Мастер корабля Страница 14

Мы устали и попросили замену, которая встала на наши места, пока мы спускались в трюм. Мы попытались прорубить в трюме переборку, но сквозь доски в нас полетели пули. Полковник настойчиво требовал вернуть дочь. Нам ничего не оставалось, как отпустить её. На палубе работала помпа. Девушка пошла на корму, оглядываясь на меня. Могу поклясться, что я вовсе не желал ей зла, и всё случилось вопреки моей воле.

Шло время, а положение не менялось. Я перебрал уже сотню планов — как напасть, не потеряв людей напрасно. Потом я подошёл к помпе, приказав всем быть наготове. Работая, я тихо инструктировал товарищей, что нужно делать. Поток воды, направленный на корму, однако же, сразу же прекратился из-за неисправности помпы. Но мы, уже проявив свои намерения, не имели права останавливаться. Мы повалились на палубу и рванулись к корме. Двое были ранены. Румын-капитан бросил винтовку и поднял руки. Он был один на палубе. «Где полковник?» — закричал я. «Полковника нет. Он уже уплыл в море». — «На чём уплыл?» — «На лодке. У нас тут есть лодка». — «А почему сам не бежал? Мы же тебя повесим!» — «Я хозяин. Бриг — мой. Это — моя жена. Я буду с вами». Лучше было не вешать этого босого и кривого капитана. Мы его помиловали и всем скопом стали поворачивать паруса. Нам помог случайный ветерок. Теперь мы двигались на север. И, к нашему счастью, погода решила перемениться. Где-то вверх поднялся туман, и свежий низкий бриз врезался в паруса. Общая радость будто ещё подбодрила силу ветра. Бриг выровнялся, как конь под добрым всадником, и мчал, припадая к волнам, как птица. Я зашёл в каюту и увидел там девушку. Она сидела в углу, закутавшись в платок из красного шёлка. «Почему ты, дитя, не убежала?» — промолвил я. Девушка вместо ответа — разревелась, как дура, и ждала, что я её приголублю или дам конфету. Я снял с неё платок и вышел на палубу с ним. Вскоре мы уже шли с флагом, и все взгляды невольно были обращены к нему. Но наша жизнь всегда висит на ниточке. Никогда нельзя говорить «гоп», пока не перескочишь. В мире всегда больше плохого, чем хорошего. Тот, кто верит в судьбу, может записать себе, что у судьбы лицо наполовину чёрное. Кто любит свою жизнь — пусть молится, чтобы умереть на суше. А я, лично, — предпочёл бы быть похороненным в море.

Мы не увидели, откуда прилетел первый снаряд. Только поверили в него, когда он разорвался в воде на нашем пути. Я нашёл нечто вроде спасательного пояса и надел его на девушку. Она прыгнула за борт. За ней последовал и я. Мы быстро остались позади брига. Люди прыгали с него в море. В корабль уже попадали снаряды. Вскоре рухнула мачта, взметнув паруса. Потом упала и вторая. В последний раз я увидел фигуру румына на корме, который срывал флаг. Но его быстро накрыла волна.

В ста метрах от нас прошёл крейсер «Исмет». Через борта перегнулись люди и смотрели в воду. Мне показалось, что на меня смотрят в бинокль. Я поднял руку. Но крейсер не остановился и быстро скрылся в направлении на север.

Мы с девушкой продолжали путь. Солнце появилось на белёсых облаках и плывло сухим по сухому небу. Девушка держалась по-геройски, ей только не верилось, что так заканчивается её первая и последняя любовь. Мне не верилось, что я не доплыву до берега. Я изображал весёлого, чтобы и утонуть с улыбкой. Постепенно мы начали стучать зубами. Я разделся совсем и делал в воде гимнастику. Потом помог раздеться и девушке. Мы не чувствовали никакого стыда, потому что там, где царит смерть, тело считается прекрасным и совершенным, все вечные вопросы — ясными и понятными, а человеческие желания — ничтожными.

Мы держались на воде до вечера, продержались и ночь. А может, их было несколько — дней и ночей. В море и само название становится странным: почему ночь и почему день, когда по морям шагает Великий Время? Колокольным звоном неистовствует небо, ослепительный свет горит в мозгу и ночью, и мозг хочет не упустить — выполнить свою последнюю работу: зафиксировать черту, за которой начинается небытие.

Я потерял сознание, прижимая к себе полумёртвую девушку. В таком виде я и попал к рыбакам. Что стало с девушкой — вы, наверное, догадываетесь. Часто облачко, родившееся в синей купели неба, тает без следа, уносясь в неведомую даль, и только, может быть, одна капля воды упадёт с него.

Genova, 2/V

Дружок. Милый мой и хороший. Из твоих писем я вижу, что ты тепло ко мне относишься. Мне кажется, хоть слово «тепло» здесь и не к месту. Как я тебя вспоминаю? Сначала мне представляется вечер. Я сижу и курю. Входишь ты. Нас знакомят. Я думаю — славный парень. Потом вспоминаются ступеньки в порт и портовая ночь. Мы ждём машину. О чём мы говорили? Кажется, о дружбе. Нет, точно о дружбе. И о чистоте. Потом прогулка перед кино. Дальше всё исчезает из памяти. Мне вспоминается моя жизнь в гостинице. Помнишь, я тебя поцеловала?

Потом началось что-то неприятное. Ты стал меня избегать. Почему, дружочек? Но лучше не вспоминать. Было время, когда я была перед тобой виновата. Но тогда я была сама не своя. Ты правильно написал: «Всё проходит, Тайах». Но скажи мне, друг, зачем всё в жизни приходит только тогда, когда мы уже перестаём этого желать? Ты помнишь меня в Городе? Тогда я очень любила своего мужа и всегда посылала ему привет на Север, ложась спать. И никто этого не знал. Я резвилась и глупила, но только потому, что мне было тяжело. Ты знаешь про все мои глупости. Я не умела тогда себя сдерживать. Но всё проходит. Мне стыдно писать, но у меня — тоже прошло.

