Ну, смотрите же! Теперь я буду читать по порядку всех, а вы говорите каждый, кого хотите. Прежде всего нужно выбрать войта, потом заместителя, а потом советников.
Пан староста закончил и сел. Надо было дать общине время подумать. В хате поднялся гомон. Обсуждали, кто будет советником, начинались споры. Но писарь быстро нашёл выход. Он вместе с Гутаком, панотцем и Чаплей ещё вчера составил список советников, переписал их имена на карточках и стал раздавать их среди людей. Некоторые принимали молча, другие спрашивали, кто там записан, а писарь, хитрый, зачитывал им без запинки именно те имена, которых они сами хотели. Но пока дело не дошло до голосования, в одном углу хаты раздался более оживлённый гомон. Это Хохлачек не унимался среди громады — подбивал, чтобы не выбирали Гутака. Он подчеркивал его упрямство и жёсткий нрав, к которому не подступят ни просьбы, ни слёзы. А потом подробно рассказывал об Орине Задорожной, доказывая, что неправда будто Гутак ей не заплатил — он её здоровья лишил. Некоторые возражали, но если Хохлачек начинал рассказывать, его нелегко было перебить. Другие кивали, соглашались. Тут вошёл панотец, громада стихла, и началось голосование. Панотец стал рядом с Гутаком, словно хотел подпереть его своей грузной, толстой фигурой. Из-за его раздутого, от жира блестящего лица едва проглядывали серые сладенькие глазки. Он водил ими по сторонам, наблюдая, кто за кого голосует. Первые, кого вызвал пан староста, как назло, были те, кому Хохлачек только что наговорил три мешка правды про Гутака. Услышав, как грозный голос старосты выкликал их имена, они замялись, икнули, не зная, за кого голосовать. Это разозлило старосту. С самого упоминания о профессоровой чаюшке в его глазах было видно раздражение. А ещё он вспомнил, что во время его речи в том углу слышался приглушённый хихик. Он как стоял, так и закричал, что стоите, как быки, глаза вытаращили, а думает каждый чёрт знает о чём. Даже не могут вспомнить, как голосовать по-человечески! Пан староста теремтетовал, пока хватало духу, а когда замолчал, панотец завершил его речь, накинулся на прихожан и в конце обронил что-то о «непокорных рабах» и «тьме кромешной» в головах нагуевских граждан.
После этого перерыва голосование пошло своим чередом. Первые голоса рассыпались, несколько досталось Чапле, даже несколько — старику Лялюку. Когда дошла очередь до Яця Хохлачека, тот громко и уверенно первым подал голос за Гутака. Все, кто был там, обернулись на него, как на чудовище. «Что с Хохлачеком случилось? С какой стати он так проголосовал?» — спрашивали друг у друга шёпотом. А Хохлачек стоял у стены с стиснутыми зубами, злой-презлой. Его внутри кипело, когда он слышал, как вслед за ним один за другим голоса сыпались на Гутака. «Вот теперь и будет беда!» — только это прошептал бедняга. Он знал хорошо, что и с Гутаком не сдружится, и громада смотрит на него как на двуличника, который сам плюёт и лижет. Когда пришла очередь голосовать самому Гутаку, тот тряхнул своей кудрявой головой, оглянулся по школе, и его глаз с ядовитой усмешкой остановился на измученном, худом лице Хохлачека. Громко и твёрдо сказал он: «Яць Хохлачек», — и снова вся громада в изумлении переглянулась. Но бедный Хохлачек понял ясно, что этим голосом Гутак присягнул ему на вечную вражду. Его обдало каким-то недобрым духом. Почувствовал он, видно, что нечего ему ждать доброй жизни под новым войтом.
«Гутак выбран войтом!» — пронеслось среди громады, как шелест летнего ветра в зрелых житних колосьях, колышущихся на ниве. Заместителем выбрали вторым голосованием старого Лялюка, а затем пан староста встал и объявил, что даёт десять минут на обсуждение и размышление о советниках. И снова поднялся гомон, а писарь бегал по лавкам, раздавая карточки тем, у кого их ещё не было. Хохлачек теперь уже не двигался: стоял, как вкопанный, потом нашёл шапку и вышел из школы. Покачиваясь, медленно пошёл домой, а в душе его осела какая-то тёмная тревога, печаль и забота.
Когда прошли назначенные десять минут, панотец сообщил старосте, что граждане уже договорились о советниках и у них есть карточки. Для их оглашения староста назначил писаря и профессора, и те вскоре объявили громаде выбор. «Совет громады закрыт!» — крикнул староста и вылез из-за стола. В толпе раздались разноголосые возгласы — гомон, как перед надвигающейся бурей. Большинство поздравляло избранных с новым назначением. Но самая большая толпа собралась вокруг Гутака. А тот, улыбаясь, сулил громаде золотые горы за своё войтовство. Везде преобладала радость. — Вот, недурно выборы прошли! — говорили между собой почтенные граждане, расходясь по селу и разбретаясь по тесным грязным улочкам.
Панотец пригласил старосту к себе на ужин, и оба, не мешкая, поторопились по дороге вниз, попрощавшись с профессором и его женой и поблагодарив за угощение, которое пан староста мысленно посылал к чёрту.
Тем временем Гутак торжествовал. Окружённый советниками и множеством граждан, он важно шёл вниз по селу, вступая в разные разговоры. И не стоит и упоминать, что все граждане были настроены против Хохлачека. «Да оставьте вы его, — сказал, спокойно улыбаясь, Гутак, — захотелось бедняге попетушиться! Это ничего не повредит!»
