Но, убедившись, что Целина совсем далека от каких-либо корыстных намерений, старушка постепенно привыкла к оказываемым ей любезностям и принимала их как-то апатично, ничем не показывая, что они приносят ей удовольствие. Однако и эта апатия ни капли не изменила поведения Целины, теплого и сердечного, не ослабила её сочувствия к несчастной старой женщине, ещё при жизни низведённой до уровня старого тряпья.
— А, вот и она, наша манипулянтка! — весело воскликнул старый Темницкий.— Приветствуем пани. Ну как, пани выспалась? Что хорошенького снилось?
Тем временем доктор молча поднялся с кресла, подошёл к ней и буркнул:
— Добрый день, пани!
Целя обычно протягивала ему руку, которую он пожимал по-товарищески. Но сегодня доктор, поклонившись, быстро поднял её руку к губам и поцеловал. Целя ощутила горячее прикосновение его губ и отдёрнула руку, словно обожглась, при этом густой румянец залил её лицо до самых ушей. А доктор, словно ничего не произошло, спокойно повернулся и сел на своё место.
Целя была глубоко смущена, потому не села, а начала суетиться возле пани Темницкой, как будто помогая ей с разливанием кофе, на самом деле стараясь унять свою взбудораженную кровь.
— А что же это панна-эмансипантка не удостоила старого даже ответом на приветствие? — продолжал в шутливом тоне пан Темницкий.— А, конечно, конечно, старый должен понимать, что молоденькие панночки, да ещё из нового, учёного, самостоятельного поколения, имеют свои собственные правила, свой образ жизни и предпочитают всегда отвечать молодым паничам, нежели старым господам.
— Но, таточку! — Целя перенесла этот интимный титул с покойного дедушки на пана Темницкого.— Какая же из меня эмансипантка!
— Ну, ну, ну, будто бы мы, старики, совсем глупые и ничего не понимаем! Коротенькие волосы, синенькие чулочки, служба в канцелярии, самостоятельная жизнь... широкий простор, открытый мир... alleinstehende junge Dame, и так далее, и так далее...
— А когда это таточко видел на мне синие чулочки? — ответила Целя, стараясь свести всё к шутке, хотя в тоне всего этого разговора ощущалась для неё какая-то душная и неприятная атмосфера.
— Ха, ха, ха! — смеялся пан Темницкий, в то время как доктор, склонившись над своей чашечкой, медленно и методично пил кофе.— Ха, ха, ха! Уверен, что панна Целя и сейчас надела синие чулочки! Ну что, не угадал? А ну, пусть пани докажет нам, что это неправда! Прошу!
— Ай, ай, ай, какой же таточко сегодня остроумный! — сказала Целя иронично, покачав головой и принимаясь за завтрак. Тем временем пан Темницкий уже допил кофе, вытер рот и, облокотившись на стол, не сводил глаз с Целины, стараясь уловить каждое её движение, каждый взгляд.
— Го, го, го! — болтал он неустанно.— Панны-савантки, обсервантки, манипулянтки и эмансипантки, новое поколение, равноправие с мужчинами, жизнь на свой счёт, добывание будущего, аякже, аякже! Кто бы нас не знал поближе, тот бы подумал, что вы святые. Но нас, старых воробьёв, на это не поймаешь. Что знаем, то знаем. Знаем, что женщина — всегда женщина. Не один простак думает: а, это новый тип, это самостоятельная женщина, хозяйка своей судьбы, живёт своим трудом! А он и не знает, что той хозяйке на самом деле нужно совсем другое. Всё это — просто мода! Была мода на кринолины, потом на пышные турнюры, потом на шляпки с птичками, потом опять турнюры — а теперь вот мода на эмансипацию, на равноправие, на добывание будущего собственным трудом. А всё это — одно и то же занятие: и кринолины, и турнюры, и эмансипация! Всё с одной целью — завоёвывать мужские сердца, охотиться на мужей, ловить вселенную с усами!
— Но ведь таточко не станете отрицать... — начала Целя, у которой от этого разговора совсем пропал аппетит, но пан Темницкий не дал ей договорить.
— Отрицать, дитя моё, всё буду отрицать, потому что знаю, как оно есть в этом мире. Пусть только паннунця выслушает слова старого! Старик на ветер не говорит.
— Но, татку, — подал голос доктор, тоже утомлённый этой болтовнёй, — что это за тема у вас такая для беседы?
Будто бы татко когда-нибудь говорил о чём-то другом!
— Тема, мой сын, такая же хорошая, как и любая другая. Видишь ли, какие сейчас пошли времена? Времена выставок, плакатов, рекламы. У кого есть какой товар, какая особенность, ценная вещь — тот сейчас её выставляет, в газетах печатает, по улицам афиширует, на весь свет трубит и гремит. Что, разве не правда?
Доктор и Целя слушали это вступление молча, не понимая, к чему оно идёт.
