Мастер корабля Страница 18

Может ли быть необычное счастье? Вы можете остаться в Милане». Он говорил теперь медленно, и я всё хорошо понимала. Мне показалось, что в моей жизни что-то меняется. Мы доехали до моего дома. «Ждите меня у подъезда в полседьмого», — сказала я, выходя из машины. «Мне почему-то кажется, что я вас сейчас теряю навсегда», — произнёс он. Я рассмеялась и, возражая, покачала головой. Поднялась по ступеням к своей квартире. Я услышала, как отъехала машина, и долго не могла набраться сил, чтобы нажать на звонок у двери.

Время шло медленно. Мне казалось, что я никогда не дождусь этой половины седьмого. Я надела своё лучшее платье. Долго причёсывалась перед зеркалом. Хотела быть красивее, чем всегда — и выглядела хуже. Хотела быть интересной. Имея крепкие ноги балерины, я боялась, что они меня не донесут. Казалось, лестница никогда не закончится, пока я спускалась. Заглянув к привратнице, я с ужасом увидела, что мои часы отстают на двадцать минут. Там уже было без десяти семь. Мне стало неприятно — ведь он ждал меня целых двадцать минут. Я вышла на крыльцо с заготовленной фразой: *scusi me* (извините). Уже раскрыла рот, чтобы её произнести, посмотрела вправо, влево — и… его не было!

Сначала я ничего не поняла. Озиралась растерянно. Что могло случиться? Не прийти — он не мог. Не мог. Я начала вспоминать, как мы договаривались. Простояла минут двадцать, не двигаясь, думая и ожидая. Никто не пришёл. Площадь перед домом была совершенно пуста. И вдруг я догадалась! У меня даже задрожали руки. Надо сказать, что собор, где мы с ним виделись, называется Дуомо. Когда мы договаривались о месте встречи, я по-итальянски произнесла фразу, но ошиблась, вставив наше слово. В общем, получилось: *aspetti me a дома*. А должна была сказать: *aspetti me a casa*. Понимаешь? Я по ошибке вставила слово «дома» по-нашему. Он понял, что нужно ждать у Дуомо.

Я как безумная побежала к такси и поехала к Дуомо. Уже смеркалось, часы показывали 7:20. Там никого не было. Я поехала обратно. Пока я сидела на мягких подушках такси, мне пришло в голову, что это не случайность, что так должно было быть — чтобы мы больше никогда не встретились. Загорелись фонари. У тебя бывало такое ощущение, будто на тебя обрушивается весь дом?

Было темно, уже вечер, когда я вернулась домой. Я была ужасно слаба. Не могла идти, и держалась только потому, что вокруг были серые стены, к которым можно было прислониться.

Я не успела закончить мысль: «Так почему же он не едет к моему дому?», — как увидела такси, медленно проезжавшее вдоль домов на площади. Я быстро отступила в тень. Такси остановилось почти напротив, и какой-то голос сказал: «Нет, это не тот дом». Я хотела выбежать вперёд и броситься под колёса, но что-то меня остановило. Такси медленно повернуло и стало останавливаться у каждого подъезда. Это была мучительная борьба.

То мне хотелось броситься бежать, то я не могла сдвинуться с места. Эти пять минут, пока такси кружило по площади, показались мне вечностью.

А теперь, Дружочек, я скажу самое главное: я увидела Богдана. Представь себе пустынный берег, бескрайний песок. Море накатывается на берег и шумит — одинокое и задумчивое. На песке, распростёршись, лежит человек. Его лица я не вижу сквозь туман. Тут смешиваются черты Богдана и итальянского красавца. Фонарь на углу, — нет, это не фонарь, а маяк, — сквозь мглу смотрит на меня. Я склоняюсь к человеку на песке, целую его в странно холодные губы. Целую его, а на моих губах — известка с холодной стены. Человек встаёт, и по лицу я вижу: он победил море. Он идёт вдоль воды, и волны покорно ложатся у его ног, играя с ним, как зверь с хозяином. Он идёт, и цокот его шагов по камню, — нет, это не шаги, а копыта коней на площади, — звучит и прорывает глухую тишину. Я чувствую себя степью, в которую падает зерно и песня жаворонка, я чувствую себя полониной, в которую текут воды, я вижу себя лесами, собирающими свет солнца. И я падаю ему в объятия, чувствую его холодную шею — нет, это фонарь на площади возле моего дома, — и плачу, плачу.

Когда я подняла голову — такси уже не было на площади. И словно камень свалился с души. Я шла по лестнице наверх и шептала себе как молитву: «Надо возвращаться домой. Надо возвращаться домой. Возвращаться домой». Я всё тебе рассказала до мельчайших подробностей. Приготовь мне прощение грехов. В этот раз я согрешила только мыслью. Можешь мне поверить — я ничего не утаила. А почему я всё это чувствовала — сама не знаю. Спасибо, что выслушал. Целую тебя нежно. Твоя Т.

P.S. Теперь ты веришь, что ты — мой друг? Ведь я никому больше не расскажу об этой истории.

XII

Я прочитал письмо, в котором так странно переплетались чувства и разум женщины. Я упал на кровать, закрыл глаза и отдался на волю волн, что подбрасывали и несли моё тело. Я не произнёс ни слова, которое дало бы чувствам разлиться в воздухе звуками. Но, взяв в руки зеркало, остался с собой лицом к лицу. «Ну что ж, давай подумаем», — сказал я зеркалу. «Давай», — ответило оно. «Такого письма тебе достаточно?» Зеркало промолчало, пряча глубокие, потускневшие глаза. «Так что же теперь?» — не унимался я. Но зеркало вспыхнуло: «Спокойнее. Держите себя в руках. Позовите разум, с которым вы начинали это дело. Руки дрожат? Выпейте воды. Ага, — с вином лучше. Пейте, пейте. Губами».

