Мастер корабля Страница 12

Жестокий ум выдумал такую игру. Сражаться в одиночку.

Эта мысль пришла мне в голову, когда я читал твое. Неужели нельзя просто взять мяч и перенести его к лунке? А может, препятствия воспитывают и учат бойцов? Мне страшно произнести слово осуждающее — ты прошёл жизнь, милый! Приучать людей добиваться всего без боя — значит, толкать их на смерть...

Слушай теперь дальше. Море у тебя действительно шумит повсюду. Море — на страницах, а девушка — где-то вне написанного. Мне не понравилось, что ты даешь детали киноремесла. Но, вероятно, ты не хочешь слушать упреки в лени. Ты хочешь подчеркнуть, что работал, пока жил. Интересно у тебя вышло о руках, я невольно посмотрел и на свои.

Ты помнишь, что подарил мне Будду, когда я впервые сел за руль? Не тот ли это самый, о котором ты упоминаешь? Только он был пустой, когда я бросил его в Индийский океан. Признаюсь лишь теперь, что выбросил. Он мне всегда портил женские дела. Пассажирки интересовались Буддой, а я не мог ничего о нём выдумать. Я его выбросил. А внутри он уже был пуст. Объясни, в чём дело.

Вот если бы ты всё писал так, как последний раздел. Возраст меня тронул. Нельзя показывать только любимцев. Только здоровых. И песня вечером, на фоне невозможного дня — завершила строение. Ты не помнишь, случайно, какую песню они пели? Это важно. У нас сейчас в моде «Песня капитанов». Я тебе её выпишу — может, пригодится где-то. Её поют пилоты. Мелодию я тебе напою с дороги. Она проста, как марш винта.

Вот она:

Под тобой — знакомая земля,

Капитан!

Корабли подняли якоря,

Капитан!

По морям бригантины плывут,

Капитан!

В небесах — превосходный маршрут,

Капитан!

Через тучи винт пробивай,

Капитан!

Из тумана к солнцу взлетай,

Капитан!

Руки девушек тянутся к вам,

Капитан!

Чтобы обнять, покорить и — в плен вам,

Капитан!

Грудь целуем девичью в путь,

Капитан!

Журавлиную воспев путь,

Капитан!

Под тобой — знакомая земля,

Капитан!

Корабли подняли якоря,

Капитан!

Вот такая песня. Слово «капитан» выкрикивается, как удар. Только обязательно укажи, что это песня нашей эскадрильи.

А теперь скажи мне про Богдана. Это не тот ли самый, кому стоит памятник на берегу? Он опёрся на якорь и держит в руке оснащённый бриг. «Онтон» написано на бриге. Это на языке острова Ява — Счастье. И он смотрит на море, где корабли пересекают друг другу путь. Бронзовую улыбку памятника моют дожди и непогода. Я хотел бы дочитать твои воспоминания, папа, мне интересно, как бронза когда-то была живым телом. И ты его спас? За что его расстреляли? Какое мерзкое слово.

Девушка мне нравится. Боюсь думать, что это моя мать. Режиссёр Сев и ты должны были враждовать. Разве что Таях вас обоих помирила.

Чуть не забыл. Бриг «Онтон», Богдан и Ява, очевидно, связаны между собой. Ты, кажется, не был на этом острове? Он хоть и большой, там есть база для самолётов, но он скучный. Леса — неприродно чёрные. Пологие равнины и рядом — горы кремнистые и облезлые. Я не перелетал над всем островом — дальше, говорят, огромные поля, плантации какао, риса. Трава растёт так буйно, что её не успевают выпалывать между кустами кофейного дерева. Сахарный тростник, хлопок, много купцов, бедное чёрное население. Верят в Мухаммеда. А раньше верили в Будду. И до сих пор среди запутанных троп в вековых лесах можно найти поляны с большими ему зданиями. Камень зданий осыпался. Статуя Будды, обвитая травой, выглядит смешно. Она как живая. Есть ещё кучи камня, вот-вот развалятся, похожие на пирамиды. К ним я видел целые экскурсии учёных. Никак не пойму, что они находят в этом камне интересного. Иногда действительно можно найти выбитые на стенах рисунки. Но они часто неприличные. Видно — яванцы недалеко ушли от индусов.

А понравилось мне только то, как на Яве устроен аэродром. Когда подлетаешь, солнце уже садится за Суматру. На крыльях пылает пурпур неба. Некоторое время идёшь в серой вялой тишине, набирая высоту. Внизу видно, как ночь ложится всё гуще и гуще. Вверху ещё серый вечер, а на земле уже тихая темнота. Вдруг загорается на аэродроме прожектор. Светит в небо. Рядом другой освещает землю и показывает мне направление — как я должен садиться. Я включаю свой рефлектор и стремглав бросаюсь в бездну. Почти над самой землёй выравниваюсь, делаю полукруг и иду на посадку.

Будь здоров, папа. Я бросаю бумагу. Через три минуты все пятеро дверей твоего дома закроются за мной. Прости. Привет. Майк.

IX

Богдан, поставив пустую бутылку под стол, налил из второй себе и двум собеседникам и, вытерев салфеткой выбритое лицо, начал:

— Когда вы и ваша рыжая выдра вытащили меня из воды, я проснулся с мыслью, что это не последний раз, и что мне снова придётся когда-нибудь тонуть, потому что на острове Пао малай с отстрелянным носом сказал, что у меня на роду написано утонуть. Однако каждый раз я убеждался, что меня рано заставляли выполнять это пророчество. Каждый раз я оживал. Поэтому — моя история на три четверти будет рассказом о том, как я тонул и как меня спасали. У меня перетрясены и пересолены уже все кишки, и если такая жизнь продолжится, я подумаю пойти к врачу и сделать себе жабры. Я заметил, что такие мои приключения всегда случались, когда я начинал революцию, бунт или протестовал против несправедливости.

