Мартин Боруля Страница 6

Пойдём отсюда. (Ушла.)

Маруся. Что же мне делать?.. Разве только упаду к отцу в ноги…

(Ушла.)

ЯВА V

Мартин, а за ним парень вносит пяльцы; потом Маруся.

Мартин. Вот сюда, мальчик, поставь — и ступай себе.

Парень ставит пяльцы на место и уходит.

Пяльцы! И штука-то простая, а сразу хозяйке — красота. Как-то даже веселее комната выглядит. Пусть Маруся учится. Сидоровичка обещала показать — спасибо ей. Вот и благородная кума пригодилась! Кумов всегда нужно выбирать знатных и благородных! А как, даст бог, Маруся замуж выйдет, то первого внука — ох, как окрещу: кумом возьму полковника Лясковского, а кумой — генералиху Яловскую.

Входит Маруся и падает ему в ноги.

Что это?!

Маруся. Не губите меня, не топите — я у вас одна!

Мартин. О господи, как напугала — аж ноги задрожали… Встань! Чего тебе?

Маруся. Не выдавайте меня замуж за того жениха, что приедет из города, — я его не люблю, не хочу за него…

Мартин. Что?! За благородного не хочешь? А за кого же тебя тогда выдать?

Маруся. Отдайте меня за Николая.

Мартин. Свет вверх дном! Панночке — мужика захотелось!.. Не смей мне об этом и заикаться!

Маруся. Я люблю Николая, и он меня любит, мы будем счастливы…

Мартин. Что это ещё за слово такое — "любит"? Скажи мне, что это за слово? А? Что оно значит: чин или дворянство?

Маруся. Я не умею объяснить… Я…

Мартин. Выдумки! Причуды! Бабьи капризы! Чин, дворянство — вот что нужно любить, а другой любви в мире нет!..

Маруся. Я себя погублю, если…

Мартин. Не зли меня, а то разорву на себе всю одежду!.. Слышишь?.. Сдурела девка — ещё даже не рассмотрела благородного жениха, а уже бузит! Да такой жених, что любая панночка — с радостью пошла бы за него, — вот приедет, сама увидишь!.. А о Николае и думать забудь! Я скорее убью тебя, чем выдам за мужика; я тебя из дома выгоню, я тебя!.. Я не знаю, что сделаю!.. Вот дети! Ты для них заботишься, мучаешься, из кожи лезешь — а они вместо благодарности сердце тебе на куски рвут! Мало мне муки с Красовским, так ещё и тебя за мужика выдать, чтобы он зубы мне скалил?.. Иди! Жених, может, уже с горы съезжает… Иди, переоденься в новое платье, и чтобы я больше не слышал таких речей!

Маруся. Папа?..

Мартин. Какой я тебе папа? Что это за папа?

Маруся. Папенька!

Мартин. И слышать не хочу! Делай, что велено.

Маруся ушла.

Не знает своего счастья; как говорится: молодо — глупо… Ох, дети-дети! Если бы вы знали, как хочется видеть вас настоящими людьми, чтобы не ели чёрный хлеб… Если бы знали… тогда бы поняли, что родители — не враги вам… Вот только что прикрикнул, а уже жалко!.. Оно ж, дурное, думает, что я ей враг! Враг за то, что вытаскиваю из мужичества… А чего мне это стоит?.. Когда-нибудь поблагодарит.

Входит Омелько.

Идут?

ЯВА VI

Омелько (запыхался, не может говорить). Е-ду-у-ут!

Мартин. Чего ты так запыхался? Пыхтишь, как загнанная лошадь. Далеко?

Омелько. Ху-ху-ху!.. Устал…

Мартин. Так ты ж на лошади ехал?

Омелько. Где там! Упал, к лешему, с лошади…

Мартин. Ну я ж говорил! Далеко?

Омелько. Нет, сразу за курганом и упал! Только забрался на Рака, а…

Мартин. Не об этом! Я спрашиваю: далеко ли едут?

Омелько. Та, может, уже прямо у ворот.

Мартин. Ты видел, кто едет?

Омелько. А кто ж? Трохим едет — на наших конях и на нашей натачанке…

Мартин. А на задке кто-нибудь сидит?

Омелько. На задке?.. Не приметил!

Мартин. Зачем же ты бежал, чтоб тебя лопнуло! (Идёт к окну.)

Омелько. Колено ободрал, болит, как жжёное, прибежал первым, а он ещё и ругается!.. Чёрт тебя пойми… (Ушёл.)

Мартин. Он… Жених!.. (К двери.) Душенька! Палазю! Приехал! Жених приехал! Одевайтесь быстрее! О господи, аж сердце застучало! Принять надо на славу… (Открывает средние двери.)

Входит Нациевский с гитарой в руках, в шерстяной накидке. Мартин идёт к двери, раскинув руки.

Добро пожаловать, дорогой гость!

Нациевский кладёт гитару на стул. Обнимаются и целуются. Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЁРТОЕ

Та же декорация.

ЯВА I

Омелько и Трохим вносят стол.

Омелько. Так это жених нашей Маруси, сегодня и помолвка?

Трохим. Ага. По дороге он меня угощал у каждого шинка, — хороший панич!

Омелько. Он и меня тогда угощал, как чоботы и кобеняк украли, чтоб ему…

Трохим. И что они там делают, те судейские, — их же, как галок осенью?

Омелько. Бумаги, говорит, пишут.

