Мастер корабля Страница 13

Наша струна — ностальгия — вибрирует и дрожит. Мы хотим верить, мечемся от надежды к отчаянию. Отбирается сотни две. Остальные клянутся, что не поедут на расстрел и войдут в свою страну, опередив штыки. Ружья у всех деревянные, стрельба откладывается до подходящего времени, а люди, которые жили, боролись и умирали рядом, на ночь отгораживаются друг от друга баррикадами. Утром в серой мгле грузимся на корабль. Кто-то плачет и бледным лицом смотрит на север. Другие выменивают хлеб и задумчиво съедают его, перегнувшись за борт. Я, попав в родную стихию, мечусь повсюду. Корабль — старинный парусник, бриг. Мачты у него чужие. Вместо настоящих фок-мачты и грот-мачты — какое-то недоразумение.

На бриге видны следы поспешного ремонта. Происхождение его — и вовсе непонятное: испанец он, португалец, а может, и английской работы его деревянные борта. Есть места для пушек, позже забитые мирным хозяином. Бриг разделён на две части: глухая перегородка снизу до палубы отделяла в корме каюты начальства, оставляя много места для команды — на палубе и в кубрике.

Носился бриг по морям, латая паруса, обновляя мачты и переходя от дедов к внукам. Смолили его строители, смолили и правнуки. Вспенивали море, открывая земли. Поднимали флаги над чужими головами, заслоняя солнце. Теперь бриг извлечён из гробницы, и мы возвращаемся на нём домой. Его бы и дельфин мог потопить, ударив хвостом или нырнув под корму. Бриг уже отслужил своё на морях — и это нарушение его покоя в тихой гавани корабельного кладбища походило на оскорбление старости. Мы шли на север к родным берегам. Горькой неправдой было то, что плыли мы без единого флага. Сколько раз этот бриг возвращался на континент с гордо поднятым победным шёлком флагов! На старости ему приходится везти солдат без флага, которые не смеют поднять над собой знамя преданной родины.

Мы шли в утреннем тумане. Бриг скрипел и стонал, рассохшийся и страшный. Ветер, неверный, едва раздувал паруса. Туманный рассвет. Я бродил вдоль борта задумчивый. Меня тревожило то, что перед отплытием в гавани бродил французский офицер и, как заинтересованное лицо, поглядывал на бриг. Наш полковник, прощаясь с берегом, будто знакомыми глазами посмотрел на француза. Больше ничего. Но я прошёл огонь и воду, и кое-что пострашнее этих стихий. Меня обмануть нелегко. В этот момент меня позвали вниз. Посуда наша здорово текла. Я поискал топор, ведь я плотник, — и нигде не нашёл. Это ещё больше усилило мои тревоги. Полковник сильно рассердился, ему не понравилась перспектива утонуть на таком судне. Бригом правил кривой, косматый и косоокий румын с двумя матросами. Он дал мне щербатый топор, которым не то что тесать — даже рубить трудно. Я начал латать дыры. Но их, словно нарочно, было бесчисленное множество, и всё появлялись новые. Гнилое дерево не держало гвоздей, и мои заплатки отлетали под напором воды. Тогда мы начали щипать старый канат, смачивать его и разлохмачивать, готовя при этом щепки, чтобы запихивать паклю в щели. Большая работа закипела на бриге. Воду вычерпывали вёдрами, что нашлись, откачивали из трюма примитивной помпой, которая всегда имеется на подобных судах. Сами собой организовались смены — чтобы по-военному, чётко отдыхать и трудиться. Нашлись десятники, специалисты в этом трудном деле — плыть морем, не допуская воды в трюм.

Полковник сидел в кресле на корме. Он задумчиво курил сигару и читал книгу. Или делал вид, что читает. Солнца видно не было. Румын-капитан вынимал занозу из босой ноги. Меня он к работе не подпускал, и в его компас я ни разу не смог заглянуть. Бриг шёл медленно. Я чувствовал тревогу, которая всё росла. Иногда и не поймёшь, откуда она берётся. Крутился возле румына и полковника, надеясь что-нибудь заметить или подслушать.

К моему счастью, полковник ехал не один. С ним была дочь — чёрная, как семь галок, лет шестнадцати. Я заметил, что она выглядывает из окошка на меня, и начал прохаживаться перед её глазами, как пышный петух. Потом я кивнул ей, приглашая выйти на палубу. Она долго колебалась, но в конце концов вышла — красная, как кумач. «У вас не найдётся какой-нибудь книжки? — попросил я, стеснительно опустив глаза, как того требовала дипломатия. — Я ужасно люблю читать, — говорил я, — разные книги. Только наши ребята, язвы ихнюю душу, не дают мне читать, пока их не покроешь… — я закашлялся, придумывая, как бы деликатно закончить. — Пока не покроешь их брезентом презрения», — выговорил я, наблюдая за поплавком удочки. Клюнула рыба — девушка пригласила меня в каюту, и мы вдвоём начали выбирать книгу.

«У вас мама есть?» — спросила девочка-галка.

«Мама есть, и сестричка малюсенькая, — пропел я сладким голосом, а на языке вертелись все ругательства, какие имею за честь знать. — Они меня вот уже пять лет не видели. Маманя у меня старенькая и скоро помрёт к чёрту», — сообщил я, думая о другом и не зная, что стою на верной дорожке к дамскому сердцу. Её любопытство росло. Я был вынужден рассказать целую историю с множеством убийств и самоубийств, которые обрушились на головы моих родных, придумать себе, помимо сестрички, ещё и покойного брата, полюбить его, безжалостно разлучить всех нас и разбросать по свету и, наконец, отправить вымышленные корабли на родину — в объятия матери. Моя фантазия тронула девочку. Она была некрасива и неумна. Её, очевидно, никто не замечал, и теперь она была целиком под властью необычного. Сердце её, уже способное к любви, впервые замирало под нежной выпуклостью груди, но в ней всё ещё оставалось от девочки.

