Мастер корабля Страница 6

Неожиданно появляясь, он, словно демон, налетал на туманные берега и громил тяжёлыми снарядами дальние поля и форты. Матрос воображал себе гигантского командира неуловимого крейсера. Железные руки турка гнули железные перила, когда он упрямо всматривался в горизонт, ведя закованного в броню исполина. Каждую минуту «Исмет» мог взлететь на воздух от мины, но он был зачарован своим командиром — колоссальным великаном.

Матрос ненавидел его, как смерть и тайну. Вокруг дежурила ночь, охраняя проклятого хищника, а мины покачивались в воде под волной, и рыбы касались их, презирая смерть. Тогда выбирали тёмную ночь, такую тёмную, как кофе из матросского пайка. С каждого корабля по очереди направляли несколько матросов. Брали дряхлый, никуда не годный пароход и грузили его минами. Сборная команда, без трапа, прямо с берега прыгала на борт этого грязного гробовища и уходила в море ставить мины. Делали это в тех местах, где обычно проходил враг. Но спросите у матроса — насколько капризна плавучая мина, особенно ночью, когда нужно спешить, нужно плыть дальше, и ещё надо успеть вернуться домой до того, как солнце мечом ударит по морю и не попадёт снаряд врага. Очень капризна плавучая мина, — говорят матросы, и они абсолютно правы, потому что ещё ни разу не возвращался дрянной пароход, который было не жаль, обратно к своим берегам. Мины лежат на палубе и в трюме, огня зажигать нельзя, их опускают в морскую дорогу блоками — они непредсказуемы. Бывало, испортится ударник на мине или произойдёт химическая реакция в гремучем живом серебре капсюля. Тогда мины начинают взрываться прямо на пароходе. Феерическое зрелище, на которое после первого же взрыва уже некому смотреть. А ещё — установив мину, забудешь путь назад и сам же на неё вернёшься. Проклятый «Исмет» вдруг осветит пароход прожектором и не уберёт луч, пока наводчик не прицелится. Прожектор погаснет неожиданно, как и появился. Мины на пароходе начнут красиво взрываться от снарядов крейсера. Ставить мины — верная смерть для матроса.

Матрос это знает, и матрос презрительно свистит. Он чувствует под ногами шаткую палубу судна, и ему не нужна более твёрдая опора. Он может и умереть, но надо ещё подумать — стоит ли. Перед смертью матрос просится на берег. Твёрдый камень эстакады, булыжник на улицах и фонарь, возле которого начинается и заканчивается матросская любовь, рождают в нём прекрасную мысль о матери и коне Савке. Матрос снова презрительно свистит. Но этот свист — слышите? — неуверенный. Он прячет страх и подавляет дрожь. Матрос боится, как и всякое живое существо.

Он немедленно ищет деньги и ищет женщину, чтобы заткнуть в своём рту крик смерти её устами. Он, словно безумный, обнимает женщину, а она, испугавшись, вырывается из его объятий, убегает, исчезает в темноте. А матрос идёт от фонаря к фонарю. Ему остался час стоять на твёрдой земле и жить. Он плывёт от фонаря к фонарю. Заходит в потайной салун, стучит кулаком в дверь — у него остался ещё час жизни. Он пьёт какую-то пахучую жидкость, молочно-белую, разведённую водой. Зажимает нос, чтобы его не стошнило от запаха одеколона, который он пьёт. (Водки нет — война). Методично ломает стулья, давит пальцем столы, плюёт на пол и пытается развеселиться песней. А время идёт. А пароход гудит. Требует денатурата. Перепуганный хозяин приносит его со всем прилагающимся: фильтром, хлебом, сахаром и водой. Но матрос разбивает фильтр, топчет хлеб и презирает сахар. Просто вливает в глотку полбутылки. Иногда ему кажется, что он уже на том свете. Упрямо натягивает шапку на лоб. Постепенно теряет сознание и слышит, как бешено стучит сердце. Он уже не чувствует ни рта, ни носа. Валится на пол и остаётся там.

Матроса вытаскивают из салуна небрежно, как собаку. Его тащат за ноги. На мостовой бросают и разбегаются в разные стороны. Матрос лежит, его трясёт, он уже видит десятый фантастический сон, он мучается невыносимо — каждый раз из него будто вырывают кишки. Тут его находит патруль, читает адрес на шапке и волочит обратно на корабль. Неделю матрос в кубрике борется с нереальной смертью и реальным доктором. Наконец, выздоравливает. И тогда узнаёт, что пароход, на котором он должен был везти мины, успешно взлетел на воздух у турецких берегов.

С тех пор матрос ненавидит спирт. А когда ему всё же приходится пить, он зажимает нос и капает в рот по капле. Это у него и сейчас. Я однажды заметил — и послушал его рассказ о денатурате.

Как аргонавты в древние дни,

Покинем мы свой дом.

Ту-тум, ту-тум. Ту-гум, ту-тум!

За золотым руном... —

пою я, возвращаясь на фабрику и неся конституцию. Меня встречает курьер: «Скорее к Директору!» Я спешу в столовую, где он сейчас сидит.

У ворот фабрики толпятся люди. Актёры и авантюристы, нищие и добропорядочные, женщины, мужчины и дети. Они ласково заглядывают в глаза всем, кто уверенно идёт, кто твёрдо ставит ногу и высоко держит голову: это, наверное, начальство, служащие, недосягаемые режиссёры и всемогущие помощники. Тут они толкутся с утра до вечера.

