Мастер корабля Страница 11

Дети — из детского дома. Одинаковая одежда на этих гражданах Республики гармонирует с их лицами. Это аргонавты, отправляющиеся в первый морской рейс навстречу солнечной ласке. Все они серые, как солдаты, становящиеся волнами на границах Республики. Цветы жизни выходят в первый морской путь.

На палубе — визгливая детская суматоха. Четырнадцатилетние — самые старшие среди детей — пытаются навести порядок среди малышни. Но за всеми не уследишь. Им нужно всё потрогать, ко всему принюхаться мокрым носом. Матросам они уже надоели. Воспитательницы не успевают обслужить всю малышню. По палубе быстро появляются мокрые пятна, лужи — признаки волнения. Матросы ругаются. Но разговоры взрослых тонут в писке, криках сотни малышей. Над дубком стоит детский запах, а море, добавляя своего ветра, даёт густоту воздуху — нужную для инкубатора будущих строителей. Солнце ещё не взошло. Когда с берега отправляется последняя лодка с кинорежиссёром и кинооператором, дубок всё ещё стоит на якоре. Утренний прозрачный воздух неподвижен над водой — может, поэтому вода такая ясная. Дубок виден целиком — от вершины мачты до самого киля. Но при такой высокой парусности киль кажется маловатым. Режиссёр ничего не понимает в килях, но непропорциональность ему не нравится.

— Хозяин, — говорит он, зевая, — у тебя киль не от твоего судна.

— Какой там киль? — бурчит хозяин. — Киль в порядке. Море спокойное. За такой груз ещё и киль им справляй. Киль — как положено.

Администратор съёмочной группы поддерживает рыбака. Ему хочется поскорее отделаться от мороки с детьми.

— Не понимаю, — говорит он, — зачем вам тут красота? Киль ведь всё равно в воде. И снимать вы его не будете.

— Ваш корабль неустойчив из-за киля. Пусть только подует сильнее.

— Я и при верховом ветре возвращался из моря, — обижается рыбак, но наклоняется к вёслам, пряча побледневшее лицо. Пролетает первый порыв ветра. Лодка подходит к дубку.

Камеру устанавливают на корме. Начинают хлопать паруса. Поднимают якорь. Дубок разворачивается боком к ветру, мачты скрипят, бушприт идёт над водой, и нос режет плескающую волну.

Есть ли что-нибудь трогательнее такого паруса, который идёт, дрожа, выпятив грудь? Есть ли в мире что-то подобное и может ли быть — в этом несравненном состязании со стихией? Отцветут буйные волосы человека, опадут кудри, как у весенней ивы, охладеет кровь и сердце — а человек всё ещё будет бороться, тянуть вперёд ладони и, как парус, звать пройти моря и океаны, припасть усталым телом к земле и дать солнцу, дождям и ветру делать своё дело. Когда барометр падает, море штормит, приходит множество событий, таких странных, что и не понять, откуда они взялись. В мутной морской воде, в разъярённом прибрежном воздухе носятся ядовитые движения. И даже после шторма сохраняется опасность их вредного воздействия.

Солнце всходило перед дубком, вращаясь на месте. Дети не могли оторвать глаз, зачарованные этим гигантским огнём. Они радостно хлопали в ладоши, толкались и забирались даже на бушприт. Кинооператор крутил. Режиссёр стоял позади камеры и радовался сцене, которая должна была стать финальной в его фильме: «Парусник с детьми плывёт навстречу солнцу. Огненный диск поднимается над горизонтом».

Солнце, поднявшись, зашло за небольшую тучу, которая начала катастрофически расти. Дети шалили, потому что взрослые уже не могли их контролировать. Туча расползлась по небу. Порывистый ветер донёс влагу дождевых капель. Туча догнала парусник и осыпала его дождём. Паруса намокли, отяжелили мачты. Берег уже недалеко. Дубок качается слишком сильно. Рыбаки переставляют паруса. Мокрое полотно обвисает и хлопает неприятно. Паруса полные ветра. Мачты наклоняются к самой воде. Новый порыв ветра — и мачты падают в воду, вытряхивая из дубка визжащую толпу. В следующую минуту небо проясняется, солнце сверкает сквозь прорвавшуюся тучу, и будто дождя и не было вовсе. Через час Директор даёт интервью репортёру: «Из-за неподходящей осадки дубка и мелкого киля произошла катастрофа. Но детей удалось спасти, кроме нескольких малышей».

Директор выходит на площадку перед павильоном. В павильоне работает Сев. Свет прожекторов проходит сквозь стеклянную стену и сзади освещает бывшего матроса, стоящего неподвижно на палубе своего нового корабля. Ветер обдувает эту фигуру со всех сторон, блуждая среди зданий фабрики. Позу матроса можно принять за грузчика, ждущего, крепко стоя на земле, очередной ящик — втрое тяжелее предыдущего. И он не согнётся, будто груз положен не на человека, а на телегу. Директор закуривает сигарету.

Гудит большой двор фабрики. Все видят Директора и спешат. Наёмный шофёр возится с машиной. Он почти целиком залез в неё и покачивается вместе с мотором. Можно поклясться — он боится Директора, ждёт беды. Это трагическая группа — автомобиль и шофёр, две взволнованные сущности. Посреди двора они дрожат, ждут, проклинают время, которое будто остановилось. Директор выходит из задумчивости. Он, как пушка, вдруг откатывается назад и пробегает павильон, едва не сбив с ног секретаря. Тот бросается следом.

