Мастер корабля Страница 9

Они всё ещё делают часы, точно делят чужое время, думают, будто часы подарят им утешение и молодость. У вас есть часы, Сев?

— Ни разу в жизни не было.

— А мне часы напоминают фараонову тощую корову, которая никак не может наесться.

Рядом с нами рыбак поймал бычка. Мы сидели лицом к открытому морю, туда, где должно было взойти солнце и подняться над Городом. Далёкий берег слева уже вырисовывается, словно выходит из долины ночных теней. Сев рассказывает о женщине, которая никогда не видела восхода, и всё же была красивой. Женщина меня заинтересовала, я расспрашиваю о признаках её красоты. Именно в это время начинает подниматься солнце. Оно выныривает из-за воды и сразу же отражается в море. Из-за этого оно всё время кажется круглым и лишь увеличивается, и увеличивается. Теперь оно отрывается от воды. Будто кто-то шевелит на нём сверкающее сито. За нашей спиной кричат чайки. Кричат, кружат над водой и иногда падают за рыбой. Солнце бьёт в глаза. Сначала мы терпим, щуримся, а потом поворачиваемся к нему спинами и вздыхаем, ощущая, как лучи лежат на нас своим теплом.

— У меня ощущение, будто мой мозг ополоснули холодной водой. Это хорошо. Вы думали о моём сценарии?

— У вас каждый день новый сценарий, Сев.

— А идея?

— Я говорю — новый для тёмного глаза. А себя к таким не отношу. Ваш сценарий имеет идею, которую нельзя целиком выразить словами. Меня всегда раздражали все эти сокращатели чужих мыслей, вульгарные конкретизаторы. Вашу же конкретику можно назвать эгоконкретностью — её надо формулировать только вашими словами, к ней необходима ваша улыбка, ваши манеры и ваше веселье. Конкретику и диалектику материалистических идей нужно уметь увидеть на ваших полотнах и в вашем фильме.

Солнечные лучи лежат на наших плечах. Иногда с моря повевает утреннее течение воздуха. Порт постепенно шумит. На дубке уже суетятся люди. Море гудит. Волны бьют в волнолом. Рядом с морем говорить так же свободно, как в степи. Море — это огромная степь, где растёт синяя и чёрная трава. У моря хорошо думается, и обычные слова обретают тайный и великий смысл.

— Я расскажу вам, каких людей я люблю, — начал Сев, сжимая сигарету в зубах и шаря в поисках спичек. — Был у нас в селе один дед. Почти сто лет ему было. Крепкий, тяжёлый дед, который уже перестал считать внуков и правнуков, а всех своих сыновей давно похоронил. Зрение у него ослабло, и правнуки выгнали старика, потому что он не мог больше работать в огороде и отблагодарить за хлеб. Он поселился в землянке над рекой. Зимой на крыше у него ночевали волки, летом — росла трава, и жил он так, будто собирался свою сотню лет пересмотреть ещё раз. На охоту ездил и днём, и ночью, рыба шла к нему в руки, как заколдованная. Так и жил этот слепой дед. В нём были такие мощные инстинкты борьбы, что он, слепой, выброшенный из жизни, сражался за неё, как обезьяна, от которой мы все пошли. У него хватило бы силы и инстинкта, чтобы из своей пещеры пройти заново десятки тысяч лет, отделяющих его от пароходов на реке. Он мог бы даже жениться — для полноты доказательства, — но его неожиданно разорвали волки на втором веке жизни.

Нас охватывает странное настроение. У рыбы холодная кровь, а человеку нужно тепло. Ветер завывает в землянке, на крыше скребутся, рычат и щёлкают зубами гости. Берёшь весло и идёшь на промысел. Лодка привязана к колу. Вот она стоит. Не набралась ли в неё вода? Глаза будто смотрят сквозь густую пелену серого тумана. Плывёшь по реке, гребёшь веслом, вода журчит. Гребёшь и гребёшь, выгребая против течения, против всего на свете, плывёшь вперёд.

Мы согрелись на солнце, а актёра всё не было. Сняли рубашки, подставляя солнцу мышцы. Где-то вдалеке рокочет моторка, перевозя людей на пляж. С той стороны волнолома в гавань вошёл пароход. Он остановился в центре, вывесил на мачту флаг, приглашая себя осмотреть, прежде чем причалить с заграничными товарами. А вот и наша шаланда идёт, её хозяин давно вышел в море и наловил скумбрии. Но заканчивать он пока не собирается. Мы медленно взбираемся на борт.

Под нами море. Сев сидит на носу шаланды с леской самодура в руке. Это тот же самолов, только вместо наживки — на крючках перья цесарки. Я помогаю хозяину держать кливер-шкот и даже перехватываю шкот от паруса. Мы идём под углом к волне, используя ветер, и плывём прямо против ветра. Это приятно. Рыбалка так захватывает Сева, что он приговаривает к каждой скумбрии, которая попадает на дно шаланды.

Ветер усиливается. «Сегодня будет шторм», — говорит рыбак. Его просолённый нос втягивает воздух, как пьяница — запах водки. «Будет шторм на десять баллов», — говорит рыбак. Он кладёт шаланду почти на левый борт, перебрасывает парус и разворачивает шаланду к волнолому.

Шторм разбушевался к вечеру. С моря на Город дул неустанный ветер. Грохотали железные крыши. Шумели деревья. На море надвинулся туман. Свист ветра и морского рёва время от времени прорывалась сирена. Она выла методично, пробивая плотную завесу тумана тяжёлым ревом.