Трохим. А зачем те бумаги?

Омелько. На продажу. Продают.

Трохим. А кто же их покупает, кому они нужны, разве что на сигареты?

Омелько. Видно, есть такие люди, что покупают. Видел поверенного, что приезжал? Кони, как змеи, тарантас сверкает, кучер — как коробейник Улас!.. Видел? Так он бумаги продаёт. Его кучер дал мне на сигарету лёгкого табаку и рассказал, что, говорит, его пан какие-то бумаги пишет и продаёт людям — кому что надо. С этого и живёт, и дом в городе имеет. Вот и наш пан, говорит, купил у него бумаги на Красовского, а Красовский, узнав, приехал в город, заплатил больше, и он продал бумаги уже на нашего пана. Так и торгует!

Трохим. Ну надо же!

Омелько. Каждому человеку предназначено, что делать, с чего хлеб есть и что ему иметь! Вот мне предназначено быть без сапог и без кобеняка — и украли.

Трохим. Видать, что так… А не слышал, когда свадьба?

Омелько. Не слышал. Вчера долго гуляли, — жених до сих пор спит.

ЯВА II

Входит Мартин.

Мартин. Чего вы тут торчите?

Омелько. Стол от Сидоровича принесли.

Мартин. Ага! Ну, беги же, Омелько, принеси умыться паничу.

Омелько и Трохим выходят.

Ещё спит. Сказано — чиновный человек, не то что простой шляхтич: ещё и черти не дрались, а он уже по хозяйству бегает!.. Вот я, например, кажется, уже совсем на дворянскую линию вышел, а всё не могу по утрам долго спать — бока болят, а надо бы привыкать! Оно как-то сразу другую спесь даёт. Пришёл кто рано, или там какое дело по хозяйству, а ты спишь! "Дома пан?" — спрашивают. "Да спят ещё!" О! И все на цыпочках… Обязательно заведу такой порядок: проснулся или нет — а буду лежать до завтрака.

Омелько несёт лохань и ведро воды.

Что это?

Омелько. Так ведь умыться же.

Мартин. Ну что тебе сказать? Где ты, бусурман, видел, чтобы люди в лохани умывались? Свиней только в лоханях потрошат, а ты благородного человека хочешь…

Омелько. Так я ж письмоводителю над лоханью целое ведро воды на голову вылил.

Мартин. Это другое дело — человек сырой и с похмелья.

Омелько. А этот что, трезвый вчера лёг?

Мартин. Не твоё дело! Иди возьми большую деревянную миску и воды в поливяный кувшин.

Омелько. Так бы сразу и сказали, а то таскайся. (Ушёл.)

Мартин (один). Надо бы раздобыть такого слугу, чтоб при комнатах служил, а то Омелько стар для прислуги — ничего не смыслит.

Омелько возвращается с кувшином и миской.

Поставь там, и если спит — наведывайся через время. Омелько ушёл в другую комнату, входит Палажка.

Ещё спит. А как там, душенька, у тебя: всё ли готово?

Палажка. Пока люди соберутся, всё будет готово.

Входит Омелько.

Мартин. Ну что?

Омелько. Потянулся, хлопнул глазами, повернулся на другой бок — и снова захрапел.

Мартин. Наведайся ещё позже.

Омелько. Может, я там посижу, пока проснётся?

Мартин. Потом, говорю тебе. Чего ты там будешь торчать — ещё и сам уснёшь.

Омелько. А потом прозеваю — будете ругаться.

Мартин. Не болтай! Позови панночку. Где она?

Омелько. Порося потрошит.

Мартин. О-о-о!.. Пусть переоденется и сюда идёт.

Омелько ушёл.

(К Палажке.) Я же тебе говорил, я же просил, чтобы ты ей никакой работы не давала, руки потрескаются, — а ты заставила порося потрошить!

Палажка. Да цыц уже, не кричи! Какой же чёрт будет обед варить, если работницы ни в чём не смыслят.

Мартин. Палазю, Палазю, не кричи, душенька, а то услышит. Ну, иди, душа моя, готовь обед, а она пусть с женихом побудет.

Палажка. А ты ж с ним говорил?

Мартин. Да мы уже всё уладили: пятьсот рублей приданого, свадьба за наш счёт, два года поставки в город топлива и кое-какие предметы к продовольствию и дом построит в городе — место у него есть.

Входит Маруся. Ну, иди же, Палазю, а то и впрямь работницы что-нибудь напортят в обеде, — вместо поросёнка подадут обгорелый огрызок.

Палажка ушла. Ну, дочка моя, я уже всё уладил с твоим женихом. Сегодня — помолвка, а на Троицу и свадьба.

Маруся. Не любите вы меня… выталкиваете из дома…

Мартин. Я тебя не люблю! Господи! Да я душу тебе готов отдать!.. Для кого же я стараюсь, как не для вас? Послушай меня, доченька: белый хлеб лучше чёрного, пан лучше хама! И отцовский глаз, как придётся умирать, закроется спокойно — потому что душа моя будет знать: мои внуки — дворяне, не мужики, что не всякий на них крикнет: быдло! телёнок! Ох, дочка, ты не знаешь, каково быть мужиком — всех боишься, всех считаешь выше себя! И дай бог, чтобы ты не узнала; а я всего наелся — и знаю. Не хмурься же, не хмурься… Жених выйдет — а ты сядь за пяльцы, будь с ним приветлива.