I
Движения его были медленные и степенные, голос — баритон, чуть хрипловатый, взгляд — холодный и как будто пронзающий насквозь. В каждом движении, в каждом слове ощущалось, что этот человек имеет весьма высокое мнение о собственной значимости, умеет властвовать над собой, но одновременно любит и умеет властвовать над другими, привык преодолевать любые трудности, встающие на пути его замыслов. Враг всякого сентиментализма, он смотрел на мир холодным глазом анатома и с давних пор судил обо всём исключительно с позиции своего любимого «я». Враг остроумия и шуток, лишь один оборот он произносил с оттенком юмора — это был еврейский оборот *«Wus tojgt mir dus?»* (что мне с того?). Это был его возглас, неотступная мерка, по которой он оценивал каждую новую вещь. Одним словом, он был насквозь «позитивным» и реалистичным человеком. Хотя ему было, наверное, не больше тридцати лет, казалось, что у него никогда не было «шумной» молодости, что он никогда не отдавался иллюзиям, не знал, что такое пыл и энтузиазм, что вся его жизнь была прямой, ровной линией — без отклонений, скачков и изгибов, без чрезмерных напряжений, но и без слабостей или упадка сил. Как в хорошем механизме, так и у него всё, казалось, было рассчитано, взвешено и заранее сведено к определённому равновесию.
Первая его встреча с Целиной была очень холодной и шаблонной. Старый пан Темницкий представил ей своего сына, тот поклонился, Целя ответила поклоном, пан доктор буркнул: «Очень приятно», — и тут же отвернулся, продолжая прерванный рассказ о каком-то клиническом случае. Но спустя мгновение, заметив, что Целя внимательно на него смотрит, сказал тем же спокойным и степенным голосом:
— Папа, я должен показать вам фотографию моей невесты.
Отец аж рот раскрыл и глаза вытаращил — ведь он ни словом не слышал о какой-либо невесте сына. Но тот с невозмутимым спокойствием продолжал, бросая искоса взгляд на Целю:
— Дочь главного примария Венского госпиталя, единственная и наследница огромного доходного дома на Грабене. Помолвка состоялась ещё на Масленицу. Я не писал вам об этом — хотел сделать сюрприз.
Но несмотря на такое объяснение, отец не переставал смотреть на сына как на диковину — с удивлением и недоверием. Глухая пани Темницкая, которая ничего не слышала, только заметила, что «татко» забыл про рассол, и, дотронувшись до его локтя, сказала гробовым голосом:
— Татко, рассол остынет!
Тем временем доктор, сидевший напротив Целины, задал ей пару абсолютно безразличных вопросов, на которые девушка ответила кратко, почти не поднимая глаз от тарелки. А когда обед закончился и Целя поспешно ушла на службу, пан Темницкий, который до этого едва мог усидеть от нетерпения, обратился к сыну:
— Уймись, Милько! Что за невеста, про которую ты говорил?
— Невеста? — спокойно отозвался доктор. — Никакой невесты у меня нет.
— Ну, так я и думал. Но зачем ты такие истории выдумываешь?
— Это для неё, — и он кивнул в сторону комнаты Целины. — Вижу, глядит на меня, будто на радугу. А я люблю сразу всё расставить по местам, по-реальному. Пусть девочка не строит по мою душу никаких иллюзий.
— Га-га-га! — рассмеялся пан Темницкий. — Но и ловкач же ты, пан доктор! Хитрый, ничего не скажешь! При первой же встрече с барышней сразу предупреждает: держись подальше, я — обручён!
— И так будет лучше, — серьёзно сказал доктор. — Пусть сразу знает, чего от меня ожидать можно, а чего — нет.
Видно, однако, что и сам пан доктор не до конца знал, чего от него можно ожидать, а чего — нет. Несколько дней он сидел напротив Целины, почти не обращая на неё внимания, обмениваясь лишь несколькими формальными фразами. Позже стал ещё молчаливей, о своей невесте больше не вспоминал. Но зато, стоило Целе осмелиться поднять взгляд, она всё чаще ловила его холодный взор, устремлённый прямо на неё. Прошло ещё несколько дней — и в этих чёрных, небольших глазах доктора Целя уловила какие-то искорки, вспыхивавшие, как искры в темноте, и с каждым днём становившиеся всё ярче. В этих искорках было нечто тревожное, зловещее, нечто, что отбивало у Цели аппетит и охлаждало в ней всякое чувство радости. Когда доктор изредка обращался к ней, она ощущала лёгкую дрожь по всему телу, хотя между ними доселе не происходило ничего такого, что могло бы хоть отчасти оправдать этот страх.
Тем временем старый пан Темницкий говорил теперь ещё больше, чем раньше, и всё своё болтовство направлял почти исключительно к Целине. Он язвительно шутил над эмансипацией и эмансипированными женщинами, хотя Целя никогда не пыталась казаться эмансипанткой, вспоминал старосветские анекдоты о старых девицах, подтрунивал над женщинами-чиновницами, почтмейстершами и прочими. В конце концов Целя начала догадываться, что всё это пустословие — не просто болтовня, а имеет какую-то скрытую цель. Какую — она не могла понять. Чувствовала только, что после часового прослушивания речей пана Темницкого на неё находит какая-то усталость, отвращение к жизни и к миру, нежелание работать и даже думать. Неудивительно, что всё это вместе за короткое время вызвало у неё отвращение к совместным завтракам, обедам и прогулкам с семейством Темницких.