— А вот видите, что старик не врёт! — сказал, усмехаясь, «таточко».— Потому-то и не вредно иногда послушать старика. Ну, а теперь представьте себе панночку, которую судьба обделила состоянием. У неё здоровье, миленькое личико, бровки, глазки, охота к жизни и удовольствию, бедняжке хочется и людям показаться, а тут обстоятельства держат её на привязи, дома — бедность и теснота, в приличное общество входа нет... Что делать? То, что есть ценного и красивого — личико, глазки, бровки, волосики, ручки (пан Темницкий перечислял всё это с особым нажимом, подмигивая то в сторону Целины, то в сторону доктора и прищуриваясь, как кот на солнце) — всё это можно показать людям разве что раз в неделю в церкви. Этого мало! И вот это бедное создание поступает на практику, в телеграф, телефон — словом, на любую публичную службу, где может сидеть на виду у всех, как будто на выставке за стеклом. Кто хочет, может прийти и любоваться, может даже попросить встать и пройтись. «Пани, нет ли для меня письма poste restante?» — «На какой адрес?» — «Az 4». И наша эмансипантка встаёт и идёт к полкам с письмами. А так как А — первая буква, то её ящик стоит на самой верхней полке. Значит, бедное создание берёт стул, подставляет и с полным служебным достоинством, а заодно с девичьей грацией, лезет на стул, встаёт на цыпочки и ищет, ищет, ищет на верхней полке так долго, пока любопытный гость не рассмотрит подробно и ножек, и талии, и ручек, и шейки, и всего того, ради чего он и пришёл. «Нет, пане, ничего нет!» — «Благодарю и прошу прощения!» А через минуту второй спрашивает так же, потом третий, четвёртый и так далее. Разве не жизнь? К счастью, у нас есть ещё государство, которое за подобный спектакль даже платит. А я свято убеждён: открой в два раза больше подобных мест, и не только не плати за службу, а потребуй ещё вступительного взноса — и даже тогда от желающих не будет отбоя.
— Превосходно вы нас описали, что и сказать! — воскликнула Целя.
— А разве я соврал?
— Конечно, соврали! — резко возразила Целя.
— Что? — вскрикнул Темницкий.— Пани осмеливается сказать, что я соврал?
— Разумеется, соврали! Ведь пан на моём собственном примере мог бы убедиться, что всё не так. Ведь пан сам признаёт, что мне вовсе не до того, чтобы выставляться, а важно честно заработать на кусок хлеба.
— Ну, ну, панна Целина, ведь я говорил не о вас! — ответил старик, игриво прищуривая глаза.— Ведь вы во всём исключение, во всём, во всём не похожи на других! Хо-о-оч — это «о» он вытянул певучим голосом, наклоняя голову вбок, словно поющий канарей,— если бы признать святую правду, то я бы сказал, что и у вас не всё так просто.
— Что значит — не всё просто?
— Не думаю перед пани всё объяснять, но что знаю, то знаю.
— Если пан бросает на меня подозрения, то должен пан и объясниться, иначе я вынуждена назвать такое поведение... назвать...
Воздуха не хватало ей в груди. В глазах жгло что-то вроде сдерживаемых слёз, готовых прорваться. Но она держалась и старалась сохранить спокойный вид, особенно потому, что чувствовала пронзающий взгляд доктора.
— Прошу пани ничего не называть, — сказал пан Темницкий, добродушно улыбаясь.— Меня, пани, словами не поймаешь. Лучше скажите, кто тот панич, что торчал сегодня на улице под нашими окнами, и что это за бумажки вы бросили ему на голову?
Он сказал это с такой уверенностью и спокойствием, что можно было подумать, будто знает куда больше, чем говорит, и просто берёт первый попавшийся факт с памяти для примера.
Целя побледнела от этих слов.
— Пан, — вскрикнула она, вставая из-за стола, — подобный вопрос свидетельствует о низменном образе мышления.
— Но, татку, как вы можете так забываться! — поспешно вмешался доктор, видя, что Целя стремится к дверям.
Целя вышла сдержанно, не оглядываясь, и упала лицом в подушку в своей комнатке. Хотелось плакать. Упрёк Темницкого был слишком глуп и необоснован, чтобы действительно обидеть. Больно было только от его циничных насмешек в адрес женщин, ищущих самостоятельного заработка, и в то же время её немного радовало то, что доктор, кажется, стал на её сторону. Сама не понимала, почему это, пусть и слабое, выражение сочувствия принесло ей облегчение. Немного успокоившись, она встала и пошла на лекцию.
— Но, татку, — сказал доктор после ухода Целины, закуривая папиросу, — я, честно говоря, не понимаю, что мне думать...
— О чём?
— До сих пор я считал татка человеком, который никогда не забывает о правилах приличия.
— Ну, ну, ну, пан сын начал поучать отца! — вскричал Темницкий, резко дёрнувшись в кресле.— Пусть пан сын бросит эту роль, она ему совсем не идёт!
— Нет, татку, — сказал доктор с непоколебимым спокойствием, — я действительно не узнаю вас. Вы теряете над собой контроль. Начинаете видеть то, чего нет. Я не хотел вас поучать, но элементарная деликатность требует, чтобы вы вели себя с ней прилично.
— А если у меня есть цель именно так с ней обращаться?
— Цель? — растянуто повторил доктор.— И какая же?
— Это уже моё дело. Я ведь не спрашиваю, какую цель имеешь ты, когда прислуживаешь ей за обедом, поддакиваешь её словам, не сводишь с неё глаз и целуешь ей руку.
— Какую... я... имею... цель? Что это татку снится? Какую же я могу иметь цель?
— Мне всё равно. Имей какую хочешь, но и мне позволь иметь свою. Впрочем, кто знает, — добавил старик, насмешливо прищурив глаза и раскачиваясь в кресле, — может быть, в итоге наши дорожки сойдутся? Кто знает, может то, что ты называешь отсутствием вежливости, окажется твоим лучшим союзником?
Доктор с изумлением уставился на отца.