую тьму ввергнут.
Как горел Давид любовью к этому дому! Желал и таял от желания дворов Господних. Знал он, что никак не выбраться из первородного человеческого безумия тьмы, иначе как только через эти врата. Знал он, что всё заблудило от самого материнского чрева. И хоть говорили: «Это двери! Вот путь!» — однако все лгали. Знал он, что никакая птица и никакая мудрость человеческая, как бы быстра она ни была, не в силах вынести его из пропасти, кроме этой чистой голубицы. Потому и с нетерпением восклицает: «Кто даст мне крылья?» Но чтобы они были такие, какие имеет эта голубица, то есть посеребрённые, а чтобы между суставами крыл сверкало золото. А если не так, то не нужны мне никакие литании, как бы они стремительны ни были. Этой ведь нескверной голубкой он так насладился, так ею пленился, что, как Магдалина у гроба, всегда сидел у окошечка своей возлюбленной. Просил и докучал, чтобы отворила ему двери, чтобы завершила его страдания, чтобы разбила мрак и смятение внутренние, называя «полной своей утехой». «Встань, — говорит со слезами, — слава моя, встань, сладчайшая моя десятиструнная псалтирь и гусли сладкозвучные! Как только ты встанешь, то и я сам тотчас встану, а встану рано, поднимусь на свет. Долго ли мне во тьме жить?»***. «Когда приду и явлюсь лицу Божию? Кто, кроме тебя, о прекраснейшая из всех дочерей в мире, дева, кто введёт меня в град утверждённый? Твоими только дверьми и одним твоим следом приведены могут быть к небесному царю девы, если с тобой дружат». Не без пользы трудился Давид. С каким восторгом восклицает: «Отворите мне врата правды». «Исповедаемся тебе, когда услышал ты меня». «В этот день возрадуемся и возвеселимся». «Бог Господь и явился нам». «Воззвал я к Господу, и услышал меня в пространстве».
Что теперь говорит мне человек? Ничего не боюсь. Широк весьма стал Давид. Вылетел из сетей и подземных теснот на свободу духа. Исчезла вдруг тьма. Куда пошёл, везде свет. «Куда пойду от Духа Твоего?» Окрылён Давид: боится, любит, дивится, с места на место перелетает, всё видит, всё понимает, видя Того, в руке Которого свет и тьма.
Квадрат. Правда, что истинно и ревно влюблённый Давид свою возлюбленную любит. Её ведь он, думаю, называет материей, Сионом, дочерью, царицей, в золото облечённой и украшенной, колесницей Божией, царством живых людей, жилищем всех веселящихся и прочее. Одного просит от Господа — чтобы жить в доме этом Божием, на месте покрова этого дивного, где голос радующихся и шум празднующих.
И больше ничего ни на небесах, ни на земле не желает, кроме этой чаши, наполненной благобластием, кроме этой царской дочери, красота которой внутри её сокрыта и сокрылась. И настолько эти врата Сионские и путь этот, что вёл его к познанию Господа, люб был ему, ибо на нём так наслаждался, как в каждом виде богатства. Что только в нём говорится, всё то зовётся дивным и преславным, совершенно отличным от общенародной мысли. Здесь его жертва, пение и покой душевный, пристанище желания. Ах, покой душевный! Насколько ты редок, настолько дорог! Здесь он вот скрывается в тайне лица Божьего от смятения человеческого и от пререкания языков, то есть от всех мирских мыслей, противных Божией премудрости, что он называет красотой дома Господнего, камнем пристанища для испуганных грешников, о которых пишется: «Нечестивые бегут, когда никто не гонится за ними»37.
Антон. Несомненно, возводит он очи свои на эти каменные горы, надеясь от них помощи.
Квадрат. Конечно, что грешник, лишь почувствует опасность своей дороги, бежит, как гонимый заяц, к этим горам, пребывая в смятении бедных своих размышлений, которые ему прежде казались весьма правильными. Но когда из Божьих гор свет, блеснув на лицо ему, покажет его обман, тогда и сам весь свой путь уничтожает так, как случилось с Павлом, что ехал в Дамаск38. И в этой вот силе говорит Давид: «Просвещаешься дивно от гор вечных». «Смутятся все неразумным сердцем». Кому бы этот свет не был люб, если бы мы его хоть немного вкусили? О кивоте света, святой славы Отца небесного. Конечно, твой блеск невыносим очам нашим, что к тьме привыкли, а то мы бы непременно сна очам нашим не дали бы, поскольку двери раскрылись, чтобы можно было увидеть, где жилище своё имеет Бог Иаков, где царство и правда Его, где начало, глава и счастье наше, чтобы можно было бы и о нас сказать: «Онемеет тот, кто откроет глаза и познает Его, а тот, невидимый бывши, возьмёт». Или это: «Придёте и увидите, где живёт, и у Него пробудете тот день».
Антон. Как же ты говорил прежде, что Святое Писание выводит на гору познания Божьего, а теперь его зовёшь горой?
Квадрат. Оно у Давида зовётся «гора Божья». Что же удивительного в том, что горою восходим на гору? Когда путь ведёт из рва на гору, то, конечно, первая часть его есть низкая, а последняя высокая настолько, насколько высока гора, на которую конец дороги восходит. То же можно видеть и на лестнице, приставленной к высокому месту. Она нижней своей частью принимает низших или долинных жителей, а верхней возносит в высоту. Потому и крыльями зовётся, и дверьми, и пределом или границей, пристанью, песком или берегом, что море ограничивает, и стеной.
Антон. Почему же стеною и пределом зовётся?
Квадрат. Разве мало бывает, что стена грань делает, разделяя наше собственное от чужого? А эта Богом созданная стена как же не может зваться пределом, когда она граничит между светом и между чужеземной тьмой? Та стена имеет тёмную сторону, ту, что обращена к тьме. Но сторона её, на восток повёрнутая, есть внутренняя и вся светом высшего Бога позолочена, так что когда тёмный житель подходит к её дверям, то снаружи темно, не видит никакой красоты и отходит назад, блуждая во мраке; когда же уверится и сверх ожидания двери откроются, тогда, светом воскресения обливаясь, воскликнет с Давидом: «Исповедаюсь Тебе, что страшно удивился я». «Это ничто иное, как дом Божий, и это врата небесные»39.
Антон. Потому она подобна месяцу, когда месяц между солнцем и землею. В то время одно полукружие его тёмное, а то, что к солнцу, — светлое.
Квадрат.