Нечего тебе так раззадориваться! Кто хочет работать — тот везде найдёт дело своим рукам!
Хохлачка вышла из хаты, тяжело вздохнув. Гутачка ещё долго цокотала ей вслед:
— Иди, иди! Пускай люди о тебе злую славу несут! Сильно уж нам надо кормить таких торбеев, как ты, твой муж и ваша ляля-дочурка! О, дай ей бог, чтоб пошла тем же путём, что и Орина Задорожная! Гляньте, какая гордая! Думает, с какого-то панского роду! А ему бы скорее торбы на плечи повесить, чем так пыжиться! О, погодите, любенькие! Кончится теперь с вами это! Не будет больше той коморы, в которую каждый раз заходишь — и хвать себе что-нибудь!
— А что тут такого, а? — спросил Гутак своим глухим голосом, заходя в хату.
Гутачка умолкла, а через минуту, обернувшись к нему, совсем уж позабыла о Хохлачке. Она начала расспрашивать мужа:
— А где ж ты, хозяин мой, так долго задержался? — Слова её, видно было, сперва хотели быть сердитыми, потом лишь «для вида» сердитыми, а под конец и вовсе стали приветливыми и весёлыми, когда она увидела, что лицо мужа при всём этом остаётся спокойным и неподвижным. — Ну, что там слышно наверху? Неужто до сих пор выборы тянулись?
— Таки до сих, а как же! — ответил с легким раздражением и оттого грубым голосом Гутак. Но жена знала, что это не серьёзный гнев, что муж не пьян, а лишь утомлён после немалого хода голодным с горнего конца. Поэтому, глянув на него повнимательнее, она не стесняясь продолжила расспросы:
— Ну а как же выборы прошли? Кто стал войтом? Почему ж ты ничего не рассказываешь?
Но Гутак, видно, не имел охоты к беседе. Он в это время раздевался, переведя дух. На расспросы жены он обернулся и сказал:
— Лучше бы ты мне дала поесть, чем болтала! Я так голоден, будто сквозь Дил прошёл!
— Та даю, даю! — ответила Гутачка, суетясь по хате. — Уже всё за это время переварилось до камуза! Полгоршка росола выкипело. Разве ж можно так долго ждать! — Никто никогда не видел, чтобы Гутачка, болтая, забыла про работу. Так и теперь. Всё время, пока говорила, она не переставала крутиться по хате, возясь то в миснике, то у печи, то у постели, то где попало. Не раз Гутак, хоть и не был особо внимательным, с интересом смотрел на эту беготню своей жены и смеялся. «Куда уж она свой нос не сунет! — приговаривал. — Ни одного угла не оставит нетронутым! И Христос её знает, что ей там нужно — нет, обязательно сунуться да и всё! Ой, женщины, женщины, — обычно заканчивал он с сентенцией, — из чего ж вас бог вылепил такими непоседами?»
Но теперь было не до таких «наблюдений». Гутак снял с себя гуню из доброго лежайского сукна — ещё новую, с этого года, — аккуратно сложил её и положил на стол, чтобы потом, после обеда, отнести в комору и положить в сундук. Он расстегнул широкий в пять пальцев ремень из лакированной красной кожи, украшенный вышивками из жёлтых, белых и зелёных ремешков по верхнему краю, вытер его платочком от пыли и положил поверх гуні. Это был весь его воскресный наряд, и он остался лишь в камзоле из гранатового сукна, из-под которого спадала длинная белая рубаха из тонкого полотна. Он подпоясал её узким кожаным поясом с пряжкой в виде двух змей, искусно скрученных в завитки, что выдавало их итальянское происхождение. Рукава и подол рубахи были расшиты красным шёлком мелкими звёздочками. Тем временем Гутачка вытерла стол чистой тряпочкой, накрыла его скатертью и положила на него две деревянные ложки. Потом достала из мисника несколько мисок и мисочек, вытерла и обдула их, хоть и так были чистыми, и начала накладывать еду. Пока Гутак разбирался со своим нарядом, на столе уже бурлили ароматные пары из мисок, а Гутачка, не останавливаясь ни на секунду, направилась к полке за солонкой, затем отодвинула крышку стола, чтобы достать из ящика молотый перец и хлеб, испечённый специально для них двоих, завернутый в белую половичку. Когда всё было аккуратно выставлено на стол, Гутачка всё ещё не останавливалась. Она заткнула устье печи полукруглой деревянной заслонкой, смела тряпкой золу с запечка, заодно приглашая мужа к еде. Тот, хоть и не нуждался в приглашении — желудок уже давно требовал своего, — однако по необъяснимой русинской привычке ещё немного покрутился по хате, будто ждал дальнейших уговоров.
— Так чего ж ты, Йване, не идёшь есть? — сказала Гутачка. — Всё остынет!
— А ты когда закончишь своё прибирание? — спросил Иван, садясь за стол и беря ложку. Гутачка тоже отложила тряпку, положила её в угол, придвинула себе стул к столу и села, готовая, однако, в любой момент вскочить и пойти уладить что-нибудь по хате. Гутак молча и с аппетитом ел горячий, наваристый росол, приперчив и подсолив его как следует, а Гутачка прихлёбывала из той же миски, но медленно, то и дело поглядывая на мужа. Любопытство по поводу выборов читалось лишь в её глазах. Бедняжка не хотела мешать мужу есть. Лишь когда самый острый голод унялся, когда горячий бульон согрел нутро Гутака, а на его лице выступил пот, тогда и уста его развязались, и он стал более разговорчивым. Сначала отрывисто, с неохотой, а потом всё более увлечённо, он начал рассказывать жене о выборах. Особенно когда упомянул о перепалке с Хохлачком — гнев его пылал яркой краской на лице. Тут он уже не улыбался, не говорил тихо и ласково, как при людях. Его голос звучал твердо и гулко, как камни, катящиеся по крутому берегу, а большая голова то опускалась вниз, то поднималась, тряся чёрными кудрями.
