Мастер корабля

Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое, ожесточающее мужество, — забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге: не поднимете потом!...

Н. В. Гоголь

Nеіn! hіег hаt еs kеіnе Not:
Schwarze Madchen, weibes Brot!
Morgen in ein ander Stadtchen:
Schwarzes Brot und weibe Madchen.

J.W. Goethe

But the standing toast that pleased me most
Was, "The wind that blows, the ship that goes,
And the lass that loves a sailor!"

C. Dibdin

O navis, referent in mare te novi Fluctus?

Horatius

Роман

I

Седые волосы к чему-то обязывают. Старческие ноги уже идут прямо к могиле. Жизнь, богатая опытом, лежит передо мной, как рельефная карта моей Республики. Сколько воды утекло с того дня, когда я, молодой, зелёный юнец, окунулся в жизнь! Сейчас мне — за семьдесят, меня иногда трясёт ломота, руки дрожат, и на глаза наворачивается слеза. Тогда я велю растопить печку, кладу ноги на подставку и наблюдаю за огоньками в дереве. Это сейчас архаизм — топить дровами, но не пеняйте на меня — я вспоминаю свою далёкую юность. Смотрю, как перебегает прекрасный огонёк, символ вечного перехода энергии и распада материи, протягиваю к нему руки, и он греет мои ладони, на которых линия жизни уже доходит до края. Старость к чему-то обязывает.

Сегодня я видел нашу замечательную «Белую Пустыню». Молодой кинорежиссёр с уважением пожал мне руку и с восхищением посмотрел в глаза. «Он не может выразить всей радости от того, что видит меня. Он рад, что я здоров, и приглашает к себе в ателье.

По моим книгам он изучал кинематографию. Он передаст товарищам, что великая личность (то есть я) осчастливит их визитом». Устал я от комплиментов. Ещё раз пожал ему руку и остался один.

«Белая Пустыня» действительно шедевр. Такие фильмы появлялись у нас раз в десятилетие и стояли, как маяки. Вы, наверное, помните «Народ, встань!», «Последний Призыв» и «Китайское Солнце»? Что творилось в прессе по поводу «Поднимите флаг над морями!»? И, наконец, предпоследний гигант славного Семпера Травицы — «Рождение интернации».

Была специальная демонстрация для школ. Дети несли флаги и плакаты по улицам, выкрикивая Травице: «Спа-си-бо, дя-дя Сем-пер! По-здра-вля-ем дядю Семпера!» Микрофоны собирали все приветствия и доносили их до ушей Травицы, который в это время сидел у печки в моей комнате.

Теперь мне снова повезло увидеть на экране новый шаг вперёд. Кинематограф достиг апогея. Насколько смешными кажутся теперь его ранние произведения. Мы, помню, никак не могли договориться, искусство ли это вообще. Видите, какими мы были по-детски наивными и каким пустякам отдавались.

Наши шаги в кино были попытками ребёнка, который учится ходить. Наши отцы изобрели фотографию. Мы приспособили эту фотографию для фиксации движения. Отпечатав позитивы, мы двигали их перед щелью в картоне. Благодаря тому, что глаз задерживает на долю секунды увиденное, — мы получали непрерывное движение. Это был примитивный стробоскоп, или ещё десяток названий, которыми этот прибор называли изобретатели. Стеклянные пластинки постепенно сменились нестеклянными. Съёмочный аппарат был реконструирован соответственно, изобретена плёнка, и появились первые метры великого искусства, которое мы теперь зовём — Мас-Кино-Искусство.

Огоньки в печке скачут и потрескивают, резвятся, как детвора. Мне начинает болеть сердце. В этом нет ничего странного: возвращаясь к молодым годам, сам как будто молодеешь, сердце должно работать больше, а оно ведь старая калоша, моё сердце. Эй, ровесники, разве у вас тоже не болит иногда сердце? Да где там! — Тех забрала могила, а остальные замкнулись в башнях солидной старости.

Мне нечего скрывать из того, что было. Старость не может лгать. К чему ей это? Кого ей надо умилостивить или перед кем замолчать?

Уже виден край пути и неизбежность. Прожив жизнь, можно иметь мужество наконец взглянуть всем в глаза.

Я заслоняюсь рукой и звоню в фильмотеку. Я теперь очень уважаемый человек, и к моим услугам всегда вся фильмотека страны. Я говорю в микрофон пару слов мастеру фильмотеки. Он связывается с братом исторического цикла. «Подождите минутку, То-Ма-Ки, — слышу я голос мастера, — электрические разряды сейчас мешают передавать фильм. Но с метеостанции сообщают: надвигается влажный фронт.

Подготовьте экран». То-Ма-Ки — так зовут меня — Товарищ Мастер Кино — высшее звание для кинематографиста. Я встаю от печки, отодвигаю занавес перед небольшим экраном и заземляю один провод. Ставлю длину волны 725 и спокойно возвращаюсь к огню.

Я сижу молча. Семьи у меня нет. Все разлетелись по миру, разошлись. Сейчас старший сын совершает воздушные рейсы Одэ — Индия. Иногда я получаю от него приветы с дороги. И вместе с его голосом слышу плеск океана под его бесшумным самолётом. «Папа, — кричит он мне, — я вижу волны, поседевшие, как твои волосы! Папа, сейчас будет буря! Я набираю высоту. Вот меня накрыла облачная роса. Привет тебе, папа!»