Меня не надо учить, как обращаться с девушками. Я всегда иду прямо и никогда не ошибаюсь. Девочка привыкала ко мне с каждой минутой. Уже мы с ней гуляли по палубе под холодным взглядом отца. Мы стояли у борта, смотрели в воду, и я кокетничал изо всех сил. «Когда мы приедем домой, — говорил я, — я посажу вас в лучшую коляску, и мы поедем в лучший ресторан. Нам будет весело, как в раю. Лучшее вино я поставлю вам на стол».

«Я не поеду домой, в коляску не сяду, — девочка спохватилась и замолчала. — Мне нельзя с вами говорить, это тайна».

Я прикусил губу, чтобы не вытрясти из своей дамы душу вместе с тайной.

«Почему же вы не поедете? Ведь бриг идёт? И разве я вам не нравлюсь?»

Девочка отвернулась.

«Папа запретил мне говорить вам, что мы едем не…»

В этот миг спереди над нами прорвалось солнце, и у меня всколыхнулся весь мозг. Я чуть не упал за борт. «Мы едем не домой! — закричал я. — Мы плывём на юг. Солнце должно быть позади нас!»

Я схватил девочку за руку и повлёк за собой на нос брига. Она, испуганная, почти не сопротивлялась. Полковник побежал вниз — очевидно, за револьвером, услышав что-то неладное. Земляки обступили меня, бросив выкачивать воду. Наступила тишина, только булькала вода и шумело море.

«Ребята! — закричал я. — Нас предали! Мы плывём против солнца, на юг, а наш путь должен лежать в другую сторону!»

Ребята взбесились. Их слова едва ли можно было назвать бранью. Много лет они учились выражать чувства невообразимыми сочетаниями слов. И потому, что чувства эти всегда были горькими, болезненными и безысходными, как будто внутри нет сердца, а только язвительная зелёная желчь, — выражения поднимались гигантскими зигзагами до самих мачт.

Налетел туман, и мы оказались в молоке. Со стороны кормы раздался выстрел, и голос полковника закричал очистить палубу. Мы спустились в трюм, где вода уже стояла по щиколотку. Я расспросил девочку о замысле её отца. Она, испуганная обезумевшими лицами товарищей, рассказала всё, что знала. Я слушал её один, отойдя от толпы.

«Куда мы плывём?» — кричали нетерпеливые. Я влез на бочку.

«Граждане, — закричал я, — мы плывём на юг. Нас продали в армию. Мы будем в африканских пустынях сражаться с чёрными повстанцами. Мы уже не люди. Мир хочет нас уничтожить — и с выгодой для себя». Я говорил ещё много чего, рассказывая о своём пребывании на Пао и на Яве. Мы поднимали бунт на корабле. Мы решили это сделать: завладеть бригом и плыть на север.

Когда мы высунулись на палубу, раздалось несколько выстрелов, и один из наших покатился мёртвым вниз. Это сделало нас внимательнее и объединило вокруг цели. Первый труп — всегда самый страшный. Он играет роль факта, мимо которого не пройдёшь, как не оживёт никогда убитый человек. С кормы на нас было направлено, по всей видимости, не меньше четырёх винтовок — румын, полковник и два матроса. Я взял инициативу в свои руки.

Привязав грязную тряпку к палке, я выставил её в люк. Несколько пуль тут же прошили её. Я помахал тряпкой. «Не стреляйте! — крикнул я. — Сейчас на палубу выйдут только четверо, чтобы встать к помпе — трюм уже полон воды. Это и в ваших интересах — не топиться вместе с нами!» Мне никто не ответил. «Полковник! — продолжал я. — С нами ваша дочь. Мы её первую утопим. Не забывайте этого». Полковник не сразу ответил. «Мы вас перестреляем, как бешеных собак. За каждый палец моей дочери — десять повешу на реях». Мы подняли страшный хохот. Полковнику отвечало брюхо неизвестного зверя — замкнутого, но не связанного. Он услышал немало пожеланий себе и своим близким, услышал ярость обманутых людей. Я навёл порядок.

«Я согласен, — послышалось от полковника. — Пусть четверо выходят и становятся к помпе. За это немедленно отпустите мою дочь». Надо было торговаться — он принимал нас за дураков. Мы договорились: отдадим ему дочь, когда полностью откачаем воду из трюма.

Я вышел работать в первой четвёрке. Туман висел, но палубу всё же можно было видеть. Стояла странная мряка, в которой корабль казался улицей, качающейся под ногами, паруса бессильно висели, и холодело застывшее воздухом пространство, будто оно застыло перед порывом урагана.

Наши враги сидели за деревянным щитом, который полностью скрывал их от глаз. Их действительно было четверо — вооружены винтовками. Качая воду, я не переставал осматривать палубу, запоминая каждую мелочь, будто хотел выучить всё наизусть. Мы трудились добросовестно. Туман не рассеивался, стало душно, как перед переменой погоды. Шуршала вода, падая за борт, звуки, издаваемые помпой, были жалкими, будто крякала утка. В трюме — ни слова. На корме — шёпот наших врагов и дымок сигары полковника. Чудная тишина стояла — наполненная только нервным щёлканьем сотен сердец.