Мастер корабля Страница 20

Никогда в жизни я не была счастливее. Помолись, чтобы я не умирала. Я буду приходить к тебе всегда. Обниму тебя и не отпущу. Молись». Я молился, припадая к полу, проклятия и ругань вплетал в молитвенные псалмы, молился, умолял, клялся, богохульствовал, но моя молитва не помогла. Она умерла в ту же ночь. Я узнал, что она с отцом ездила по контрабанде, и кто-то, очевидно, из стражи, подстрелил её ночью.

Хозяин трамбака молчал, попивая вино и тяжело вздыхая.

— Как вы хорошо рассказываете, — сказала Поля.

— У каждого человека есть такой случай в жизни, который он всегда чувствует и может рассказать лучше всего на свете.

От кого пошла эта сентенция — мы так и не поняли. Возможно, каждый из нас подумал её сам. Мы молчали, давая возможность хозяину трамбака продолжать рассказ.

— Я ушёл в монастырь, — наконец заговорил он, — ничего в этом мире мне больше не хотелось, и ни о чём я не думал. Монастырь стоял в горах, окружённый лесами и скалами. Маленький дворик, церковка, звонница отдельно, кельи прямо в скалах, где пробиты окошки и украшены белой глиной. Через дворик пробегал ручеёк из холодного горного источника. Вода журчала летом и зимой, когда ветер дул по склонам и когда стояла знойная пора зелёного лета. Этот шумный ручей внизу в долине становился настоящей рекой, бежал по камешкам, падал водопадами и никогда не смолкал, иногда разрастаясь и грозно шумя. Ручей был единственной живой душой в монастыре. Я бросал в него щепки, и они плыли вниз, к грешной земле.

Монастырь был бедный, и жили в нём одни старики. Раз в месяц сюда привозили продукты снизу, из филиалов этой святой обители. Нижние монастыри, говорят, были богаче, имели много земли и бесплатных работников и жили за счёт благодати, которую зарабатывал им наш верхний монастырь — бедный, но благочестивый и святой. Вместе с продуктами к нам привозили целые возы грамот, которые мы должны были прочитать, молясь за грехи равнин. Приезжие исчезали, и снова мы оставались одни, высоко над землёй, в прозрачном воздухе, среди зелёных лесов и скал. С утра звонили к церкви, мы задыхались в запахе ладана, которым была наполнена низенькая церковь. Потом мы ели и отдыхали. Снова звонили наши небольшие колокола на молитву, и звуки плыли в воздухе над лесами, как позолоченные корабли, и в долинах люди снимали шапки, говоря: «Сладко звонит звонарь в Горнем монастыре».

Первое время я чувствовал себя так, будто мне прокололи уши. Звенящая тишина гор казалась мне вечным молчанием ада. Мои соседи по монастырю приняли меня хорошо. Самому младшему из них было за семьдесят. Даже тот, что готовил еду, привязывал свою длинную белую бороду к шее, наклоняясь над аппетитными котлами. Мне предложили выбить себе жилище в скале. Я долго трудился, постепенно входя в общее бытие полусотни монахов. Они часто приходили ко мне по одному, по двое и садились в стороне, читая молитвы. Их глаза с завистью останавливались на моих мышцах, на розовом от работы лице, и всё чаще вздохи прерывали нити их молитв. Они завидовали молодости, моей силе или вспоминали свои грехи, теперь сладкие, как никогда.

Я вырубил себе келью, поселился в ней, и, проснувшись однажды в лунную ночь, заметил, что она похожа на каюту. Даже на потолке я невольно оставил что-то вроде балки, как в каютах. Потолок был полукруглый. Окно я сделал себе, как иллюминатор. Кровать напоминала койку — такая она была уютная и высокая. Этой ночью я совсем не спал. Я так соскучился по морю, что провёл половину ночи, сидя у окна и представляя себе море в молочном тумане спящих ущелий. Под утро я заснул. И видел необыкновенные сны.

Забыл вам сказать, что меня, как молодого, нагрузили всей тяжёлой работой. Утром и вечером я звонил на звоннице, слушая вздохи старого звонаря. Я ходил в лес и собирал дрова для кухни. Подметал и убирал кельи вместе с сумасшедшим монахом, который давно уже потерял разум. Наносил воду в кельи, подметал двор, присматривал за ручьём и могилками. Невероятно тянулась моя жизнь. Все монахи были больны, принеся из мирской жизни последствия своих грехов. Многие страдали геморроем и готовились к очередной акции своего организма, как к мукам ада. Ревматизм ломал в ненастье старые кости, у некоторых было железо на голом теле и ужасные язвы чесотки под этим железом, другие мучились дьявольскими видениями нагих юношей, и я тогда видел в своём окне их разгорячённые глаза. Монастырь казался мне больницей, где все заставляли себя с радостью ждать «выписки» на «волю». И этой «волей» был тот мир — смерть.

Я понемногу терял любовь и отчаяние, жизнь звучала мне из долин, и, словно отвечая ей, я звонил изо всей силы, стоя на звоннице. И я начал бредить морем. Везде я видел его. Опустив руки в ручей, я внезапно подносил их ко рту, словно ожидая, что вода станет солёной. Однажды, бродя по лесу за дровами, я зашёл довольно далеко от монастыря. Прямо передо мной возвышался голый шпиль горы. На вершине росла сосна. Я и теперь вижу это волшебное сочетание. Какая-то сила потянула меня наверх, я почти полз по камням, приближаясь к сосне. У неё я немного отдохнул, глядя на синее близкое небо. Потом я встал и закричал от радости: далеко внизу был берег, а насколько хватало глаз — блестело синее море. Это показалось мне счастливым знаком. И в ту же ночь я сбежал из монастыря.