II
Гуточка уже третий раз выбегала на двор, становилась на высокий перелаз и высматривала, не идёт ли муж из села. Гутак жил на Слободе. Это был выселок, отделённый от самих Нагуевич широким пастбищем, ровным, хоть яйцо катай, кое-где поросшим по участкам густым, у мужика выше головы, будяком. Среди этого будякового леса вилась узенькая тропинка, и по ней-то бегали Гуточкины взгляды. Но тропинка была пуста. Гуточка, придерживаясь левой рукой забора, осторожно слезала с перелаза, а на её лице сгущалась хмура, как и на небе. Вот уже солнышко склонилось за синие горы, вечер приближается! Где же тот Гутак? А обед в печи уже пересидел. Вареники с творогом совсем задубели, надо бы их подогревать, курица переварилась — ведь ещё с полудня кипит себе в углу в горячем супе. Где же он, Гутак? А вот, смотри, и слуги, видя, что хозяина дома нет, разошлись каждый по своим делам — и некому, на беду, даже помочь. Кривой Федьо где-то затерялся — то ли с парнями на выгоне, то ли в стогах спит, а уж зови его, не зови — он, глухарь, спит как бревно. А Анна — ну, ещё та одна Анна хоть на что-то годится. Вот и сейчас взяла верету да пошла по межам сжать хопту для коров к вечернему корму. Только бы язык у неё был хоть немного покороче! А то как его распустит — хоть из хаты беги! А приёмыш Мирон тоже куда-то подевался! Да чтоб его! Одна на всю хату — и подмести, и его выглядывать, и курей стеречь, чтобы не портили грядки, и посуду перемыть! Где же этот Гутак?..
Гуточка суетилась по хате, словно веретено: то одно на место поставит, то другое передвинет, тут что-то сотрёт, там подметёт соломинку, то в печь заглянет, то на полку, то в сени выйдет, подкинет пару поленьев в кучу, скрипнет дверью и снова зайдёт в хату. Её ноги и левая рука не отдыхали, зато правая торчала в сторону, сухая как щепка, неподвижная как палка, а длинные тонкие пальцы, искривлённые ревматизмом, придавали ей такой вид, будто вот-вот из-под тишка замахнётся кулаком в бок. Невысокая ростом, худая и щуплая, Гуточка напоминала ту жалостливую курочку, что всё шарит, каждую пылинку перебирает, не найдётся ли там хоть зёрнышко для её деточек. Но у Гуточки не было детей, и это точило её всю жизнь, как червь — завядлое яблоко.
— А, вот и он, наконец, пришёл! — прошептала Гуточка сама себе, когда скрипнули двери в сени.
— Добрый вечер! — отозвалась Хохлачка, входя на порог. Гуточка, увидев её, как-то посуровела. Её худое круглое лицо вытянулось, губы поджались, и, глядя краем глаза на свою юбку, она отозвалась раздражённым голоском:
— Ну, здравствуйте! Прошу садиться!
— А как поживаете? — спросила Хохлачка своим обычным добрым и весёлым голосом.
— А как же? Вот, жду! Ваш муж уже пришёл с выборов?
— Да нет, что-то там задерживаются. Видно, ещё не закончили.
— О, да там такие, как ваш, и нужны на выборах! — язвительно сказала Гуточка. — Мой, наверное, где-то у горян задержался. А вашему, конечно, только бы в корчму — пить!
Хохлачка помолчала немного. Она искренне любила своего мужа и знала, что при своей бедности он вовсе не рвётся корчму поддерживать. Но, не желая ссориться с надменной Гуточкой, она ответила:
— А кто ж его знает! Может, и так. Знаете ведь, какие мужчины: первое дело — никогда правды жене не скажет.
— Ну, может, и есть ваш такой, кто его знает! — сказала Гуточка, качнув головой. — А мой Иванчик, слава богу, не такой! Мы всё вместе: и советуемся, и говорим по-божески!
Хохлачка слегка улыбнулась. Она хорошо знала, как жили Гутаки, знала, что у Гуточки и волоса на голове не осталось от того, сколько синяков набрала от своего Иванчика. Гуточка заметила эту усмешку и поняла, к чему она. Это задело её глубоко, и она решила отомстить Хохлачке, если та о чём-то попросит. Возможность представилась сразу. Хохлачка неуверенно заговорила:
— Так вот, кума, я к вам с просьбой. Хлеб у нас вчера закончился. Сегодня не было как испечь свежий. А муж с выборов голодный придёт. Не одолжите ли хлебца?
— О, одолжить! — вскричала Гуточка. — А посчитайте-ка, сколько вы уже моей работы напросили — навечно и без отдачи!
— Да, кума дорогая! — ответила Хохлачка, вставая с лавки. — А вы посчитайте, сколько мы у вас наработались! Летом, зимой — только нас троих и видно на вашем поле. А мы у вас плату требовали?
— Ой-ой-ой! Работнички мои неоплаченные! А ну, не работайте сныне! Никто вас не держит! Не хочу я тут нищих под боком, чтобы мне каждый кусок хлеба изо рта вырывали! Ступай, ступай, ты, хозяйка несусветная, а то кочергой пырну! С этого дня уж больше никаких одолжений — ой, никаких!
— Да ну вас, кумо! — сказала Хохлачка, собираясь уходить. — Авось бог и нас не забудет! Проживём и без вашей милости.