— Нет, больше не пойду! — говорила она, топая ногой в своей комнатке. Но каждый раз в решающий момент её сила воли подводила.
Она была одна в этом мире. Пан Темницкий — единственный друг покойного дедушки, назначенный ей опекуном. Потому и не удивительно, что её девичья душа до последней возможности держалась за эту последнюю нить, хоть как-то связывавшую её настоящее с прошлым. Отпустить эту нить — значило навсегда отдаться воле волн жизни, без проводника, без точки опоры. Целя, хоть и молодая, всего 18 лет, уже знала по горькому личному опыту и по другим примерам, что пуститься в эти волны — не шутка.
— Но всё-таки они добрые люди, — успокаивало её её золотое сердечко. — Ну и что, что у них есть свои недостатки, но не мне их судить. Ко мне они добры и вежливы, чего же я могу им вменить в вину? Нет, нет, дура я со своей капризной неприязнью, со своей глупой тревогой! Бездумная я, неблагодарная, вот кто я!
И, отчитав таким образом собственные нервы, она снова шла в общество Темницких — чтобы оттуда вновь вынести ту же самую немую тревогу, то же отвращение и раздражение, только ещё в большей мере.
III
— Эх, да что же это такое! — сказала Целя, тряхнув головой и мечась то к окну, то к зеркалу. — Глупая я, что такой чудесный утренник порчу такими мыслями!
Глянула на часы — половина восьмого. Ещё как минимум час до завтрака. Взяла книгу и попыталась читать дальше, но и это не шло. Солнце заглядывало в страницы, блеск слепил глаза. Ежедневное семичасовое сидение за конторкой почтового отделения было тяжёлой повинностью для её молодого организма, жаждавшего движения и свежего воздуха, для её живого темперамента. А теперь ещё сидеть в комнате, как мышь в норе! Нет, это действительно грех. Она швырнула книгу и принялась бродить по комнате, ища, что бы перенести, переставить или привести в порядок. Но ничего не нашла.
В этот момент снова открылась дверь её комнаты: вошла Осипова с графином свежей воды. Поставив воду, она остановилась и с улыбкой уставилась на Целю.
— А чего вы на меня так смотрите, будто на ворону? — крикнула Целя с шуточным возмущением.
— А потому что есть за что! — ответила Осипова, улыбаясь и загадочно подмигивая. — А впрочем, если другим дозволено на барышню глазеть, то почему бы Осиповой нельзя?
— Каким это другим?
— Всем, кто хочет. Ведь паннунця каждый день по семь часов сидит за решёткой, будто на выставке. Кто хочет — может приходить и смотреть на паннунцю, сколько душе угодно, а паннунця ему этого запретить не может.
Целя вся вспыхнула румянцем.
— Тьфу, стыдно вам, Осипова! — вскрикнула она с неудачно сдерживаемой обидой. — И вы уже научились у старого пана тыкать мне в лицо моей работой! Что вам моя служба помешала, что вы язвите, перечисляя её неприятности? Думаете, я сама их не чувствую? Думаете, мне это приятно? Но что же делать? Надо ведь как-то жить! Лучше есть хлеб, хоть и горько заработанный, чем умирать с голоду или...
Она не договорила. Слёзы сдавили ей горло. Она отвернулась к шкафу и принялась с особой старательностью что-то там искать среди висящих платьев.
— Ну да что вы, паннунця! — вскричала старая, по-настоящему испугавшись этого всплеска. — Что вам бог послал! Да разве я смеяться вздумала с того, что паннунця в государственной службе? Я, что с десяти лет поневоле скитаюсь по чужим домам? Я, что вас, паннунця, люблю, как родную дочку? Да оставьте вы, паннунця, и лучше посмотрите, что я вам принесла!
— А что такое? — весело спросила Целя, уже позабыв о недавней досаде.
Осипова достала из-за пазухи маленький запечатанный конверт и, ничего не говоря, с улыбкой и загадочным подмигиванием подала его Целе. На конверте было написано только её имя и должность, но всё же Целя снова вспыхнула, едва взглянув на адрес. Почерк был ей знаком.
— А откуда у вас это письмо, Осипова?
— А это, паннунця, мне дал один знакомый экспресс. Хотел сам занести, а я ему говорю: «Отдайте, я сама отнесу!»
Если бы Целя внимательнее вгляделась в лицо старушки, то сразу бы поняла, что Осипова солгала. Но Целя разглядывала письмо в руках, очевидно раздумывая, что с ним делать. Румянец с её лица исчез, оно побледнело, розовые губы сжались, а в глазах мелькнуло что-то вроде гнева, возмущения или нетерпения. Наконец она холодно и с досадой сказала:
— Моя Осипова, прошу вас, больше никогда не делайте мне этого. Никаких писем и посылок для меня не принимайте. Кто что имеет до меня — пусть приходит сам, я уж знаю, что ему ответить.
Сказав это, она отвернулась и подошла к окну. Осипова ещё добрых несколько минут стояла на месте, качая головой. Бедная женщина не знала, что и думать о своей барышне: было ли это письмо для неё приятным или неприятным, и в чём тут вообще дело.
— Ну, но ведь письмо-то взяла, не вернула! Значит, я ещё ничего уж такого страшного не сделала, — проворковала сердобольная старушка и ушла на кухню.А Целя стояла молча, опершись одной рукой на оконную раму, а в другой всё ещё сжимая письмо.