Жена моя была из чужого гнезда. Когда я носил её на руках в своей тесной халупке, я мечтал о сыновьях-соколах, единственном, ради чего стоит жить. Я их имею — этих сыновей. Кто из них мне дороже и милее — не знаю.

У меня в стене есть ниша. Там стоит урна с прахом жены. Раз в год я ставлю эту дорогую пыль на стол и разговариваю с ней, плачу и приговариваю. Эту древнюю народную традицию я перенял целиком. Потом получаю весточку от младшего сына, рождение которого совпало со смертью матери. Я не держу на него зла. Я люблю его. Он похож на покойную.

Профессия моего сына — писать книги. Это признали несколько авторитетов в этой области.

Я улыбаюсь про себя. Как всё изменилось в мире! Когда-то, в мою молодость, люди, писавшие книги, стремились к комфорту, просторной комнате и спокойной сидячей жизни. Забавно слышать о таком архаизме? А ведь так и было.

Теперь, конечно, ничего похожего нет. Мой сын целый год неизвестно где. Его комната в доме стоит заперта весь этот срок. Вдруг он появляется из воздуха или из электропоезда и на время поселяется в комнате. Разбирает и сортирует материалы и свои записи перед изданием. Пишет он — где застанет дорога: на море, в воздухе, в лесу и в снегах, на экваторе, в песчаной пустыне, куда ныне заводят воду. Его книги всегда лёгкие, бодрые и звучат, как птичья песня.

Счастливая она — молодость! Сегодняшний фильм «Белая Пустыня» и его режиссёр пришли мне на ум. Перед началом сеанса я сидел в своей кабине. Ни один звук не доходил до меня. Зал Больших Просмотров поделен на кабины, в каждой — зритель. Картину показывали двенадцать часов. Стереоэкран был почти прозрачный и сам светился. Моё сердце замерло: я услышал один удар в гонг. Картина началась. Зашумел пропеллер вентилятора, кресло разложилось, приглашая удобно устроиться, и сбоку загорелись маленькие стеклянные кнопки с буквами. Нажав кнопку, я мог получить всё необходимое автоматически.

«Белая Пустыня» — почти бесфабульная вещь, с точки зрения критика 30-х годов. Мы давно забыли ту *Line of Beauty*, которой в XVIII веке художник Хогарт хотел открыть законы красоты. Насколько возможно, мы узаконили те множество открытий, что вносит каждый талант, создавая художественные ценности, — добавляя к законам мастерства и композиции.

Страшно слушать, когда кто-то сегодня начинает речь о фабуле, как нити, о героях, не меняющих характера, и об авторе, боящемся перешагнуть через бездны человеческих условностей. *Point de départ* «Белой Пустыни» — невероятный пейзаж. Смело сняты деревья, покрытые снегом: они стоят над головой зрителя, осыпая снег в объектив. Голый человек вышел из-за дерева и, вырастая страхотно, закрыл собой весь экран обнажённой грудью. После него не осталось никаких следов на снегу. Снимали, очевидно, усовершенствованным методом Шюфтана — сначала пейзаж, потом отдельно человека. Потом мы увидели, как рожает женщина: её ноги, посиневшие от боли, дрожат, и дрожит полный живот. Вот что осталось у нас неизменным с первых лет человеческого существования — этого никто не преодолеет и не облегчит. Вечное напоминание о тех колоссальных пространствах, что прошло человечество.

Женщина начинает рожать. О, священная радость рождения! О, глубокое уважение к мукам матери! О, радость жизни!

Я задумался, грея руки. Теперь они у меня мёрзнут постоянно. Рассказать «Белую Пустыню» — я бессилен. Логически она не укладывается в рамки человеческой последовательности. До сих пор содрогаюсь от бодрости и силы, что почувствовал, просматривая фильм.

Мастер фильмотеки сдержал обещание, его голос я услышал из репродуктора телефона. «То-Ма-Ки, — сказал он, — даём на волне 200». Я нахожу цифру 200 и удобнее устраиваюсь в кресле.

Дожить до глубокой старости — советую всем. Только не берите с собой недуги. Если чуть-чуть недосматривать — не беда: позади остался огромный пройденный пейзаж, и вовсе не нужны глаза, чтобы его видеть.

Больше всего досаждают желудок и сердце. Всё время я должен быть в курсе дел моего живота. Я чувствую, как моя жидкая, как сукровица, кровь забирает пищу для клеток. Моё сердце набегалось за жизнь, а теперь сжимается и расправляется медленно. Я, как сторонний наблюдатель, слежу за замиранием шестерёнок механизма.

В мои годы человек живёт мозгом. Это завершённое живое существо, с которым я отождествляю себя. Я только слежу за тем, чтобы мой мозг получал свою долю пищи и чтобы нормально жили его клетки. Чувства мои весьма условны: я по привычке люблю или не люблю кого-то, уважаю или не уважаю поступок. Мне не к чему переоценивать то, с чем я жил. Времени мало.

Мне теперь не хочется быть не тем, кто я есть: ни президентом, ни Наполеоном, ни Колумбом. Я осознал своё место среди миллиардов лет человечества, среди астрономического количества людей и на микроскопической планете. Молодёжь, я уже привык к небытию.

Теперь мой мозг работает нормально, я чувствую пульсацию крови в нём.

Вы скажете: у меня нет жалости. Я скажу: я жесток. Потому что жалость — недостойное чувство, оно унижает того, кого жалеют. Оно приучает некоторых к тому, чтобы их так унижали. Мне же всё равно, что обо мне скажут.