Мастер корабля Страница 16

В такой тайфун попали и мы.

Несколько дней нас мотало, обливало водой, подбрасывало вверх, швыряло в бездну, и вокруг вставали грозные водяные стены, угрожающие похоронить корабль и людей. Пароход не слушался руля, только машины бешено работали, вынося нас на всё новые и новые волны. Наконец остановились и машины, и, пока мы начали готовиться к смерти, тайфун заметно утих. И первая земля, которую мы увидели, была земля Филиппинских островов.

Нас приняли, не скажу чтобы хорошо, но равнодушно. Пароход разгрузили, начали в нём что-то чинить, а мы разбрелись по благодатной филиппинской земле. А разгуляться было где — у Филиппинских островов их несколько тысяч. Я бродил по широким дорогам — чужой, немой и измождённый. Иногда мне давали хлеба, иногда я крал его из открытых дверей, шёл дальше, и наконец мне сказали, что за день пути я доберусь до Манилы. Этот город я знал по карте. Я увидел его на следующий вечер. Не могу не вспомнить, как заходит в тех краях солнце. Словно собраны все краски мира и вылиты в сине-пресинее море. На небе невероятные пейзажи, зелёные острова, красные пожары, пурпурные флаги. Это буйство красок выглядело бы фальшиво на наших бедных берегах, но там, среди общего богатства декораций, оно даже не ошеломляет воображение.

В Маниле я снова попытался утонуть. Филиппинские острова — колония американцев, значит — нейтральные воды. В Маниле скопилось множество пароходов с разными флагами. Они отстаивались, неведомо до каких «спокойных времён». Я бродил по гавани, позволяя ногам идти, куда им вздумается. Целые леса мачт колыхались недалеко от берега. Дальше на рейде стояли большие пароходы. Смуглые, бронзовые, чёрные люди сновали на парусниках. Лодки юрко мелькали между ними. Я спросил у одного малайца, есть ли в гавани наши суда. Он меня понял и предложил свои услуги. У меня не было чем расплатиться. Я отдал ему свою куртку. Мы поплыли, едва пробираясь сквозь груды больших и малых парусников. Тем временем быстро наступал вечер. В последних лучах солнца я увидел пароход, к которому мы направлялись. Я попросил подождать и подплыть ближе, когда стемнеет, чтобы я мог незаметно забраться на судно. Таким образом, поставив капитана перед фактом, я надеялся избежать отказа. Стемнело. Подплыв почти вплотную к пароходу — он оказался довольно убогим — мы остановились. С палубы кто-то нас услышал, и мы молча выслушали невероятные проклятия и добрый русский мат. Мы обогнули корму. Я нащупал канат, свисавший за борт. Встав на нос лодки, я схватился за канат и оказался в воздухе, болтая ногами. Лодка уплыла в темноту. Я почувствовал, как канат начал подниматься — меня тянули вверх. Я решил лучше отдаться на милость капитану, чем отпустить канат — со всеми возможными последствиями. Меня подтянули почти к самому борту. Я уже собирался открыть рот, чтобы как-то представиться, но увидел над собой занесённую руку и услышал такой звонкий удар по темени, что выпустил канат и тут же потерял сознание. Я даже не почувствовал холодной воды.

Как и всегда до этого — я проснулся не на том свете. И даже не на суше. Потому что спас меня малай и продал полумёртвого на корабль, шедший дальше на юг.

Снова били склянки в гавани. Был первый час ночи. Снаружи выл ветер. Он, как плаксивый кот, ложился на крыши, прыгал по ним и выл. Эти звуки извне отделили нашу компанию от всего Города, как ровный, непрерывный, тропический ливень. Рыбак дремал. Сев задумчиво курил. Девушки опустились на стол, и в их глазах светилась почти собачья тоска.

— Корабль, — продолжал Богдан, — на котором я очнулся, принадлежал старому малайцу с острова Пао — где-то к северу от Явы. Этот остров и чёрт со свечкой не отыскал бы среди множества тех островов, что, как гигантские зелёные кусты, лежали на воде. Но по каким-то невидимым признакам мы шли прямо на Пао. За время этого плавания я успел привыкнуть к новому хозяину и его команде, состоявшей из людей всех возможных оттенков кожи и душ. Три дня я притворялся больным, размышляя о судьбе. В первый день меня как следует отдубасили, предлагая подняться и взяться за работу. Больше всего запомнился мне безухий китаец, который отыскивал на мне самые болезненные места — и я поклялся себе первой мальчишеской клятвой ненависти, клялся, не открывая глаз и изображая бессознательного, что однажды вырву душу из этой безухой собаки. Потом я и вправду потерял сознание. Следующие два дня я лежал, и никто меня не трогал. Моё мальчишеское горе быстро прошло, над головой проплывали яркие облака, над мной перелетали пышно раскрашенные птицы, потому что мы шли временами почти под берегом, положив мачты и как будто скрываясь под пышными зелёными кронами.

— Заметьте себе, что и нам, обсуждая корабль, стоит подумать о том, чтобы мачты можно было класть вдоль палубы при шторме. Или же идти совсем у берегов в полной тишине, дружно погружая вёсла в воду.

— У нас нет таких штормов, — сказал хозяин трамбака, — чтобы делать сложные мачты. А вместо вёсел можно поставить небольшой мотор.

— Не перебивайте, не перебивайте, — закричали девушки, размахивая руками на моряка. — Только остановились на самом интересном месте.