Здесь я могу танцевать. Здесь я пользуюсь «огромным успехом». В Италии для меня всё новое. Я так свободна. Но вот пришло и то, чего мне теперь не нужно. Я получила письмо от мужа. Я не в силах передать тебе и капли той заботы и нежности, что есть в нём. Я хочу в себе что-то пробудить — и не могу.

Вчера вечером шёл дождь. Я вышла на балкон и вдохнула воздух. Знаешь, только на юге может быть такой пряный запах. Капли дождя, тяжёлые и крупные, падали мне на волосы, на блузку, за ворот. Вокруг — полная тишина. Иногда живёшь долго и не замечаешь всего, что тебя окружает. А бывает день, когда вдруг начинаешь видеть каждую мелочь. Я стояла и думала. И внезапно начала рассматривать и соседний дом, и крыши, и горы. Я почувствовала себя одинокой и так далёкой от чего-то, что стало страшно. Но от чего далёкой? От родины? Нет, милый, вообще от чего-то или кого-то — я не знаю, как тебе описать это чувство. Но было ли у тебя так? Хочешь пойти к людям, где много народу, а чувствуешь себя ещё более одиноким.

А днём вчера светило яркое солнце. Я пошла на старое кладбище, которым славится Генуя. Везде лежал белый мрамор, покрывая могилы. Горы были близко. Город внизу маячил в лёгком тумане. Бухта — ужасно синяя и пустая. Ни одного парохода. Я шла тихо и несла белые душистые лилии. Мне захотелось, чтобы и у меня здесь кто-то любимый лежал, — я бы положила ему лилии и посидела бы в мраморной тишине у могилы. Кажется, я плакала, потому что прохожий, который меня встретил, подумал, что я тоскую по тому, кто под памятником. «Не плачьте, не портите ясные глаза — всё проходит», — сказал прохожий. И я заплакала ещё сильнее. Я села у памятника великому композитору и просидела — не знаю, сколько. Лилии увяли в моих руках.

Я тебе много рассказываю о себе. Вот я вернусь домой. Не знаю, как будет с мужем. Всё, о чём он говорит, теперь для меня чужое. Дружочек, никогда не влюбляйся первым. Когда тебя полюбят — тогда, пожалуйста, влюбляйся, женись. Но никогда не желай никого так, чтобы просыпаться только с этой мыслью и засыпать с ней. Вообще, мне больно об этом писать. Пусть теперь пострадают другие.

Время я провожу здесь хорошо. Тётка поправилась. Весело. Утром ездим на пляж. Берём лодку, уплываем далеко в море. Лазим по скалам. У меня уже есть здесь знакомые. Все ко мне относятся особенно — потому что я иностранка и блондинка. Вечерами бываю в дансингах, кино. Была в театрах. Но они тут плохие. Видела музеи — Винчи, Мурильо. Обошла всю Геную. Завтра уезжаю на два дня в Караийо и Рожинипо. Это необычные уголки на морском берегу. Скоро поеду в Милан на несколько дней, оттуда в Берлин, получу обратную визу — и домой.

Мне здесь нравится. Но уезжать всё равно придётся. Осталось мало денег. Я здесь дважды танцевала. Душевное равновесие у меня полное. Даже скорее — апатия. Меня сейчас ничто не может растрогать. Я очень рада. Так спокойнее жить. Иногда появляется жажда к жизни. Хочется отказаться от привязанностей, привычек, места и уехать. Надолго и далеко. Чтобы всё увидеть. Но вдруг — лёгкий ветер и дождь, и всё это рассыпается, чувствуешь себя маленькой и слабой, и тогда хочется большой, крепкой дружбы. Ты меня понимаешь?

Ты мне друг или нет? Так всегда говоришь ты. Почему я тебе так верю? Я тебе столько сказала. Дружочек! Хороший. Может, мы ещё когда-нибудь увидимся. Читая моё письмо, ты подумаешь, что я пессимистка. Но это не так. Ты не знаешь, сколько во мне иногда просыпается. Каждой женщине нужен импульс. Чтобы был мужчина. А когда его нет — надо жить, как все живут — внешне. Просто. Я пишу какую-то чепуху. Но у меня теперь так много мыслей, что я не могу их оформить. Наверное, пора заканчивать писать.

Ты ещё успеешь написать мне письмо. За Сева я очень рада. Дай ему мой адрес. Привет ему от меня.

Дружочек, сейчас вечер, и кто-то поёт серенаду. Беру лиру и бегу слушать. Все теперь такие далёкие. Милый мой мальчик!

Т.

Письмо написано разными чернилами, в несколько приёмов. В конце зачёркнутое post scriptum, где стоял вопрос о Богдане. Приложена фотографическая карточка с надписью: «Милому идеальному другу из Genova, 2/V». На карточке Тайах сидит в купальнике на камне над бухтой.

Вдали видны крыши Генуи.

Х

Вечером в гавань Города зашла канонерка. Покружив по акватории, она стала на якорь, не пришвартовываясь к эстакаде. Мы сидели в укромном кафе, где можно было выпить необыкновенно чёрного кофе, выкурить две-три трубки опиума и попробовать контрабандное вино «Кровь земли». Нас развлекали девушки — немного охрипшие от веселья. В порту начали отбивать склянки. Пробило трижды — было одиннадцать. Мрачный перезвон перекатился по всем палубам.

С канонерки кто-то поехал в Город на лодке.