Будто мы надышались дурмана. Ветер раздувает наши пальто и пытается повалить нас на землю, когда мы, миновав лестницу в порт, бежим по тропинке. Ветер упругий, как резина. Даже вниз бежать тяжело — и мы будто ныряем в воздух. Через рельсы, мимо вагонов — и вот мы у воды. Но это гавань, а нам хочется вдохнуть воздух открытого моря. Эстакада с кожей, элеваторы для зерна, пароход, развернувшийся носом на ветер, ещё один элеватор, служебное портовое здание, снова элеватор, ворота — мы выбегаем на мол, что тянется к маяку, и вот оно — море! И как же оно яростно! Будто сам Нептун качается на каждой волне и с грохотом бьёт своим сандалем по молу.

Где-то вдали ветер стихает, будто его и не было, будто не он наделал этого безумного разгрома воды. Спокойный воздух ненадолго замер. Ветер постепенно смещается, шарит над волнами, что катятся одна за другой, и начинает дуть совсем с другой стороны. Рыбаки в таких случаях выходят из своих хлипких домиков, что дрожат на морском берегу, и, прислушиваясь левым ухом, говорят: «Чимра налетит и вырвет траву со дна». Они закрываются в своих хижинах и пьют вёдрами кислое бессарабское вино, пока не взойдут над морем спокойные облака и не воцарится благодатная бунаца — тихая погода, почти штиль.

Из тумана выныривали всё новые и новые волны, и казалось, за ними идёт ещё невероятное множество других. Туман был густой, и как высокое серое пенообразное покрывало, он накрывал разъярённое море. Мы с Севом сели на мол и свесили ноги. Волна разбивалась о камень и солёными брызгами касалась наших подошв. Иногда мы замечали барашек на очередной волне, вскакивали, убегали в сторону, пока нас преследовали разъярённые воды. Всплески летели так высоко, что мы дышали сквозь них двойной сыростью шторма.

Мы говорили о тонком аромате степей, который способен уловить только чувствительный нос туземца. Бескрайняя плодородная степь заросла травой и скрыла дороги. Как в море, колышется её зелёная поверхность, по степи рассыпано множество красок — щедрых, искренних тонов взволнованной земли. Высокое бледное небо опускается к горизонту голубыми шелками, сверкает отблесками драгоценных камней, синими переливами степной тайны и высокими, будто издалека принесёнными, мелодиями степных птиц, прильнувших к небу и незаметных простым глазом. Плывёт степь, распустив паруса. Море — пустынная степь одного цвета и одного запаха. Потому человек ищет другие моря, дальние горизонты и более сладкую тайну. Степь граничит с морем, которое всегда принимало на свои ветра журавлей из степей.

Мы говорили о женщинах — и о Тайах в частности.

«Она, — говорили её подруги, — изменилась в Городе. Годы метания от одного мужчины к другому, жадные прикосновения ко всему запретному — будто исчезли, и прежнюю Тайах не узнать». «Я такая жадная до всего, — говорила она сама, — я, наверное, родилась авантюристкой. Отец — итальянец, мать — славянка. Я не могу усидеть на месте. Но с вами я словно попала в лагуну. Мне хочется тихо плыть, говорить негромко и смеяться оттого, что светит солнце и его лучи ложатся на сад. Никто, никто в мире так ко мне не относился».

— Она привыкла к рукам, которые тянулись обнять её. Уставшее от прикосновений тело теперь отдыхает, восстанавливает чувствительные окончания. Придёт время — и эта женщина вновь почувствует себя девушкой. Опыты любви останутся в ней как воспоминание о давно прочитанной запретной книге. Она возродится для новой жизни.

— А мы поможем ей в этом, Сев. Какая это высокая вещь — приголубить человека. Человеческое отношение поднимает дух и даёт силу рукам. Товарищеское окружение, бескорыстная цель...

— Вы ведь её любите, редактор!

— А вы её влюблены, Сев!

— Если бы она была здесь и слышала наши признания!

— Мы оба её любим одинаково. Она устала любить. Пусть же это не повредит её новому рождению.

Море подбрасывало волны. Рядом с морем мы чувствовали себя сильнее. Далёкий Город тонул в тумане наступающего вечера. Только мол округлялся по бокам, впереди — море, а за спиной — спокойная полоса гавани. Словно мы сидели на выгнутом месяце, отражались в бескрайнем море и плыли неведомо куда по этой шумной воде. Будто где-то за туманом, внизу, на колоссальном расстоянии, поблёскивала круглая планета Земля, и все её моря вот-вот должны были затопить сушу.

Мы двинулись домой — и в порту встретили Тайах. Она держала шляпу в руках, и её золотые волосы трепал ветер. Казалось, на ней совсем нет одежды — так ветер играл лёгкой тканью. Мы взялись за руки и потянули Тайах с собой на мол. Это было весёлое безумие. Мы что-то выкрикивали, выбегая на мол, и были как паруса, которые в любую минуту могут взлететь в воздух и уплыть один за другим в радостную морскую бесконечность. Тайах что-то пела, но в её голосе звучали хриплые нотки, будто вот-вот прорвётся рыдание. Она бросилась мне на шею и страстно поцеловала в губы, прижавшись всем телом. Потом она поцеловала Сева.

— Я, наверное, сплю, — сказала она, садясь на камень. — Дружочек, возьми меня за голову.

Сев начал фантазировать о далёких островах, о голых чёрных королях и высоких зелёных пальмах, которые ревут и качаются от шторма на песчаном берегу.