Родиной мы привыкли считать землю, где нас родила мать, где мы росли в гневе или радости, познавали большой мир. У меня же родина — море, и вы понимаете, как я летел с гор к морскому берегу — тропами и зарослями! И я не знаю, куда меня записали в монастыре: к тем, кого разорвали волки, или к тем, кого поглотила суета земли!

На берегу я нашёл шаланду без вёсел и парусов. Я прожил возле неё неделю, ощущая наслаждение от вновь обретённой жизни. Теперь я считаю, что каждый корабль может принять на себя радость людей, стремящихся к родине.

100

Наступила тишина. Мы с Севом ждали, что кто-то ещё добавит свои мысли к нашим планам. Мы заметили, что Поля хочет говорить. Она покраснела и беспомощно оглядела нас всех, но поднять голос не решалась. Сев подбодрил её, и она рассказала свою короткую историю, которой хотела осветить ещё не затронутую сторону нашего разговора.

— Когда я была девушкой, — сказала Поля, краснея, — у меня был ухажёр из военнопленных. Он был красивый мальчик, а я тогда была совсем молодая. Мы начали встречаться. Девчонки мне говорили, чтобы я отступила, мол, он, наверно, женат у себя дома. Я никого не послушала, и все надо мной смеялись. Мы все хотели выйти замуж и качать детей, чтобы детские руки хватали нас за грудь, требуя молока. Я так любила его, что быстро начала надеяться на беременность, потому что других мужчин я уже не подпускала. Он всё называл меня своей «либхен». Днём он работал где-то, потому что был интеллигент и аристократ. Когда я научилась немного его понимать, я услышала, что у себя на родине он сидел в тюрьме, а в плен пошёл добровольно. Я сидела и шила целыми днями, как царица.

Поля и правда напоминала принцессу из сказки. Она была стройная, тонкая и бледная. Напоминала собой растение с ясным голубым цветком. Только голос у неё был хриплый от водки и сигарет. Мы слушали её внимательно.

— Я заметила, что мой мужчина не спит по ночам. Он тяжело вздыхает и всю ночь не может угомониться на постели. «Гаймат! — стонет. — О, Гаймат!» Сначала я думала, что это его жена, а потом он сказал, что это родина. Он мучился, и я мучилась вместе с ним. Каждую минуту он вставал и пил воду, заглядывал в тёмное окно, босиком ходил по комнате, потом подходил ко мне и что-то долго говорил. Я делала вид, что сплю. Тогда он осторожно ложился рядом, чтобы не разбудить меня, клал мои руки себе на шею. Я начинала плакать. Я знала, что это пахнет бедой. И однажды он не вернулся ко мне — сбежал к своей далёкой гаймат.

Поля склонила голову на руки и больше её не поднимала, заканчивая рассказ.

— Возвращаться на родину больно, потому что он потерял меня. Может, стоит вообще отменить все родины? Чтобы выжечь это железом и сделать людей по миру счастливыми? Я думаю, не надо пускать назад тех, кто однажды предал своих братьев.

— А если они тонут в море? — спросил кто-то.

— Тогда спасать их, как утопающих. Потому что люди не могут не жалеть людей. Кто и кому дал право на смерть того, кто такой же, как и он?

Рыбак засмеялся иронично и презрительно.

— Всякая девка теперь законы устанавливает! Ты лучше знай, как парней ублажать. А может, у меня сын где-то там пропадает? Так что, я ему посуды пожалею? Тебя, шлюху, волокли все, кто хотел, а теперь ты имеешь право голоса? Я бы тебе закатал подол и научил, как разговаривать! Вспомнила любовь, военнопленного, слёзы льёшь?

Но тут поднялся со своего места Сев. Он крикнул так, что хозяин кафе уронил стакан, а рыбак поперхнулся своим последним словом.

Наступила тишина. Тогда Сев спокойно и тихо приказал рыбаку извиниться за свои последние слова.

— Ни за что! — вспыхнул рыбак. Тут встал и хозяин трамбака. Я подошёл сбоку и вытащил из-под рыбака стул.

— Плевать я на вас хотел! — крикнул рыбак. Сев поднял руку, призывая к молчанию.

— Мы готовим корабль вовсе не для твоего сына, милый. Это корабль для картины и для навигационной школы. Для молодых, верных юношей. Они, правда, не побоятся бросить спасательные круги нескольким людям вроде твоего сына, потому что они плывут на новом корабле и могут показать свою доброту и силу нескольким обломкам старого. Но тебя это мало касается. Ты сейчас оскорбил человека. Твой грязный рот плюнул в него, как в нечто мерзкое. Пусть она немедленно услышит твоё извинение!

— А вот это вы видели?

Хозяин трамбака ударил первым. Потом подскочил Сев. Они вдвоём лупили до тех пор, пока у рыбака оставались силы сопротивляться. Стол был сломан, стулья разбросаны по комнате, девушки визжали у дверей, а я следил, не придётся ли и мне вмешаться в драку. Наконец рыбак сдался. Мы втроём схватили его и выбросили за дверь.

— Он мне давно не нравился, — сказал хозяин трамбака, — рад, что я ему наконец это показал как следует. Корабль, конечно, надо брать — не бриг, а такую шхуну-бриг.