Голова прояснялась. Творец Галатеи влюбился. Старая история! «Она любит матроса», — сказал я. «Вы достойны матроса», — ответило зеркало. «Она хочет матроса!» — крикнул я. «Физически. Разум её — с вами», — откликнулось зеркало. «Она моя!» — закричал я. «Она может быть вашей, но всё равно уйдёт к матросу. Потому что её час настал. Вы разбудили в ней волю преодолеть своё вчера, и теперь она идёт в объятия матроса, как облако уходит за горизонт».

«А Сев? — сказал я после паузы. — Неужели и он бессилен? Эта женщина ведь принадлежит нам целиком». — «Он такой же, как и вы. Ему отдают разум и мысли, вы оба отражаете процессы, показываете волю к действию, можете и действовать, но вы не в силах остановить те потоки, которые сами вызвали из глубины».

Я тихо поднялся и подошёл к открытому окну, в которое было видно море и маяк. Быть мудрее самого себя — вот задача! Неужели только через боль рождаются великие события? И разве обязательно становиться матросом? Потерять возможность искать огни на земле и ставить их на берегах реки будущего?

Утренний воздух нёс с моря мягкость. Я стал рассматривать гавань и улицу, как перед походом. Вчерашняя канонерка стояла на рейде. Я решил позвонить Директору. «Он уже на фабрике», — ответили мне. Я позвонил на фабрику, и между нами состоялся такой разговор:

Директор: Ты что — проспал сегодня?

Я: Что-то срочное?

Д.: Сейчас пришлю машину. Случилось важное.

Я: Ты звонил по поводу Богдана?

Д.: Расскажу лично. Не медли.

Я долго не вешал трубку, прислушиваясь, как на станции гудело и щёлкало. «Положите трубку», — сказала телефонистка. Я положил и оглядел себя — всё ли на месте, можно ли с таким видом встретить важное.

Так и стоял, снова погружённый в мысли, до приезда машины с фабрики. Я сел рядом с шофёром, и мы помчались по ровным улицам. Возле знакомой пивной нас остановил фабричный водитель. Мы заглушили мотор и зашли отметить радость встречи. Трёх бутылок было вполне достаточно. Мы вышли ещё более дружные, и через каких-то пять минут были на месте. Первый кинооператор фабрики стоял на крыльце с камерой, его помощник держал штатив. В канцелярии — признаки суеты и непрерывные звонки.

Директор бегал по кабинету, отдавая распоряжения человеку, которого в кабинете не было. «Позовите ещё кинооператора хроники, — кричал он, размахивая руками, — возьмите автомобиль "Руссо-Балт". Немедленно. Вот он будет вами командовать», — Директор заметил меня. — «Садись, командир».

Фигура за окном исчезла, по двору разнёсся её звонкий голос. Я сел.

— Слушай, такое дело: сегодня приезжает комиссар иностранных дел. Завтра утром на крейсере прибудет турецкий министр. Будет встреча. Всё надо снять на плёнку и приложить её к соглашению, которое подпишут во время встречи. Всё. Кого тебе дать?

— Сегодня мне хватит этих двух кинооператоров. Ты уже послал людей провести проводку для прожекторов в особняке, где будет встреча?

— Не беспокойся. Вся возможная мощность будет дана.

— В лаборатории есть распоряжение проявлять мои негативы и печатать вне очереди?

— Это ты сам скажи. Поезд придёт через полчаса.

— По Богдану ты звонил?

— Ничего важного, но его не выпустят, пока не соберут материалы.

— Тогда нужно взять его на поруки. Он нужен Севу для фильма, а мне — для сценария. И корабль ещё надо переделать.

— Я уже выгнал Сева с кораблём. Вздор вы придумали. Возьмёте дубок и снимете на нём. Расходовать народные деньги я не позволю.

— Ты, может, вообще против этого фильма? Думаешь, нам вечно одевать своих людей в рваные свитки и вышиванки? Страдания, нищета, соловей и вечные скитания с родной земли — на чужие, в каторгу, в ярмо? Думаешь, мы не можем поднять якорь своего корабля и поставить паруса? Что мы не сильны духом и делами, чтобы спеть весёлую песню о дальних странах, о голубой высоте неба, о бодрых химерах обновлённого духа? Так ты думаешь?

— Тьфу на тебя — какой ты горячий! Но я ведь сам был моряком. И моряки у нас были на первых революционных баррикадах.

— А потому, что ты моряк, ты и советуешь взять дубок и вообще его не переделывать? Ты, может, парусов никогда и не видел?

— Парус я видел, — обиделся Директор. — Только что мы потом с этим кораблём делать будем? Свой кинофлот основа́м?

— Мы отдадим навигационной школе. Пусть и у них будет старый корабль.

— А почему бы нам не взять у школы на время какое-нибудь судно и снять его?

— Мы думали об этом. Но школа сейчас вся в плавании, и у них нет нужного нам размера.

Я прервал разговор, взглянув на часы. До поезда оставалось пятнадцать минут. Хоть вокзал был и недалеко, я поспешил сесть в машину. По дороге я объяснил операторам, что будем снимать, и написал записку в лабораторию насчёт негативов.День был пасмурный. Вот-вот облака ударят друг в друга — и пойдёт крупный дождь.