I
Целя проснулась рано, ровно в половине седьмого. Проснулась по привычке. Через день у неё — утренняя смена на почте, где она работает экспедитором. Утренняя смена начинается в семь и длится до двух часов пополудни. Целя, добросовестная и пунктуальная в исполнении своих обязанностей, как, впрочем, все женщины, допущенные к какой-либо государственной службе, уже давно привыкла вставать в половине седьмого — нужно это или нет, — и не может заснуть снова ни за что на свете.
Несколько мгновений она вглядывалась своими большими чёрными глазами в противоположную стену, покрытую сине-серыми арабесками. Посреди стены висело большое зеркало, а по обе стороны его широкой позолоченной рамы находились две группы фотографий в резных деревянных рамочках. Это были её подруги по школе и по почтовой службе. Взгляд Цели довольно долго задержался на этих фотографиях, хотя лиц на них разглядеть было невозможно: в комнате царил лёгкий полумрак, потому что единственное окно, выходившее на улицу, было закрыто деревянной ролетой.
— Который час? — прошептала Целя и, протянув руку, взяла с круглого столика у изголовья маленькие золотые карманные часики. Хотя по опыту знала, что просыпается всегда в одно и то же время, но самой себе не доверяла.
— Половина седьмого! — сказала она. — А мне казалось, что я сегодня проспала. Правда, сегодня у меня смена дневная, но не стоит расслабляться. Просплю сегодня — просплю и завтра, и тогда опоздаю на работу!
Так размышляя, она приподняла голову и села на кровати. На ней была только сорочка, украшенная кружевом по верху и закреплённая на плечах, прикрывавшая грудь и плечи, оставляя открытыми красивые, словно из слоновой кости выточенные, руки и шею. На улице был тёплый майский рассвет. Мягкий розоватый свет солнца пробивался сквозь опущенную ролету в комнату молодой девушки, наполняя её теплом и запахом весны, смешанным с ароматом одеколона в флаконе на туалетном столике и резеды, цветущей в большом вазоне на окне. Целя какое-то время сидела, будто забывшись. Ей приятно было дышать этим тёплым воздухом, насыщенным ароматами, приятно утопать в этом полусумраке, смягчающем все очертания и блики, отдыхать в этой тишине, изредка нарушаемой грохотом колёс по улице или звуками далёкого военного марша, звучащего где-то на третьей улице.
Но забытьё длилось недолго. Целя встрепенулась, тряхнула головкой с коротко остриженными, мягкими как шёлк, пепельными волосами, надела чулки и тапочки ручной работы и ловко соскочила с постели. Она чувствовала себя здоровой, свежей, молодой. Сон укрепил её; всё неприятное или тягостное — вчера, позавчера и в целом прошлом — теперь будто исчезло для неё. Её мысль, ещё полусонная, покоилась со сложенными крылышками и не выходила за пределы этой комнатки, не заглядывала в будущее. Да и зачем думать о будущем? Или о прошлом? Всё как-нибудь будет! Сейчас Целя ощущала только одно — удовольствие от ровного пульса своей крови, от тепла собственного тела, от мягкости своей кожи, от здоровья, силы и свежести своих мускулов. Она заглянула в зеркало, кокетливо подмигнула своему отражению и весело рассмеялась, показав два ряда белых ровных мелких зубок из-под нежных розовых губ.
Через минуту она уже была одета в лёгкую батистовую юбочку и белый пеньюар. А вот умывание заняло у неё больше времени. Вода в большой стеклянной умывальнице стояла ещё с вечера, и Целя с настоящим наслаждением погружала в неё руки, мыла лицо, шею и плечи мягкой губкой, отряхивая, как воробей, тяжёлые капли, свисавшие с длинных ресниц или стекавшие с шеи на грудь. Это было самое приятное в её утреннем туалете, максимально упрощённом из-за служебных обязанностей. Тем приятнее, что Целя могла в полной мере наслаждаться этим только через день, когда у неё дневная смена. В утреннюю смену всё делалось в спешке.
Умывшись и вытершись полотенцем, Целя перед зеркалом расчёсывала волосы, разделяя их над лбом на две равные части, а потом за несколько минут закончила весь свой туалет — спокойно, методично, без посторонней помощи. На мгновение она выпрямилась посреди комнаты, широко развела руки, затем сцепила их над головой и, опуская вниз, слегка хрустнула пальцами. Потом подошла к окну и, слегка потянув за шнурок, приподняла ролету. Золотистая волна солнечного света хлынула в комнату, ослепительно заливая всё вокруг. Прикрыв глаза левой ладонью, Целя, опьянённая этим светом, теплом, физической радостью жизни, весны и молодости, улыбаясь и румяная, поклонилась в сторону восходящего солнца и звонким голосом воскликнула:
— А! Как же там красиво! Доброе утро, солнце! Доброе утро, весна! Доброе утро, голубое небо!
II
— А с кем это барышня разговаривают? — послышался вдруг у двери голос старой служанки, вошедшей прибраться в комнатке Цели.
— Моя Осипова, — сказала Целя, не отвечая прямо на вопрос, — может, уже пора бы и завтрак получить?
— Да что же это барышня думают? — воскликнула добродушно Осипова. — Ведь сегодня барышня на работу не идут и завтракают вместе с господами. А господа ещё спят. Разве через час будет завтрак. Я ещё и огня не разложила, и кофе не молола.