— Ребёнок задохнулся…

— Уже знаю. В море…

— Да нет, не в море. Снимали здесь младенца, потом везли его машиной домой, а мать — глупая — сидела, зачарованная быстрой ездой, и ребёнок задохнулся. У неё на руках. Мать плачет.

«Сколько может выпасть на одного человека?» — думает Директор, направляясь в контору.

Пьяного шофёра усадили в телегу. Лошадь долго не хотела трогаться. Тогда шофёр поднял ногу и нажал ею воображаемую педаль газа. Он был в том состоянии, когда любая повозка кажется автомобилем…

Совсем близко сверкает синее серебро моря! Солнце нависло над закатом. День пролетает величественно в городской суете. Пароход в далёкую Италию обогнул морскую выпуклость и будто утонул в воде. Давно рассеялся и дым, долго тянувшийся из-за горизонта. Солнце зашло. Торжественное внимание к событиям — день стал называться вечером. На кинофабрике Сев закончил работу. Поданы машины — развозить актёров по домам. Кто-то начал спорить за места. Все хотят ехать в первой машине. Сев, утомлённый, без шапки, идёт домой пешком. Истощённые актёры, чьи глаза горят от жгучего света прожекторов, будто полны угольков, а голова кружится, — идут следом за режиссёром, освободив машины. И сразу приходит вечернее настроение, всё становится необычным вокруг, хочется шагать в просвет улиц с энтузиазмом и восторгом. Над улицей, где-то возле бульваров, пролетает песня, пугая одиноких охотников за любовью. Рядом с Севом — лишь несколько самых молодых актёров. Все они горланят. Я узнаю их.

— Редактору привет! — кричат они. Я присоединяюсь к ним и подпеваю.

Шторм, как водится, поднимаясь над морем, приносит на берега анархию и непредсказуемое волнение. Это остаётся и после шторма.

VIII

Заметки пилота

«Пишу — Майк. Тебя, пап, не застал дома. Ты куда-то ушёл весь взбудораженный, как сказал твой старый секретарь. Мне пришлось вспомнить приём архаического бокса, прежде чем он меня впустил. А знаешь, мне надоело просто сидеть и ждать. Я занавесил экран. Твоя печка погасла. Как их вообще разжигать — эти деревянные бруски? Замучился, пока заставил гореть. Не сердись, что я взял для растопки книжку со стола. Она была старая и потрёпанная. На тоненькой бумаге. Картинки каких-то кораблей, соломенные паруса, пузатые китайцы и иероглифы, пожелтевшие как от машинного масла. Пап, не сердись. Она горела просто чудесно. Когда я разжёг, попытался погреться, но стало слишком жарко, и я лучше сяду у окна и открою его. Я тебя жду, а ты не идёшь. В печке огонь. От него так одиноко. Я не выношу одиночества. Даже в своей кабине я сделал окошко, чтобы разговаривать с пассажирами. Руки у меня на рычагах, а язык — у пассажирки.

Что бы ещё поделать? Ты, видно, загулялся, пап. Я побегал по комнате — не люблю сидеть — и начал прыгать через стулья. Один всё-таки сломал. Но он был старый и странный — весь рассыпался, наверное, тоже китайский. У тебя мягкий ковёр на полу, и я попробовал встать на руки. Переклонился и едва не влетел ногами в печку. Неудобная штука — этот открытый огонь! Забыл сказать: я ещё опрокинул столик возле печки (тот круглый), и рассыпал твои бумаги. Мне стало очень неприятно. Я начал собирать их и раскладывать по содержанию. И что я увидел? Ты, папочка, снова бумагу скребёшь пером? А я думал, ты уже полностью положился на нашего Генри.

Почитаем, что ты пишешь, дорогой! Ты не рассердишься — мы ведь одной крови. А мне через час снова в рейс. Боюсь, из Индии лечу на Австралию — остановка на Яве… Хотел бы я тебя обнять! Может, и ты бы полетел со мной, седенький? Полетел бы, полетел, я тебя знаю.

Значит, решено — читаю. Надо же мне хоть немного посидеть спокойно, а то снова стул сломаю.

Прочитал. Ты всё ещё молод, отец. Если сравнивать — я футболист, а ты — гольфист. Такая старая игра — гольф. В футбольной команде я был форвардом. Мы стояли в первой линии. Ждали, как ястребы, куда ударит капитан первый мяч. Тогда мы поднимали пыль и тонули в ней. Иногда мне везло увидеть мяч вблизи, а чаще — я нёсся вперёд и бил по завихрённому клубу пыли и ремня, который застревал на ногах соперника. Я чувствовал азарт борьбы. Бил головой, ногами, лицом. Это отчаянный спорт. Среди друзей, среди команды я играл, как архангел.

А теперь возьми гольф. Огромное поле. На нём — водоёмы, высокая трава, кусты, песок, ровные участки. Далеко на другой стороне — лунка, всего несколько дюймов в диаметре. Через всю такую пустыню, воду и траву, нужно загнать мяч — в лунку. Играть можно одному. Есть восемь разных клюшек, чтобы гнать. Цель — забить мяч в лунку с минимальным числом ударов. Я завидую тем, кто умеет играть в гольф. Надо быть невероятно упорным. Уметь бороться в одиночку. Уверенно обходить все препятствия. Я бы сошёл с ума, если бы мне пришлось загонять мяч в воду или в кусты и потом оттуда выковыривать.