Мастер корабля Страница 3

Он потом стал моим другом. Он работал на фабрике, пока не ушёл командовать полком против поляков. Это было во времена войн сороковых годов. Тогда же он и пал под Варшавой, уложив весь свой батальон при штурме. Кто-то говорил, что его спасли, но почему же он тогда ничего мне не написал? Я не могу в это поверить. Наверное, его приютила варшавская земля.

— Ты возьми их всех в руки, — сказал он мне, зыркнув исподлобья, — так возьми, чтобы не пикнули. Распустились, гады!

Речь шла о режиссёрах, которых я должен был взять. Их было семеро. В те времена они были диктаторами фабрики. И остались ими до сих пор, несмотря на все остроумные рассуждения о коллективном подходе к фильму, о коллективном оформлении кадра и коллективном монтаже.

— Значит, ты редактор. Пойди, сядь, напиши себе конституцию и принеси — побеседуем. Михайль теперь ничего не хочет, — услышал я от Директора.

Михайль — мой бывший наставник. А вообще — он вождь левых поэтов нашей Страны. Футурист, которому всегда не хватало какой-то малости, чтобы быть полноценным. Я его любил, если кого интересует моё к нему отношение. Он приходил каждый день на фабрику, выкуривал неизменную трубку, шёл посмотреть на море и исчезал, оставляя запах *karsten’а* из трубки. Вскоре он уехал в отпуск и на фабрику уже не вернулся, оставив меня одного на все режиссёрские группы. Я пошёл писать «конституцию» и писал её с неделю.

III

Зал первого в Республике оперного театра — весь в красном бархате. Мягкие кресла стоят чуть повыше, между ними ковровые проходы. Ложи бенуара, бельэтажа и ярусов краснеют бархатом и сияют огнями. Амфитеатр чинно сидит, ожидая начала. Здесь мелкая интеллигенция, юноши с подругами, с которыми уже сказаны все слова. Они сидят тихо, интимно. Лишь галерея шумит: ходят, переговариваются, перегибаются через перила, перекрикиваются с знакомыми и нетерпеливо поднимают волны аплодисментов, требуя начала. В зале гаснет свет. Занавес сверкает пышной золотой вышивкой, его освещают прожекторы из боковых лож и рампа.

— Мама, где они будут танцевать? — неожиданно слышится в тишине детский голос.

Занавес поднимается, в зал веет холодом сцены, запахом старой краски и особым запахом кулис — он неизменен в каждом театре. Зрители знают этот запах с детства и сразу увлекаются. Их глаза блестят. Сцена пуста, темно. Два прожектора. Оркестр начинает речитативную мелодию. Гобои мягко дрожат, их поддерживают кларнеты, а покрывает, вибрируя, звуками солидная труба — баритон. Я начинаю любить человека, стоящего передо мной и управляющего чудесной музыкой. Мелодия одиночества, ветра в пустыне, несбывшихся желаний и кочевой романтики. Она летит на тёмную сцену от оркестра и проникает во все углы. Звуки плывут и колышутся. Тогда в эти звуки вбегает Человек. Он бежит, поднося к губам какую-то дудочку. Я знаю, что эта бумажная штука не может издавать те звуки, что я слышу. Человек танцует, легко скользя по сцене, он родной этим звукам и податлив им. Это Иосиф Прекрасный.

Он садится на холмистую землю и продолжает играть, держа дудочку. Будто звенит вокруг него ветер в пустыне, перекатывается песок, и где-то, под горой, пасутся овцы и подают голос.

Должен сказать, что я и теперь чувствую себя тронутым. Мне приходится поднимать голос в защиту балета как зрелища здорового и нужного. Стыдно сказать, но ныне физкультура полностью уничтожила балет: все танцуют спортивные танки, а балет как отрасль искусства перешёл в законсервированную форму. Редко теперь можно увидеть балетные постановки, а те, что есть, ужасны: безвкусны, без идей, без живой мысли. То, что мы когда-то начинали, видите ли, исчезло без следа.

Постановка продолжается. Иосифа находят братья. Приветствие и ласка к младшему брату, нежность рук и голосов. Но это не мешает им продать Иосифа египтянам, когда те появляются из-за кулис. Продажа завершена. Иосиф вырывается, просит пощады у братьев и с болью видит, как один за другим отворачиваются они. Сцена пустеет. Одна за другой проносятся беспокойные тени. Они бегут по пустыне, и за ними гонятся любовь к брату и совесть. Стрела летит лениво — джа-а-ирр! Тьма. Прожекторы бегают, братьев нет, и над сценой стоит отчаянный вопль оркестра.

Я выдыхаю воздух. Занавес. Аплодисменты и возгласы. Зал начинает жить, кашлять, разговаривать, ходить. Я не встаю со своего кресла и предчувствую нечто необычное, что должно со мной произойти. Так бывает иногда, когда сердце полное до краёв и ждёт уст, что отпили бы немного его радости. Знаешь, что в твоей жизни вот-вот произойдёт перемена — где-то рядом прошла женщина, и теперь она где-то ходит, а ты дышишь её воздухом. Тревожное ожидание висит в воздухе, как дымка или лёгкий туман. Я теперь улыбаюсь сам себе, дойдя до этого места воспоминаний. Над печкой у меня висит увеличенная открытка женщины в купальном костюме. Женщина сидит на чёрном камне. По уголку идёт надпись: «Милому, идеальному другу из Genova». Я смотрю на знакомое лицо, мудро (вам, молодым, кажется, что мудро) улыбаюсь, потому что знаю больше, чем скажу, больше, чем вы когда-либо узнаете. И возвращаюсь в зал оперного театра, где уже закончился антракт и снова погас свет. Танцы при дворе фараона. Мне мерещатся толпы, носящие тяжёлые камни для строительства, колосья колышутся на солнце, и как солнечное золото — эти звуки. Знакомая иосифова мелодия звучит поверх всего, и вот он сам начинает целомудренный танец. Его видит Тайах — жена фараона. Тайах присматривается к красивому юноше. Она выходит вперёд с группой. Танцуют все, но её одну видит глаз. В танце она демонстрирует любовную опытность. Полнокровная женщина сошла с египетских земель — к Иосифу и к восхищённому театру.