— Ну, видала ты, — закончил Гутак свой рассказ, — что может сделать этот паршивый торбей! — Тут он остановился на мгновение — то ли чтобы дать жене обдумать сказанное, то ли чтобы доесть последнюю ножку покойной курицы, лежавшую на тарелке. Когда кость была обглодана дочиста, Гутак, облизываясь и причмокивая, продолжил: — Ну кто бы такое сказал, а? И ведь мой хлеб ест, и если бы не я — давно бы его с корнями черти унесли! А он мне тут такое перед людьми устроил! Погоди, вредитель! Не получишь больше от меня ни крошки! Я тебе покажу, с кем связался!
Во время этой беседы Гутачка встала со своего стульчика, пошла к печи, отодвинула заслонку и достала пироги. Потом сняла с полки тарелку со сметаной и поставила всё это на стол. Когда Гутак закончил свою речь угрозой, она серьёзно покачала маленькой головой, что на её худеньких плечах торчала, как сморщенное яблочко на сучке.
— Вот так-так! — сказала она. — И помогай потом такому безроду-племени! Он тебе, как сможет, так сразу и камнем в голову! Эх, чтобы вас тем хлебушком распёрло, что вы у нас выпросили! А она ещё сегодня — чтоб ей ноги скрутило — за хлебом ко мне пришла. «Одолжите хлебушка! У меня вчера закончился, а сегодня, в праздник, печь не вышло!» Вот тебе и хозяйка нашлась!
— И ты что, одолжила? — спросил грозно Гутак.
— Не дурная! Ещё чего! — быстро ответила Гутачка, испугавшись хоть малейшего признака гнева мужа. — Чуть не указала ей дверь ожогом! Хватит с меня их попрошайничества! И какая благодарность за это? Не нужна мне ни их работа, ни их милости! — Гутачка ещё долго говорила в таком духе, а Гутак в это время упорно трудился над пирогами, которые один за другим исчезали «в преисподней» его нутра. В конце концов он остановился, вытирая толстые пальцы о скатерть и облизывая губы от сметаны, сказал важно и медленно жене:
— Слушай, Анна, что я тебе скажу! С этого дня не смей им давать ни крошки! А если я замечу хоть малейшую щепочку — считай, это твоё безголовье! Погоди, я им устрою! С голоду передохнут! По миру пойдут — пусть знают, кто я такой!
Кто бы в эту минуту смотрел на Гутака, удивился бы странному контрасту между его словами и внешним видом. Лицо спокойное, даже лёгкая улыбка скользнула по губам, а слова сыпались грозные, тяжёлые и вместе с тем спокойные, как удары обуха по дереву. Затем, сразу после высказанной угрозы, Гутак поблагодарил бога за его милость и дары, встал из-за стола и молча облокотился на раму окна. Жена, не говоря ни слова, начала убирать со стола.
Солнце уже сильно клонилось к закату. Чёрные тучи его закрыли, предвещая на ночь проливной дождь. Края облаков светились бурым, красно-жёлтым светом, который вводит в человека какой-то внутренний разлад, тревогу и смуту. И Гутак почувствовал это на себе. Он недолго стоял у окна, хоть это было его любимое место. Оглянулся на хату, где жена ещё убиралась, с приятной расслабленностью отметил, что постель уже готова, и по своему обычаю лёг подремать послеобеденным здоровым сном. Правда, образы и впечатления сегодняшнего дня ещё какое-то время мелькали перед его закрытыми глазами, но вскоре всё перешло в тёмную, неподвижную массу, из которой доносился лёгкий убаюкивающий шёпот, как журчание ручья по круглым камушкам между цветущими зелёными берегами. Тень Хохлачка мелькнула, как облачко по чистому небу, в полусонном воображении Гутака, но он последним усилием засыпающих мускулов грозно сжал кулак в её сторону. Тень рассеялась паром, исчезла без следа. Гутак уснул.
Гутачка на цыпочках перешла через хату и села под окном на лавке, сложив руки на коленях. «Ну, слава тебе, господи, хоть раз муж отдохнёт!» — прошептала она. Потом сидела тихо, блуждая глазами по мутным оконным стёклам, о которые уныло звенели, толкаясь, домашние мухи. Общая тишина не усыпляла её, но навевала на ум разные воспоминания и мысли. Длинной чередой проходили теперь перед её глазами годы супружества — серые, мутные, однообразные. Радость материнства никогда не тронула её душу, не оживила её хилое, иссохшее сердце. Люди завидовали её счастью — мол, живёт в достатке, ни о чём не заботится. Но она сама тщетно искала в уголках души хоть одно живое, счастьем трепещущее воспоминание. Всё тот же серый будень, та же круговерть у печи, у горшков, слуг и телят, тот же полуспокойный, полугрозный взгляд мужа — а сколько между тем было слёз, обид, проклятий и побоев?..