Мастер корабля Страница 8

Больше всего мне по душе руки творцов. Перо и кисть, нож и топор, талантливый молоток! Знаете ли вы, что рука, которая вас держит, передаёт через вас огонь жизни? Эта неугомонная рука умрёт, а её творения будут жить. Она спешит, исполняет волю человека, который, поднимаясь из небытия, едва успевает подарить жизнь детям и исполнить предназначение творческого труда. Я люблю её — вечную человеческую руку, необыкновенный символ, и понимаю величие того мгновения, когда друг протягивает руку другу: этим он передаёт самого себя, своё сердце и разум, дыхание детей. Две человеческие руки вместе — это кольцо, схватившись за которое, можно сдвинуть землю.

Моя печка вдруг всплывает перед глазами, я разгребаю красный жар и ощущаю лёгкую прохладу. Поправляю плед на ногах и подбрасываю дров в печку. Кровь уже не греет меня так, как полвека назад. Суставы в коленях и щиколотках ноют и дрожат, пока дрова не разгорятся. Постепенно тепло усиливается. Пламя охватывает дрова. Его красные и горячие листья вырастают и вянут. Вдруг из листьев вылепливаются красные человечки, они сидят на дровах и машут синими платочками. Моё остывшее тело наполняется теплом. Я наклоняюсь к печке, и горячий ветер обдувает мне лицо. Будто иду я в знойный день по степи, и щеки мои пылают от крови. Затем я тихо плачу. Глаза у меня открыты, но я ничего не вижу, и на плед падают крупные слёзы. Это не значит, что я печален, что мне больно или я что-то потерял. Мои слёзы, как и смех, — это физиологические процессы, которые у меня вызывают определённые обстоятельства. Но мозг мой стоит над физиологией. Он знает, что слёзы и радость — неотъемлемые части человеческого счастья. Я смотрю на руки, подставляя их ласке огня. Мои милые, грейтесь. Ваша кровь течёт в сыновьях: лётчике и писателе. Вы не повисли бессильно от отчаяния и неудач, вы всегда честно служили мне. Вы первыми дали почувствовать нежность женского тела и ответили лаской на ласку. Дрова разгорелись как следует. За окнами непогода. Тело молодеет от тепла. Огонь прыгает на руки и струится по венам. Я закрываю глаза. Неси меня, время, назад.

— Мы долго будем так сидеть? — спрашивает будто бы издалека голос оператора.

— Мне неплохо, — говорит Сев, — но, наверное, меня уже ждёт помощник, с которым мы работаем над сценарием.

Я наклоняюсь к Севу и предлагаю ему свои услуги. А так как между нами сидит Тайах, она немного откидывается назад, когда я говорю с Севом над её коленями. Я вполголоса говорю Севу несколько лишних слов, не имеющих отношения к предложению. Они передают моё восприятие Тайах. Она тоже хочет слушать и склоняется к нашим головам, её грудь касается моей руки. Я не двигаю локтем, чтобы сохранить впечатление случайности. Я ощущаю пульсацию крови на коже руки.

Три головы рядом, три перемешанных дыхания, три руки вместе (Сев положил и свою руку на наши), сумрак комнаты, дружба, в которую женщина вошла как полноправный центр. Эту группу можно высечь на пирамиде — она воплощение синтеза и вдохновения. Тишину перенести в камень, и она будет дрожать от напряжения. На неё падут тени событий, но она вечна. Три головы рядом!

VI

Солнце ещё далеко за горизонтом. Его прикосновения к облакам едва можно различить. Это даже не прикосновения. Это взгляд издалека, от которого голубеет небо в том месте, где взойдёт солнце. Море спокойно и темно. Воздух ночью чёрный, а теперь — серый, и уже можно разглядеть за волноломом, за маяком — тени парусов трёх шаланд. Мы вышли из отеля: Сев, я и актёр-тубилец. Улица мокра от росы. Блекло горит фонарь, побледневший, как женщина после страстной ночи. Перед отелем — небольшой бульвар, обрывающийся к порту. Маяк уже погас. Пароход с чёрной трубой и тремя красными полосами на ней выпускает дым, который медленно стелется в воздухе и окутывает: портовый вокзал, здания и склады, зерновые терминалы, железнодорожные вагоны на эстакаде. Пароход с жёлтой трубой медленно поднимает на грот-мачту флаг: тёмный квадрат на белом поле. Капитан этим объявляет, что сегодня он покидает наш Город и уходит в свою страну за море.

Мы идём по центру бульвара в сторону лестницы в порт. Бульвар напоминает клетку зоопарка, из которой вывезли зверей и теперь готовятся её вычистить. Уборщики, поливальщики и чистильщики ещё не вышли — эти люди имеют полное право нас презирать: они знают наши грехи и грязь. У памятника французскому герцогу раскинулись вниз широкие ступени. Герцог указывает рукой своё удовлетворение морем и торговым портом, что лежат прямо перед нами. Он не смотрит влево, где военная гавань, ещё левее — нефтяная, вправо — где ныне царство зерна и шкур, ещё дальше — где за зданиями на молу простирается море, и на высоком берегу — остатки древней турецкой крепости.