Первые минуты я не думаю ни о чём. Я ощущаю наслаждение, глядя на чудесную женщину. Чуть позже говорю себе, что дело серьёзнее, чем я предполагал. А ещё немного — мне хочется переплыть ради неё океан и море. О, сколько бы я отдал сейчас за ту юношескую наивность и впечатлительность! Юноша хочет быть опытным и старше, а достигнув этого — жаждет вернуть наивные, неразумные дни.

Тайах танцует в упоении. Она показывает Иосифу свою любовь и силу. Её одежда лишь подчёркивает совершенство женских форм, лицо её бледнеет даже сквозь пудру. Высшее чувственное наслаждение танца сходит на неё. Она вне себя. А хоры других танцоров вьются вокруг. Смущённый Иосиф защищается вяло. Он падает на колени и ниц. Падает на землю и Тайах. Она катается по полу, ползёт. Безумное желание гонит её. Вдруг сцена заходила кругом, закружилась. И, торжественно ступая, Тайах выходит в центр. Она несёт фараону одежду Иосифа. Гремят тревожно фанфары и барабаны. Что он натворил, этот Иосиф? Он осмелился мечтать об объятиях царской жены? Позор ему, прекрасному! Возьмите его на щиты и вынесите прочь! Мрачно стоят колонны, колышутся луки и какие-то щиты. Словно снова колосистое поле. Пирамида — расти вверх из шершавого камня! Конец спектаклю, показавшему искушённого Иосифа.

Я выхожу на улицу и иду. «Вот она. Теперь мне не отвертеться». Я констатирую, что и не очень-то хочу отвертеться. Подхожу к памятнику, откуда видно огни порта и море. Маяк попеременно ложит на море то красную, то зелёную полосу… Стою долго, пока огоньки спичек, которые регулярно зажигаются и догорают, не привлекают моё внимание. Проходя мимо скамейки, вижу мужчину и женщину, которые молча сидят. Один держит спичку, а другой быстро перебирает пальцами обеих рук.

Это влюблённые глухонемые, начавшие разговор где-то в свете фонаря и закончившие его здесь, на тихом бульваре, под дуновением морской влажности.

Поймите психологию старости, юноша. Родив вашего отца, мы всю жизнь считали себя старше и умнее его. Вас мы восприняли как первое напоминание о ПоТуСтороннем. Конечно, мы не могли всерьёз считаться с вами. Мы даже слегка враждебны к вам, ведь вы гоните нас в могилу. Вы выпиваете наше угасание, блистаете и растёте. В этом — закон бытия. Только помните, что вы тоже станете такими, как мы, — берегитесь произнести поспешное слово.

Но — не мой жанр, уважаемые, учить и выказывать горечь. Я с достоинством несу знамя старости. Мои воспоминания я посвящаю молодым, смелым и чутким. Им отдаю я на суд юношеские ошибки и победы, чтобы пробудить их мысли, чтобы побудить их к поискам более ярких горизонтов и просторов.

Я не выходил несколько дней из монтажной. Один из очередных фильмов был закончен, режиссёр показал его дирекции, а сейчас мы с ним вдвоём среди рулонов плёнки сокращаем. Кстати, я — автор сценария.

Я сижу у монтажного стола, а высокий режиссёр ходит по комнате. Одной рукой я кручу моталку, просматривая часть ленты в руках.

— Вы, вижу, знаете монтаж и умеете обращаться с плёнкой, — говорит режиссёр, — но вы бы не позволили, если бы кто-то начал править вашу работу? Верно ведь? Можете не отвечать, я вижу по вам.

Моё молчание придаёт ему смелости. Это его первый фильм, это мой первый сценарий. Автор с режиссёром сошлись, чтобы выяснить отношения. Мы оба могли быть объективны, могли говорить тактично, логично. Тогда вопрос — режиссёр и автор — стоял остро. Много копий сломали сторонники той и другой группы. Но к согласию тогда ещё не пришли. Вернее, не к согласию, а к пониманию законов кинематографа. Нам теперь и удивительно вспомнить — неужели сценаристы не знали, зачем пишут? Неужели им была неясна механика постановки их сценариев? Неужели… но то, что теперь очевидно, тогда вызывало острую полемику, было удобным демагогическим средством для срыва работы и смены киноруководства.

Я начинаю издалека и искренне.

— Творчество, — говорю я, — понятие эгоистичное и даже эгоцентричное в своей глубинной сути. (Сейчас я уже так не думаю!) Когда я писал сценарий, мне казалось, что его можно целиком внести в библию или высечь зубилом на мраморе. Когда я закончил, он показался мне немного скучным. А через неделю я уже ненавидел его, как свою будущую смерть. (Сейчас я уже так не думаю!) Я вынашивал его в себе, как кобыла — жеребёнка. Сначала она уверена, что её сын будет породистым скакуном и всю жизнь будет ходить в шёлковой попоне.