Вы меня вытащили и раскачали до памяти после моего последнего бунта. И стыдно мне признаться, что восстал я против брака. Работая у румынского рыбака, я отъелся, как кабан. По мне жилы играли, как на лошади. Я возвращался с работы (как раз был рыбный сезон), уставший и голодный. Перекидывал две миски ухи, ел сало и запивал кислым вином. Потом ложился на пол и спал без памяти.

Да и не к добру, что сестра хозяина в это время точила на меня зуб. Она была рыжая и гибкая, как чёрт. Её глаза могли просверлить железо. А на меня она смотрела — и словно вся светилась. Я сразу испугался, когда увидел вашу выдру. Она похожа, только глаза мягче. Я набирался сил, обогащал хозяина и, покачиваясь на корме шаланды, мчал в мечтах по степям вороным конём. Иногда с нами ездила эта Ганка — сестра хозяина. Садилась всегда ко мне и разглядывала меня, как грушу на дереве. А мне вовсе не хотелось заниматься женскими делами. Только раз хозяин подмигнул, кивнул глазом на море и засмеялся. «Смотри, сколько там рыбы, а в компанию я приму», — сказал мне брат Ганки, за которой ухаживали все богачи и парни на берегу. Тут я опустил глаза, засмущался и стал тайком готовиться к побегу.

Занял у хозяина денег сверх тех, что он был мне должен, собрал свои пожитки, которые я нажил на работе у него же, и даже побрился в дорогу. Но женский глаз видит и сквозь одежду.

В тот вечер мы все были немного подвыпившие. Хозяин побил посуду и ушёл в свою половину, оставив меня в комнате сестры и не выгнав, таким образом, в моё постоянное жильё вне дома. Я заснул. Ночью, когда хмель проходил, я почувствовал на шее руки — горячие и крепкие. То Ганка прижалась ко мне, как парус — дрожащий и натянутый. Я вошёл в парус, как входит верхний ветер, и мы вдвоём понеслись в открытое море. Отказать женщине — не в моих привычках, тем более такой, как Ганка.

Утром мы вместе поехали на лов, и вообще — неделю я не знал, где живу и что такое сон. Наконец я остыл. Это случилось перед началом шторма, когда шаланды спешили домой. Я сказал Ганке, что я женат и вообще человек странствующий. Она хотела прижаться, но я пересел на другую банку. Этого не выдержала бы ни одна женщина, но Ганка выдержала. Упрекать за то, что я забыл, как они меня спасли и вытащили из моря, — она не стала, но напомнила мне мелочи последних ночей, которые я провёл с ней. Я был непреклонен. Тогда она выбрала момент, когда я поправлял парус, встав с банки, и столкнула меня в воду. Мгновенно я оказался в нескольких метрах позади шаланды, которая понеслась, как бешеная, на попутном ветре надвигающегося шторма. Я оказался в том же состоянии, из которого рыбак спас меня для Ганки.

А к рыбаку я попал оригинально. Надо вам сказать, что я иногда болею ностальгией, то есть — у меня появляется тоска по родине. Представьте себе пароход, вышедший из Коломбо к гавани Балканского полуострова. Пароход, конечно, должен набрать угля — у него есть специальные угольные трюмы-бункеры. В трюм спускают людей с лопатами, а те находят там чёрных «зайцев», среди них — китаец, задохнувшийся в долгом, жарком плавании. Вечер. Уголь грузят при свете. Трупы — морока и задержка судна. Кто осудит в таком случае помощника капитана, если он прикажет сбросить тела за борт? Тихий всплеск воды — и всё. Из четырёх — двое тонут сразу, а двух покачивая, несёт вода реки, которая как раз впадает в море. А теперь смотрите: из воды поднимается рука, слышно бульканье, шевеление ног — и один из «трупов» начинает плыть, лёжа на спине. На берег он не выходит, а выбирается. И теряет память. Вы догадываетесь — это был я, больной ностальгией. Гавань Балканского полуострова имеет при себе и город. Назовём его Табором, потому что там был концентрационный лагерь с моими земляками. Два ряда колючей проволоки вокруг не позволяли всем расползтись по стране, как червям из лопуха. Раз в день в лагерь приезжала сволочь, тогда все выстраивались во дворе с деревянными ружьями, ели гадость, работать не пускали, чтобы не распространяли своих мыслей по стране. Да будут они прокляты у бога и ангелочков, трижды накрест...

Сказать, как я попал в лагерь? По глупости. Заломил свою несуществующую шапку и пошёл. Ностальгия ослепляет кого угодно. А ещё я слышал, что в лагере отчаянные люциперы, не знают бога и сердца у них в животе нет. Они уже где-то отказались быть жандармами, штрейкбрехерами и усмирителями восставшей провинции. Домой их тянула ностальгия и целебная боль позднего осознания; казалось мне, что этот лагерь должны выслать на родину. И, отправившись в лагерь, я выстрадал с ним несколько месяцев,

Наконец является толстая зараза — полковник. Я не жалею, что он остался жив, потому что в таком случае ему ещё можно много пуль пожелать — перед сном и проснувшись. Полковник натягивает нашу единственную струну и играет: «Дорогие братья, — говорит полковник, — господь бог наш всевышний смилостивился над нами. Всех нас дома ждут жёны и дети и многострадальная страна. Мне удалось, памятуя свой долг отца и старшего товарища, испросить разрешение у властей и законтрактовать корабль для поездки домой».