По ступеням мы бежим вниз, как школьники. Ступеней около двух сотен. Добегаем до улочки, поворачиваем налево, проходим мимо торговой гавани, где к берегу пришвартованы дубки и большие шаланды, они покачиваются в утреннем сне, как деревянные домики, качается сено на некоторых из них, и разносится тяжёлое храпение команды. Дзинькают цепи, перекинутые с шаланд на берег. В военной гавани приютились лодки рыбаков. Мы подходим к ним и заглядываем сверху с эстакады. Наш актёр начинает бегать и искать знакомого рыбака, отдаляется от нас и исчезает где-то. Море тихое и блестящее. Мы бродим молча. Под нами шаланды, распустив паруса, слегка хлопая ими на тихом ветру, одна за другой отрываются от берега, набрав в паруса ветер. Они долго снуют в гавани, как ночные птицы, лавируют, хитрят с ветром, и наконец, как гуси, выходят за волнолом.

Голос нашего актёра раздаётся где-то в утренней тишине.

— Эй, на яхт-клубе!

Яхт-клуб упорно молчит. Там нет ни души. Актёр кричит во весь голос, будто бы растягивая его через всю военную гавань. Нам надоедает стоять на месте, и мы идём в сторону его голоса. Приближаемся к строению на берегу. Это — старый моторный катер военного назначения. Он стоит на суше, подпертый со всех сторон. Мы прикладываем ладони к его железным бортам. Заглянуть внутрь трудно — слишком высоко. Мы с презрением пинаем ржавое рулевое колесо — оно скрипит, мы вертим ось винта — она гудит глухо, резонируя в пустоте. Помятые борта, следы от пуль и порванная сталь разрушенной башни. Мы, в конце концов, проникаемся уважением к этому жертвеннику, на котором были принесены человеческие жизни. Когда, кому, сколько? Ответа у нас нет. Какие предсмертные движения видела эта сталь, о чём плакали чьи-то сыновья, разметанные в тебе, сбитые к бортам вражеским снарядом? Тебя ласкало море. Ты нырял в волну, катер. А теперь ты стоишь на берегу, и мы не видим на тебе гордых слов.

Идём дальше и доходим до края мола. Уже совсем рассвело. Над водой сидят рыбаки-любители, их самоловы на длинных шестах наклонились в ряд. Самолов — это удочка с несколькими крючками, на каждом из которых насажен рачок или мелкая рыбка: сарделечка или фиринка. Мелочь ловят сетью на круглом обруче. За полосой воды, достаточно широкой, чтобы по ней прошло двадцать пароходов в ряд, стоит поперёк волнолом — каменный барьер. Он не соединяется с берегом, и к нему подплывает лодка. Море за волноломом — бледное, белое, как олово. Там как раз восход. К нам подходит актёр. «Переплывём на волнолом, — говорит он, — туда за нами зайдёт шаланда». Мы ждём ещё несколько минут. Мы не одни. Несколько таких же рыбаков с удочками и корзинами становятся рядом и кричат на волнолом недовольными голосами. «Давайте лодку, — кричат они, — давайте лодку, проклятые сонни!» Наконец от волнолома отплывает шаланда на вёслах. Парень упорно гребёт, вырываясь на волну, которая уже понемногу начала подниматься в гавани. Лодка движется медленно. Любители с удочками сидят и угрюмо ждут. Именно на восходе солнца пойдёт бычок. Какая-то старая бабка интеллигентного вида курит сигарету и плюёт в воду, будто гадает. Шаланда причаливает, мягко шурша бортом о камень.

Мы садимся. Лодка покачивается на волне. Я сказал пару слов о рассвете и о сегодняшнем воскресенье.

— В воскресенье моя голова работает лучше всего, — говорит Сев. — За воскресенье я придумываю множество кадров для фильма. Мне некуда спешить, никто не вызывает меня на студию по телефону, я работаю, как каторжный.

— Дубок из Каффы? — сказал мой сосед.

— Из Олешек. Видишь парус? — ответил сосед Сева.

Дубок покачивался в гавани на якоре. Он был совсем безлюден. На мачтах только блоки вверху нарушали обнажённость дерева. Паруса смотаны. Бушприт, всегда такой грациозный, теперь оброс парусом, лежащим на нём, как нарост на дереве. Мы обошли дубок с кормы. За кормой на тросе привязан маленький пузатый челнок. У него такая же форма, как у дубка, он так же окрашен — и кажется маленьким детёнышем, рыбкой большого кита — дубка. Дубок называется «Тамара».

Волнолом поднимается над водой — со стороны гавани на четверть метра, со стороны моря — на два, метров три в ширину и около километра в длину. Эти параметры полностью устраивали портовое управление. Волна разбивается, не доходя до гавани, даже при шторме в двенадцать баллов.

Мы прошли по волнолому до края, миновав десяток рыбацких хат, приютившихся к камню с гористой стороны. Это, собственно, не хаты, а кое-как сбитые дощечки, фанера, столбики и рыбацкие корзины. Здесь всё лето живёт семья рыбака. На зиму — они переезжают в Город. Шторма заливают их пеной и мутной водой, выбрасывают к их ногам морскую траву и дрожащих, как холодец, медуз. Рыбаки тогда молятся Богу и никак не могут перекричать рёв шторма. Ругаются они знатно.

Мы сели на ржавую старую пушку, которая своим весом укрепляла край волнолома. Ветерок дул понемногу. Мы крали у кого-то день, ведь солнце ещё не взошло.

— Сев, как может страна жить без моря? Какие перспективы у Швейцарии? Жил бы я там — повесился бы на первой попавшейся вершине. Их молодёжь от скуки лезет по скалам, отмораживает носы и ставит рекорды. А скучно же как! Сегодня залез на гору, завтра — на повыше, а людей вокруг нет, внизу под ногами маячит вся страна, дымятся долины, сверкают реки, на склонах, как мох, леса. Они сидят в норе. Люди лезут на горы и никак не могут их перелезть.