— Ах, правда! — сказала Целя, и в её голосе дрогнула нотка лёгкого разочарования. — Придётся подождать.
На столике лежала наполовину прочитанная книжка, взятая из библиотеки неделю назад. Целя не была особо прилежной читательницей, но в такие моменты, как этот — когда надо подождать полтора часа, выйти некуда, поговорить не с кем — книга становилась единственным развлечением. Вот и села она у окна, с той стороны, куда не падал свет, и начала читать, пока Осипова стелила постель и прибиралась в комнате. Но, похоже, книга была не слишком увлекательной, потому что, не дочитав и одной страницы, Целя отложила её в сторону, полила цветы, стерла пыль со столика, с пары кресел, с большого стола, а затем — с зеркала, с фотографий, с окна. Крутясь по своей комнатке, она попыталась вполголоса напеть какую-то песенку, но песня быстро оборвалась, а на лбу девушки набежала тень.
— Да ведь мне совсем не нравится завтракать с господами! — вдруг сказала она, гордо подняв голову, будто отвечая на чьё-то внутреннее внушение. — Я не хочу слушать глупую болтовню пана Темницкого и быть мишенью огнестрельных взглядов его сынка! Ведь я не обязана им подчиняться! Я плачу им за питание и за жильё! Я не по милости у них живу!
Вся её фигурка дрожала от волнения при одной лишь мысли о товарищах по общим завтракам. Молодой лоб нахмурился, глаза утратили свой солнечный блеск, а вокруг рта обозначилась складка боли и горечи, которую минуту назад никто бы там не заметил.
Целя была сиротой — без отца и без матери. Старенький дед отправил её в школу, а позднее — через каких-то знакомых — устроил на почту (без протекции даже такое скромное место было не получить!), где, сдав положенный экзамен, она была принята манипулянткой. Больше старик не мог для неё сделать, но и за то, что сделал, Целя благословляла его память. Зарплаты экспедиторки — 35 гульденов в месяц — хватало на скромное содержание; уроки музыки на фортепиано и французского языка, которые она в свободное время давала двум дочкам владельца дома, приносили ей на одежду и другие жизненные удовольствия. В перспективе — через несколько или даже дюжину лет службы — ей рисовалась самостоятельная почтовая должность где-то в провинции, маленький домик с садиком в маленьком городке, цветы под окнами, старая служанка на кухне и тихая уединённая комнатка. Панна Целя редко думала о таком далёком будущем, но всякий раз, когда это случалось, она невольно вздыхала — то ли от тоски по такой идиллической картине, то ли от смутного чувства, что за всей её идиллией скрыта какая-то пустота, какие-то тёмные бездны.
После смерти деда Целя перебралась жить к пану Темницкому. Пан Темницкий был другом покойного дедушки и у смертного одра пообещал ему заботиться о бедной сироте. Пан Темницкий — отставной чиновник невысокого ранга, шестьдесят восьми лет, с женой старше себя на пять лет и глухой, как
... два пня, и с одним сыном, окончившим медицину в Вене и проходившим практику в тамошней клинике. Пан Темницкий был типичным «весёлым дедушкой»: лысый, с большими усами и кустистыми бровями, с румяными щеками, мясистыми губами, всегда готовыми к улыбке, с маленькими заплывшими глазами и крепкими зубами, он при своей жене выглядел, как её сын, младше её лет на двадцать. Жил он со своей пенсии — скромно, но аккуратно, нигде не служил и ничем не занимался. Весь день сидел в своём кабинете, курил трубку и читал газеты, а вечером шёл в касино и возвращался до десяти, чтобы не платить «штраф за опоздание». В касино, то есть среди ровесников, он слыл шутником и балагуром, который, несмотря на седьмой десяток, до сих пор не утратил охоты к авантюркам или, как он сам выражался, к «маленьким волнениям». А дома, за столом во время завтрака или обеда, когда всё свободное от жевания время заполнял своим разговором — мягким, монотонным и усыпляющим — он был похож на упитанного кота, который, лениво мурлыкая, следит глазами за лакомым кусочком, но не хочет преждевременно бросаться за ним, зная, что в нужный момент этот кусочек сам упадёт ему в бархатные лапки.
Полгода уже жила Целя в доме Темницких, день за днём слушая монотонное воркование пана Темницкого и ловя на себе его двусмысленные улыбки. Сначала её забавляли разговоры этого господина, но потом монотонность и узость его взглядов её утомили. Она пыталась спорить с ним, но это оказалось невозможным: все её слова он принимал с добродушной улыбкой, словно капризы избалованного ребёнка. Но поскольку пан Темницкий никогда не переходил границ добродушного шутника и не позволял себе ничего, что могло бы нарушить приличие, Целя чувствовала себя рядом с ним спокойно.
Её также оберегал траур, который она носила по деду и который отчасти сдерживал и пана Темницкого. Но вот несколько недель назад приехал из Вены молодой Темницкий, доктор, и с первого момента принёс с собой в это тихое гнездо нечто резкое, душное, какой-то дух, который с первой минуты вызвал в Целе тревогу, начал сжимать ей грудь смутным предчувствием страха и опасности.
Доктор Темницкий был высоким, широкоплечим, крепко сложенным мужчиной с правильными чертами лица и буйной тёмной бородой.