— Так вот — мы много дней миновали островки. Я уже начал шататься по палубе. Меня пихал каждый, кто хотел, а больше всех — безухий китаец. Однажды за это он хорошо получил от капитана, который взял меня под свою защиту. Он ударил китайца кулаком в нос. Я встал между капитаном и китайцем.

— Капитан, — сказал я, — этот человек — мой. Я поклялся однажды выбить из него душу. Я убеждал своего хозяина с такой решимостью, что он, хоть и не понял меня, засмеялся, но драку прекратил.

Перед Пао мы шли весь день в такой чащобе, что часто не видно было и солнца. Один раз к нам на палубу упала с дерева маленькая обезьянка. Целые тучи обезьян повисли на ветвях. Они швыряли в нас орехами, листьями, сучьями, пока я не выбросил обезьянку обратно на дерево. Наконец мы достигли берегов Пао. Прекрасная бухта, покатый берег, красный, как лучшая краска, и две живые бронзовые фигуры на берегу: женщина и девушка. Гигантские деревья стояли у самой воды, их корни наполовину выходили из земли, стволы словно на плетёной башне из корней. Деревья — до невозможного зелёные, а земля — совсем красная…

— Ну, это вы уж загнули… — проснулся рыбак. — Это уж враки.

— А тебе-то что? — горячо вмешался хозяин трамбака. — Ты же не платил за правду? А может, и я под всем этим подпишусь — что ты тогда скажешь?

— Если вы не верите в такие мелочи, то поверили бы вы в то, что я плыл через Магелланов пролив? Поверили бы? Это на самом юге Южной Америки, между Америкой и Огненной Землёй, где встречаются два океана, крупнейшие в мире.

— Рассказывай, я там был, и я тебя всегда перебью, если соврёшь, — предупредил хозяин трамбака. — Хотя я и не против вранья вообще. Лишь бы было к месту и по вкусу.

Несмотря на протесты девушек, желавших скорее узнать, что случилось с Богданом на острове Пао, он рассказал о Магеллановом проливе.

— Шли мы из Веллингтона, с Новой Зеландии, в Рио, то есть — из Тихого океана в Атлантический. У пролива нас страшно трепала буря.

— Там всегда бывают бури, — пояснил хозяин трамбака.

— Чем ближе к проливу — тем сильнее и сильнее мы переживали за свои кости. Дело было в марте. Шёл снег, град и дождь. Сквозь густой туман мы заметили смутные очертания берега: это были Евангелисты — отдельно разбросанные высокие скалы. Скоро мы увидели и скалу, что стояла на страже пролива. Мы бросились с попутным штормом в узкий пролив, оставляя за спиной взбешённый океан. Порой темнело от быстро летящих туч, но как стремительно они налетали, так стремительно и проходили. И тогда солнце светило на зелёные валы воды, на буруны, на пену между камнями и на обрывистую высокую скалу, о которую разбивался миллионсильный океан.

— Верно, — сказал моряк.

— В проливе, как в подземном коридоре, словно влажные и плесневелые стены, по ним — ужасные рисунки и трещины, всё это колышется в полумраке, меняя очертания. Мореплаватели, впервые проходившие здесь, не раз молили бога о счастливом возвращении, и потому здесь такие названия, как скалы Евангелисты и Апостолы, залив Милосердия, бухта Св. Таин. В заливе Милосердия мы бросили якорь. Он необычайно красив — как декорация к аду. Трудно представить себе нечто страшнее и ужаснее, куда ни зверь, ни птица, ни одна тварь не заходила. И имя этому заливу — Милосердие.

Богдан замолчал, оглядев всех мрачными глазами. Хозяин кофейни встал и бесшумно подошёл к двери, прислушиваясь. Потом он, как тигр, очутился в центре комнаты.

— Девочки, заметайтесь! — крикнул хозяин.

Пока мы сообразили, что произошло, девушки выбежали из комнаты, а в дверь кто-то постучал властно и трезво. Мы все остались на местах. Богдан бросился было за девушками, но хозяин кофейни остановил его: «Тот ход — только для девушек».

Зашла полиция. Мы предъявили документы. У рыбака не было с собой ничего, но его узнал один из милиционеров. Один только Богдан оказался без документов — и нежданные гости увели его с собой. Мы попрощались с ним, пожав ему руку. Когда Богдан открывал дверь, рукав его куртки немного закатился, и мы увидели якорь у него на руке.

Мы все вышли наружу. Возле случайных фонарей сверкало море. В гавани было пусто и тихо. Мы увидели канонерку. «Зачем она сюда пришла?» — подумали мы все.

XI

Письмо написано на шестнадцати страницах жёлтой шершавой бумаги. Оно источает лёгкий аромат, который, словно дымок, колышется, когда письмо читаешь.

Milano, 22/V

Милый мой, представляю, что ты думаешь обо мне. Не думай плохо. Я долго не писала. Но ничего не изменилось — мы по-прежнему друзья. Я получила твоё последнее письмо давно. У меня чудное настроение. Такое спокойное. Ничего не хочется делать. За это время я много ездила. В Генуе объездила все окрестные маленькие города, много увидела интересного, того, о чём раньше только читала в книгах. Уже неделя, как я уехала из Генуи и живу в Милане. Получил ли ты мою открытку из Комо? Я ездила туда на целый день. Озеро Комо, когда его рассекает пароход, — будто холодный хрустальный спирт стоит, а не озеро.