Столовая расположена в грязной комнате, стены которой покрыты паром и жиром, столы накрыты бумагой прошлого года — она так и лежит. У двери стоит полуодетая нищенка, которая ничего не просит, а только мнёт свою одежду и печально сообщает каждому: «Конвертов больше нет». В холодное время мухи сидят на потолке и облепили электрический шнур, на котором висит лампа. Шнур совершенно чёрный и странно корявый. Мухи сидят и по одной умирают, сыплются на стол и на склонённые головы. В жару они летают и шалят, грациозно садятся на хлеб и руки, носятся к потолку, делают мёртвые петли и лезут в рот и нос. Мы, мягко улыбаясь, постоянно их прогоняем и не хотим делить с ними свою трапезу. Нам даже кажется странным — как это может быть столовая без мух? А ещё — собаки. Неизвестно, кого в столовой больше: людей за столами или псов под ними. У каждого работника есть любимец. У некоторых — два и больше. Собаки гуляют, жируют, плодятся и пополняют столовую щенками, блохами и нудным запахом. Директор сидит отдельно и ест так быстро, будто у него в руке две ложки. Я сажусь рядом и раскладываю на столе конституцию. Читаю ему вслух, а он молча ест. Подают второе блюдо. Директор даёт кусок мяса коту, что сидит рядом. Это морская привычка — любить животных. Тут же коту достаётся ещё несколько кусков от сидящих вокруг: тайная надежда, что на них обратит внимание Директор. Такая надежда ни к чему, но людям приятно даже погладить то существо, к которому прикоснулось начальство. «Как аргонавты в древние дни», — пою я себе под нос, закончив чтение пунктов, навеянных морем. И второе блюдо уже съедено. Директор молча думает. У него хорошая память — каждое слово в голове.

— Работы много, — говорит он, когда мы выходим из столовой, — только избаловались они все. Халтуру развозят.

Я не могу говорить — меня переполняет авторское удовлетворение. Мой проект блестяще принят.

— Думаешь, в перчатках работать будешь? — продолжает он.

Мы заходим в зал просмотров, продолжая разговор. Это небольшая комната, где, наверное, не один бедняга вешался — даже сейчас здесь навевает мысли о самоубийстве. Из тех помещений, в которые заходишь с тоской, а выходишь с облегчением. Стульев нет. Две-три скамьи стоят на грязном полу. В углу — печь, которую никогда не топят. Мы садимся.

— Линии я сразу брать не стану, — тихо говорю я, — ведь здесь, где дело касается творчества, я не могу заменить собой всех создателей фильма. Я хочу заслужить их уважение и авторитет.

Механик за стеной запускает аппарат. Он дребезжит и шумит, заглушая разговор. На экране мелькают кадры очередных съёмок какой-то режиссёрской группы. Директор делает замечание по работе оператора, кто-то за нашими спинами записывает. Я молчу, глядя на экран. Я вхожу в полосу повседневных интересов — приезды на фабрику утром, просмотры, разговоры, директивы, ссоры, монтажи — всё то, из чего состоит наша жизнь, если вычесть из неё воскресенья и весну.

V

— Милый Сев, — хочется мне начать, — наконец и о вас пойдёт речь. У меня на стене висит портрет — ваш дед в белой полотняной рубахе и полотняных штанах, босой и без шапки. Он стоит в саду, опираясь на палку. Ему не меньше девяноста. Но стоит он так же, как и вы стояли когда-то в Городе, у него буйные волосы и прямые плечи. Он с такой же гордостью будет стоять среди гигантских машин, он будет стоять на палубе океанского корабля, идущего в неизведанные страны, он будет стоять с той же гордостью и среди бескрайней степи, опираясь на палку. Потому что в нём — вечное лицо Человека, суровые черты завоевателя, сердце странника и творца.

— Милый Сев, — хочется мне сказать, — я до сих пор помню ваше восприятие жизни. Женщину нужно уметь нести на руках. Никогда не бояться ошибок, потому что тот, кто боится, быстро стареет, и у него стынет голова. Ему не достичь полноты жизни, ему хватает той молодости, что осталась позади, а той, что впереди и вокруг, — он не замечает.

— Милый Сев, — хочется мне продолжать, но я сдерживаюсь и перевожу мысль на другое. Мне не к лицу использовать приёмы романиста, чтобы удерживать внимание читателя. Романист непременно бы сообщил, что «Исмет» у него появится ещё раз, что шлюпка будет с двенадцатью вёслами, которая привезёт к берегу турецкого министра. Он поклялся бы, что герой не будет любить балерину — и потом показал бы обратное. Я этого не сделаю, хотя и тянет сказать пару тайн и фраз с двойным смыслом. Вместо этого я просто перейду к следующим страницам рассказа, чтобы продолжить обещанные мемуары старого человека, который, однако, считает себя способным прожить ещё полвека.

Мне неприятно, что я написал последние слова этой фразы. Но раз уж я их подумал, я не имею права их скрывать. Разве я не обещал говорить только правду?

Моё пребывание в Городе входило в новую фазу. Сегодня мне сказали, что приехал Сев. Я его не видел. Художник Сев — мой первый друг. Придя в кино как режиссёр, он снял небольшую комедию и с треском провалился. За это он позволил себе отпуск на несколько месяцев. Теперь он снова вернулся в Город и будет снимать ещё один фильм.

Я поднимался по лестнице на третий этаж гостиницы. Горели электрические лампы.